Очерк практиканта

(На Конкурс ГИА Чеченпресс)

В Грозном на углу Первомайской и Чехова расположен небольшой мемориальный комплекс памяти репрессированных. Эта замечательная, исключительная и, бесспорно, единственная по глубине странного, меланхоличного, эстетического обаяния архитектурная композиция создана не Чечней – субъектом единой, неделимой федерации, а Ичкерией – Чеченской Республикой Ичкерия, которая присовокупила этому своему необыкновенному творению все свое схизматическое своеобразие и в ней же, волей провидения, нашла последнее пристанище…

В мае этого года по почину городской власти ансамбль, под предлогом строительства нового, более внушительного и удобного, начали разбирать. Но затем, – вероятно, из-за неожиданного резонанса – демонтаж все же прекратили.

Независимый журнал «Дош» пишет: «Несмотря на тысячи бомб, обрушенных на Грозный, мемориал жертвам сталинской депортации выстоял. Смысл любого мемориала или памятника заключен в их названии. “Памятник” – значит сохраняющий память. Чтобы люди помнили о случившемся, важен зрительный образ. Здесь памятник всегда на виду, не давая забыть о самом печальном периоде нашей истории, о тех, кого заживо сожгли в хайбахской конюшне, умертвили на территории Урус-Мартановской больницы…»

Однако. На одной из открыток, выпускавшихся почтовым департаментом ЧРИ, есть изображение мемориала в первозданном, довоенном виде. На обороте – название серии: «Русско-чеченская война 1994–1996 гг.» Ниже комментарий: «Памятный комплекс жертвам российских репрессий». Российских репрессий. Как видно, Ичкерия посвятила комплекс не строго, как полагает «Дош», жертвам сталинской депортации, а собирательно жертвам чечевицы как органического явления и в России царской, и в России советской, и в России постсоветской. И это правильно: геноцид не бывает царским, сталинским или путинским. Он бывает имперским, когда некое целое душит отвергающее его частное. Поэтому не о хайбахской гекатомбе не дает забыть нам памятник («да, это было, – увещевал на встрече со студентами Зязиков, – да, было; но что делать, надо же дальше жить»), а, кроме того, о тысячах убитых, раненых, искалеченных, пытанных, удавленных, затопленных, сожженных, перебитых – замоченных, в конце концов, в сортире людей.

На стене позади восстающей из могилы (а не из земли) руки с кинжалом было написано: «DÖLXURDAC! DUXURDAC! DICADIYRDAC!» Мы не забудем! Мы не простим! На чеченском языке, но не посредством русского алфавита.

Такой он – этот мемориал сталинской депортации.

Я стоял у его низенькой поломанной ограды и не решался переступить из-за безотчетного страха мин – у меня, дитя войны, такая фобия, – но, наконец, решился и, прошептав наперед Аят ал-Курси, направился к середине комплекса. Военные действия не разрушили, а заострили художественный облик памятника, подогнали под новое, траурное для него время. Яркие победные стены из «итальянского» кирпича померкли и расстроились, на них отметины от пуль, местами бреши от снарядов. Фонари с классическими фигурными завитками стоят бледные без стеклянных куполов и ламп. Стелы на левой полуразрушенной стене висят частью невредимые. Надмогильные камни тесными рядами идут из конца в конец и, хоть их много, создают ощущение одиночества.

Вред и разор содеяла здесь не война, которую памятник пережил закономерно обновленный, а майский демонтаж. На этих самых камнях сидели, как грифы, молодые строители; недвижные, подперев мягкое место ногами, ждали дальнейших распоряжений. Исковеркали дорожки, выдернули плиты, разбросали камни, в том числе те, что окружали пятерню с кинжалом, и сейчас запястье – кирпичное основание – безобразно оголено.

Желая полнее прочувствовать томную унылость этого мемориала, я вспомнил «Старые эстонки» Анненского, современника первой русской революции и наступившей реакции:

Вы молчите, печальные куклы,

Сыновей ваших… я ж не казнил их…

Я, напротив, я очень жалел их.

В ответ чурт’ы, как эстонки, затрясли головами и сказали мне:

Ты жалел их… На что ж твоя жалость,

Если пальцы руки твоей тонки

И ни разу она не сжималась?

Спите крепко, палач с палачихой!

Улыбайтесь друг другу любовней!

Ты ж, о нежный, ты кроткий, ты тихий,

В целом мире тебя нет виновней!

