МЕМУАРЫ Часть 34

Я говорил о своих собственных планах. План, собственно, был один: пробраться в горы и присо­единиться к Исраилову. Как я уже рассказывал вы­ше, я принципиально был против восстания и при на­шей встрече в 1940 г. предупреждал Исраилова про­тив этого, доказывая ему безнадежность такого предприятия без общего кризиса Советского Союза, под которым я подразумевал возможность возник­новения войны. С другой стороны, я связывал ор­ганизацию освободительного движения в горах с созданием единого фронта с другими народами Кав­каза. Вне этих факторов я считал всякие попытки провозгласить локальную «независимость» гибель­ным авантюризмом. Однако Исраилов сделал свои собственные выводы, изложенные в его «Декла­рации», которую он направил в обком партии в ответ на предложение восстановиться в партии. Этот документ я включил в свой Меморандум о геноциде над горцами Кавказа, который я подал в 1948 году в ООН через английскую миссию при содействии бывшего советского полковника проф. Лондонского университета Г. А. Токаева. Вот что писал в ней Исраилов: «Уже двадцать лет, как со­ветская власть ведет войну против моего народа, уничтожая его по частям – то как кулаков и мулл, то как «бандитов» и «буржуазных националистов». Теперь я убедился, что война отныне ведется на истребление всего народа. Поэтому я решил встать во главе Освободительной войны моего народа. Я слишком хорошо понимаю, – писал Исраилов, – не только одной Чечено-Ингушетии, но даже и все­му Северному Кавказу трудно будет освободить­ся от тяжелого ярма красного империализма, но фанатичная вера в справедливость и законная на­дежда на помощь остальных свободолюбивых на­родов Кавказа и всего мира вдохновляют меня на этот в ваших глазах дерзкий и бессмысленный, а по моему убеждению единственно правильный, исторический шаг. Храбрые финны доказали, что великая рабовладельческая империя бессильна про­тив маленького, но свободолюбивого народа. На Кавказе вы будете иметь вторую Финляндию, а за нами последуют другие угнетенные народы совет­ской империи» (А. Авторханов. Народоубийство в СССР. Издательство «Свободный Кавказ», Мюн­хен, 1952, сс. 61-62).

Я хорошо знал, что в начавшейся игре с НКВД я на карту поставил собственную жизнь. Малейший промах с моей стороны – и игра кончится в его пользу еще до того, как я сделаю первый ход. А пер­вый ход означал: с согласия или без согласия выйти из-под контроля НКВД. Однако в этой игре у меня было и преимущество, которое НКВД, вероятно, и в мыслях не допускал: его оба сексота, один по внешнему, другой по внутреннему наблюдению, явились ко мне, каждый в отдельности, и сообщили, что они приставлены ко мне, чтобы информировать НКВД о моем передвижении, встречах, разговорах. Внешнего наблюдателя я совсем не знал и поэтому сказал ему, что он честно должен исполнять воз­ложенные на него обязанности; что же касается внутреннего наблюдателя, то ему я верил, что он не способен на предательство, но, угрожая арестом, его принудили дать подписку информировать НКВД о моих встречах, разговорах, мыслях. Он говорил, что все будет писать в мою пользу, но он знает, что готовится мой новый арест, поэтому мне лучше уехать в какую-нибудь далекую республику. Я его легко убедил, что, если я и переселюсь куда-нибудь, хоть бы и на Колыму, это только ускорит мой арест, а вот если он примет мое предложение, то у меня есть шансы еще долго оставаться на воле. Он, не за­думываясь, согласился. Тогда я начал диктовать ему его почти ежедневные донесения в НКВД обо мне, в своей основной части – липовые, в своих деталях – дезинформационные, в бытовых мелочах – пи­кантные, с тем, чтобы убедить НКВД, что он имеет дело не с врагом власти, а мещанином самой низкой пробы! Я убежден, что эти мои «доносы» на самого себя еще до сих пор лежат в моем личном деле в КГБ (я пишу об этом потому, что их мнимый автор умер, хотя я не хочу называть его имени – у него есть дети). Думаю, что эти «доносы» за­дали чекистам некоторые головоломные загадки, дезориентирующие их как в отношении моей ис­тинной личности, так и моих намерений на буду­щее.

Теперь о том, как подготовлялся упомянутый «первый шаг» к свободе. Многие, которые помога­ли мне в этом, еще живы. Есть также и некоторые обстоятельства, которые НКВД не должен знать да­же по истечении столького времени. Поэтому я вы­нужден в дальнейшем изложении говорить обще и предельно кратко.

НКВД не спешил с моей отправкой к Исраилову, а у меня связи с Исраиловым уже установились по тем каналам, о которых мы договорились после моего первого освобождения. По этим каналам я сообщил ему, как Берия обещал мне орден Лени­на за его голову. По этому поводу он прислал мне стихи, достойные пера автора «Письма турецко­му султану», посвященные Берия. Но главное по­слание было другое: наш общий доверенный чело­век передал мне Меморандум «Временного народ­но-революционного правительства Чечено-Ингуше­тии» на имя правительства Германии, в Берлин, Главное содержание Меморандума сводилось к сле­дующему :

1. Чечено-Ингушетия восстала, чтобы избавиться от тирании Сталина и освободиться от ярма совет­ского империализма для восстановления своей бы­лой свободы и независимости;

2. мы ожидаем, что в ближайшее время к нам присоединится весь свободолюбивый Кавказ;

3. мы считаем, что враг Сталина – наш друг. По­этому мы предлагаем Германии военно-политичес­кий союз против большевизма;

4. в ответ на это Германия, в свою очередь, при­знает независимость и территориальную целостность Кавказа.

В начале лета 1942 года Исраилов предложил мне пробраться к немцам и вручить им этот Мемо­рандум. Почти одновременно началось и немец­кое наступление от Таганрога в сторону Ростова и Кавказа. Я даже читал немецкую листовку, в ко­торой говорилось: «Ростов возьмем бомбежкой, Кавказ возьмем гармошкой». Я сейчас же уехал из Грозного и перешел на нелегальное положение. Враг Сталина был нашим союзником, и у нас дру­гого выбора не было: злополучная демократия и ее апостолы Рузвельт и Черчилль находились в объ­ятиях Сталина, а мой народ – в его кровавых ког­тях. Должен ли был я помочь Сталину и Берия совершить геноцид над моим народом из-за того, что их врагом был Гитлер? Повторись подобная же ситуация еще раз, я поступил бы совершенно так же. Конечно, с первой же встречи с гитлеров­ской администрацией я почувствовал, что нарвал­ся на фальшивого союзника. Еще живет в Мюн­хене адвокат из немецкого штаба, который на мое заявление и Меморандум Исраилова, что не­зависимый Кавказ хочет быть союзником герман­ской армии в борьбе против большевизма, хлад­нокровно ответил: «Германия не нуждается в ка­ких-либо союзниках внутри советской России. Мы сами дойдем до самой Индии». Потом выяс­нилось, что это была официальная точка зрения Берлина. Но что же мне было делать – не идти же обратно, к Сталину, с жалобой на политическое ту­поумие Гитлера.

Ликвидируя Чечено-Ингушскую республику и депортируя ее народ в Среднюю Азию, советское правительство утверждало, что это делается пото­му, что чечено-ингушский народ во время войны коллаборировал с немцами, между тем все знают, что ноги немецкого солдата на чечено-ингушской земле вообще не было. Чечено-ингуши восстали еще в то время, когда Сталин снабжал Гитлера стратеги­ческим сырьем, согласно пакту Риббентропа-Молотова, для ведения войны против Запада и, как оказалось, для ее подготовки против самого Совет­ского Союза.

Но мой переход на сторону немцев мог вообще для меня плохо кончиться. Со своими личными до­кументами я привез, чтобы доказать немцам, что я враг советского режима, и копию приговора Вер­ховного суда РСФСР по моему делу. Из него было видно, что я сидел в тюрьме НКВД пять лет, но из него видно было и другое: я был членом партии, за­нимал ответственные должности, окончил ИКП. Немцы решили, что я советский шпион с фальшивы­ми документами. Меня изолировали и начались ин­тенсивные допросы. Меня спасла моя группа, с кото­рой я перешел линию фронта. Они убедили немцев в своих свидетельских показаниях, что их предполо­жение ложное.

Я вместе с моими друзьями подали немцам новый Меморандум – о разрешении издавать се­рию брошюр об антисоветских восстаниях в на­циональных областях Северного Кавказа. Немцы заинтересовались не столько этой идеей, сколько моей личностью, и пригласили меня в штаб пропаганды Кавказского фронта. В этом штабе я встре­тился с князем Накашидзе. Это был европейски образованный человек, патриот Кавказа и ярый враг большевизма. Он меня убедил в том, что, если я хочу добиться понимания немцами кавказ­ской проблемы, то я должен поехать в Берлин и там доказывать свою правоту. Договорившись со своим шефом, он мне вручил так называемый «маршбефель» в Берлин, бывший одновременно и железнодорожным билетом, и документом для получения продуктов.