…Моя сокурсница, практикантка, спрашивает у меня по SMS, про что я пишу. Об одном памятнике, говорю. «Интересно узнать, что это за памятник». Я ответил. И вот она пишет:

- Не поверишь. Я догадывалась. Честно говоря, когда речь мельком заходит про памятники, я всегда вспоминаю этот. До 98 года мы жили там по соседству. После того как впервые увидела памятник из окна папиной машины, не могла никак его забыть. Он был совсем рядом от нас. А потом, верь или не верь, когда мы с ребятами по улице играли во дворе, сбежала от них. Пешком добралась до памятника и провела там целый день. Меня оказывается искали. Нашли к вечеру. Мама меня хорошенько поругала. Вот такая история.

Я, разумеется, спросил, чтó ей понравилось в памятнике.

- Я попыталась объяснить что мне понравилось в нем в предыдущем сообщении, но не смогла подобрать слов. И вот сейчас тоже. О чем может говорить рука с мечом, восставшая из руин. Это так величественно. Именно так мне представляется наш народ – непоколебимый, гордый, величественный. Не посчитай меня ханжой, но мой народ не оправдывает надежды, возложенной самой историей. Но даже это объяснение слишком мало, чтобы описать свое отношение к этому памятнику.

Ансамбль, так же как флаг и, особенно, герб, был символом Ичкерии. Так, очевидно, считали и инспираторы его сноса.

Но сейчас он вполне аполитичен, приносит одно эстетическое наслаждение. Ему глубоко безразлична вон та не первой молодости женщина, идущая по Первомайской аллее, вся в парфюмерии, для блезиру завязанной над челкой ленточкой (этой пародией на платок), еще себялюбивая, довольная, без царя в голове, и если бы я кинулся к ней с учебником обществознания и сказал, что согласно концепции Эриксона она переживает седьмую стадию жизни из восьми, и что она монотонно, бесследно, невозвратимо прожила все предыдущие шесть стадий, и в запасе у нее одна лишь восьмая – старость, она бы ничего не поняла и долго еще рассказывала подругам и знакомым о том сумасшедшем с Первомайского бульвара с его чепухой на постном масле. Нет дела памятнику и до этого франтоватого студента со свернутой потрепанной тетрадью в узком кармане стильных брюк, и на того пустосвята-хамелеона, перебирающего одни четки в руке и еще одни – запасные? – повесившего на шею, и на ту милую глупую девушку, считающую, наверно, что жизнь состоит из белых и черных полос, что мир есть театр, а люди в нем актеры, и что надо радоваться каждому мгновению жизни.

По вечерам памятник заслоняется деревьями и мраком от дневного, люминесцентного, света, яркости и блеска «Сердца Чечни», и даже фонарные столбы Первомайской улицы с их слабым желточным освещением не достают сюда по ночам. Он абстрагировался от города – ему чужого. Пусть брешут илоты. Пусть ничтожествуют. Он, вопреки конъюнктуре, никоим образом не расположен ни к панегирикам о Великой Отечественной, ни к празднествам в честь 420-летия добрососедских отношений, ни к возлаганию венков к стопам «Трех дураков» – к этому сервильному тупизму и юродству.

Никаких ожиданий. Никаких упований. Никаких желаний. Только гордая смиренность и отрешенность. Ведь он – последняя точка поверженного и растоптанного суверенитета. И теперь история пометит окончание войны не многоточием или вопросительным знаком, а маем 2008 года, когда победитель произвел заключительный идеологический аккорд: торпедировал последний оплот национального самосознания, его геном, которыми, собственно, и был памятник.

Главное сейчас – оставить комплекс в его нынешнем естественном, выразительном, флегматично-унылом состоянии, не сносить далее, а равно и не подвергать реставрации.

- Я только что была у памятника жертвам репрессий чеченского народа. Теперь я вижу какие изменения. Развалины, которые окружали руку, отодвинули назад, Корана нет, все запущено. Но почему то такая разруха больше передает всю скорбь этого места.

Корана нет! – В центре мемориала перед рукой с кинжалом на невысоком постаменте лежал скульптурный макет Священной книги, как бы открытый на первой суре «аль-Фатиха» – «Открывающая». Что и когда – в ходе войны или после нее – с ним стало неизвестно.

Когда я вышел из комплекса и перешел дорогу, рядом со мной оказалась еще одна прохожая женщина. Человечество существует давно, и перед глазами и мысленным взором сами собой проходят исторические параллели.

…Будь ты проклята, левкоем и фенолом

Равнодушно дышащая Дама!

Захочу – так сам тобой я буду…

– Захоти, попробуй! – шепчет Дама.

Но я не захотел. И, уходя, оборотился напоследок к памятнику, обвел взглядом надгробия, возле них сухие сорняки, пробравшиеся через настил песка (основу разобранного плиточного тротуара), серые, мертвенно-бледные фонари, искореженные стены и невпопад вознесенную с кинжалом руку, вздохнул и про себя повторил за поэтом:

О дайте вечность мне, – и вечность я отдам

За равнодушие к обидам и годам.

Дениев Дагун, ЧРИ - Швейцария