17 января 1943 г. я прибыл в Берлин и явился в учреждение, которое было указано в «маршбефеле». В Берлине я находился безотлучно до 12 апреля 1945 г., с немецким паспортом для иностранцев («фремденпасс») на имя Авторханова. О моем пре­бывании и о характере моей деятельности в Герма­нии во время войны советские пропагандисты со­чинили несколько легенд, одна лживее другой. Вот отрывки из последнего варианта моей биографии по журналу «Неделя» (№ 6,2-8 февраля 1981) :

«Авторханов Абдурахман Геназович... с высшим образованием и даже занимал до войны ряд «началь­ственных» должностей... Как участник антисовет­ской организации, протаскивавший в своих трудах националистические идеи, был арестован и осужден. Отсидел срок к началу войны, и, попав на фронт в 1942 г., перешел на сторону гитлеровцев... Авторханов числился официальным сотрудником немецкой военно-морской разведки в звании обер-лейтенанта... Авторханов неоднократно премировался немца­ми и был награжден «Железным крестом»... До не­давнего времени он преподавал в американской раз­ведшколе в Гармиш-Партенкирхене. Будучи платным агентом ЦРУ, Авторханов ведет негласное на­блюдение за рядом сотрудников «Свободы», а так­же за находящимися на Западе отщепенцами, с кото­рыми он поддерживает контакты на базе «родства душ» и общеполитических убеждений».

Совершенно новыми в этом новом варианте мо­ей биографии для меня были два «открытия» жур­налистов из «Недели»: в ранних советских писани­ях я числился по штату Гестапо и карательных от­рядов СС, а теперь я получил «повышение» и более «приличную работу» – чин обер-лейтенанта в воен­но-морской разведке, да и орден «Железный крест», такой, как у Гитлера со времен первой мировой войны (какое дело лжецам, что «Железный крест» 2унтерменшам» вообще не давали). Второе «от­крытие» еще более оригинальное: оказывается, на старости лет, будучи на пенсии, я не мог найти се­бе более полезного занятия, как бегать «платным агентом ЦРУ» за сотрудниками радиостанции «Сво­бода» и диссидентами из Советского Союза. О дей­ствительной причине злобы на меня упомянуто вскользь: «Участвуя в деятельности многочисленных зарубежных антисоветских организаций, Автор­ханов написал и опубликовал большое количество статей и брошюр злобного, клеветнического харак­тера, содержащих выпады против СССР и его миро­любивой политики». Одна намеренная ложь при­сутствует во всех моих чекистских «биография»: «Попав на фронт в 1942 г., перешел на сторону гит­леровцев». Я ни одного дня в армии не служил, на фронте не был. Поэтому перейти оттуда к немцам я не мог. Хотя при выпуске из ИКП приказом наркома обороны СССР Ворошилова в мае 1937 г. мне было присвоено звание полкового комиссаpa, но после освобождения из НКВД меня в армию не взяли.

Однако пора вернуться к хронологии и к тому, чем я в действительности занимался в Берлине. В моем «маршбефеле» стояло название того учрежде­ния, куда я должен был заявиться (по русско-не­мецкому жаргону: «замельдоваться») по прибытии в Берлин: Vineta, на Александерплаце. Это было очень оригинальное учреждение, в котором, как в библейском ковчеге, собралось всякой твари по па­ре – спасаясь от Сталина, здесь были научные работ­ники, писатели, журналисты, артисты, музыканты, художники, цирковые артисты – представители раз­ных народов СССР. Деятели искусства находили се­бе применение, выезжая на гастроли в районы сосре­доточения «остарбайтеров»; журналисты переводи­ли для радио с немецкого на русский, с русского на национальные языки народов СССР новости, кото­рые никогда не передавались, ученые писали книги, которые не издавались; художники писали натюр­морты и батальные сцены, которые нигде не выстав­лялись. Зато все получали какую-то зарплату, про­довольственные карточки и койку в общежитии. Учреждение возглавлял пожилой профессор, весьма симпатичный немец из Румынии, секретаршей у не­го была немка под 60 лет, которую, к моему удив­лению, все называли «фрейлейн» (оказывается, будь женщине и сто лет, но если она не была заму­жем, ее надо называть «девушкой», – теперь закон это оставляет на усмотрение самой «девушки»). В этом учреждении я встретил одного старого чечен­ского интеллигента, бывшего сотрудника Деникина, о котором ГПУ дало официальную справку семье, что он расстрелян по приговору коллегии ОГПУ.

Получив такое известие, жена его застрелилась. Ока­зывается, ГПУ его отправило на Запад для подрыв­ной работы среди кавказской эмиграции, а он сам стал эмигрантом. О нем я уже писал – это шеф Облоно, который принял меня 20 лет назад в Дет­ский дом – Ибрагим Чуликов.

Старик переводил новости дня прямо с немецко­го на чеченский язык, аккуратно подшивал их в пап­ки и сдавал в архив. Я так и не признался ему, кто я такой, ибо моя совесть перед ним была нечиста: в моей «Революции и контрреволюции в Чечне» ему доставалось больше, чем самому Деникину, по­скольку таковы были архивные документы. Я был уверен, что он об этой книге ничего не знает, но од­нажды он ошарашил меня вопросом:

– Скажите, Абдурахман, не приходится ли вам родственником тот негодяй, который написал книгу «Революция и контрреволюция в Чечне»?

Я преспокойно соврал:

– Нет, тот Авторханов с гор, а я с Терека.

– Простите, что я вас заподозрил в родстве с уж столь отвратительной большевистской сволочью.

Я на старика не обижался: ведь речь шла о быв­шей «сволочи», которой он сам дал «зеленую ули­цу» двадцать лет тому назад.

Месяца два я аккуратно приходил на работу, но никакого задания не получал. Читал газеты, пил эрзац-кофе, иногда играл в шахматы с такими же бездельниками, как и я. Обедать ходили тут же за углом, там вдоволь давали конину, мушельн (ра­кушки), множество разных трав неизвестных на­званий, но некоторые и известные – шпинат, коль­раби, кольрюбен (брюква), и все это безо всяких карточек. Мой старик однажды пошутил: пока в море водится всякая дрянь, а на немецкой земле рас­тут какие-либо травы, – немец с голоду не помрет. Пива тоже много – прямо из бочки, пенистое, вкус тот же самый, но крепость издевательски мизерна – один или два градуса. Однако какой же все-таки у немцев замечательный порядок: все, что вам поло­жено по карточкам, вы обязательно и получите, и никаких очередей вы нигде не увидите. Даже поезда дальнего и ближнего следования ходят точно по рас­писанию, секунда в секунду.

Все это – несмотря на систематические воздуш­ные бомбежки, которые только в начальной стадии имели целью военно-стратегические объекты. К кон­цу войны доблестная демократия бомбила по систе­ме «теппих» (ковер) все немецкие города, квартал за кварталом, район за районом, в том числе и те го­рода, в которых не было никакой промышленности. Немецкие фронтовики, которые приезжали в Бер­лин в отпуск, спешили обратно, на фронт, – так жутко было в немецком тылу. Я здесь не хочу вда­ваться в рассуждения, нужен ли был этот террор против гражданского населения, чтобы заставить Гитлера капитулировать, но я, как тогдашний жи­тель и очевидец бомбежек Берлина и других горо­дов Германии, свидетельствую: западные союзники Сталина действовали словно по лозунгу сталинско­го лауреата Ильи Эренбурга: «В Германии не вино­ваты собаки и неродившиеся дети». И несмотря на весь этот ад, или может быть именно поэтому, ря­довой немец не ворчал, а выполнял свой долг перед страной так, как он его понимал.

Но и здесь надо видеть разницу между жертвен­ностью немца и его преступным правительством, ко­торое начало эту войну и по-зверски ее вело. Правительство Гитлера подвергло геноциду европейских евреев, а в лагерях советских военнопленных устро­ило искусственный голод, в результате которого по­гибло несколько миллионов человек, остальные бы­ли спасены генералом Власовым. Я имею в виду не только тех, которые записались в его армию, но и тех, которые остались в лагерях. Власов добился значительного улучшения как правового, так и ма­териального положения этих несчастных людей, объявленных Сталиным «изменниками родины». Я сказал, что снабжение немцев было нормальным для военного времени, но этого нельзя сказать о милли­онах «остарбейтеров», главным образом девушек, которые жили в неблагоустроенных деревянных ба­раках и впроголодь, – хотя и гораздо лучше, чем им пришлось жить потом в советских концлагерях.

Наконец, пришла и моя очередь заняться делом. Наш руководитель, немецко-румынский профессор, предложил мне написать исторический очерк на ос­новании личного опыта: «Что я видел, слышал, чи­тал за десять лет пребывания в партии и пять лет на­хождения в тюрьме». Профессор сказал, что очерк ему заказал «Остфоршунг» («Востоковедение»). Он нужен только для внутреннего потребления. Срок мне дали шесть-семь месяцев. Я приступил к работе с большим интересом и к концу 1943 г. сдал профессору объемистую рукопись под названием «Мои советские годы». Весьма строгие педанты из немецкой профессуры нашли мой очерк очень важ­ным, как «татзахенберихт» (фактическое сообще­ние) , и предложили опубликовать его как материал для востоковедов. На это я не согласился, так как из очерка чекисты сразу могли бы установить лич­ность его автора и никакой псевдоним тут меня не спас бы. Между тем профессору пришла мысль: все действие в очерке перенести с Кавказа в Туркестан, кавказцев переименовать в туркестанцев, Москву оставить как есть и, подписав псевдонимом, издать рукопись в виде книги. На эту операцию потребова­лось еще месяца два. Когда я ожидал, что вот-вот получу первую корректуру, издательство разбомби­ли, погибла и рукопись, и набор. От всей этой за­теи осталось одно положительное – мои черновые наброски, без которых очень трудно было бы пи­сать данные воспоминания.

Этим не ограничивалась моя работа в Берлине. Я сотрудничал во многих русских, власовских, легио­нерских органах печати, иногда мои статьи появля­лись и по-немецки. Все статьи я подписывал псевдо­нимом, но никогда, хотя бы две статьи подряд, не подписывал одним и тем же псевдонимом, так что не только чекистам, но и мне самому было бы сей­час трудно установить, где, что и под каким псевдо­нимом я печатал. А о чем же я писал? Совершенно о том же, о чем и сейчас.

Берлин был полезен мне в двух отношениях: во-первых, я мог исследовать и писать все, что я знаю и думаю о коммунистической идеологии и комму­нистической системе властвования (то, что в Герма­нии тоже существовала тоталитарная власть, только низшей формы, – была не моя проблема, а немец­кая) ; во-вторых, мне была доступна вся богатая – как немецкая, так и эмигрантская – литература до­военных лет (философская, историческая, социоло­гическая) , которая помогла мне преодолеть «узкие места» моего советского исторического образова­ния. Был в курсе мировой политики и хода войны. Читал «Ангрифф», «Бёрзенцайтунг» (у нее было много корреспондентов в нейтральных органах), еженедельник «Рейх» (этот орган доктора Геббельса с его постоянными передовыми статьями имел то преимущество, что в нем всегда бывал богатейший культурно-исторический, социологический и инфор­мационный материал), читал, хотя и неаккуратно, швейцарские газеты. По вечерам слушал новости и комментарии немецкой службы Би-Би-Си (это кара­лось законом, но я ни разу не попался). Впервые из передач Би-Би-Си я узнал и о таких абсолютно неве­роятных, по моим понятиям, вещах: оказывается, сейчас же после начала войны Черчилль и Рузвельт заявили о безусловной поддержке Сталина против Гитлера, которой Сталин даже не просил. В июле 1941 г. Рузвельт направил в Москву своего специ­ального помощника Гопкинса с миссией предложить Сталину все, что ему нужно, за ним последовали Черчилль, Идеи, Криппс с таким же предложением. Правда, у них тоже была одна просьба к Сталину: дать немного свободы религии, хотя бы на бумаге!

О причинах обозначившейся катастрофы Герма­нии нечего много рассуждать. Основные причины были ясны уже тогда: античеловеческая практика расизма в тылу Германии и в завоеванных ею стра­нах, с одной стороны, и, как указывалось выше, дремучее тупоумие в политической стратегии веде­ния войны, с другой. Войну, стратегически близкую к выигрышу уже в октябре 1941 года, Гитлер поли­тически проиграл сразу после того, когда выясни­лось, что война ведется не на уничтожение больше­визма и за освобождение народов СССР из-под его ига, а за их превращение в колониальных рабов «третьей империи». Советский человек сказал себе: «Сталин, несомненно, сволочь, но, оказывается, и Гитлер тоже сволочь, только другого цвета, – в та­ком случае отечественная сволочь предпочтительнее чужеземной» (редкий случай, когда русский чело­век отдает предпочтение отечественному «товару» (твари) перед заграничным). Но даже и в этом слу­чае у Германии были шансы уничтожить Сталина, если бы Сталин не пользовался безусловной под­держкой Америки и Англии, что вынуждало ее во­евать на два фронта. Близорукая демократия упус­тила уникальный в истории шанс попасть прямо с панихиды по Гитлеру на похороны Сталина. На­сколько эта демократия была ослеплена политичес­ки и загипнотизирована психологически Сталиным, показали две конференции «Великих трех» в Теге­ране 28 ноября-1 декабря 1943 г. и в Ялте 4-11 февраля 1945 г. Несмотря на исключительную сверхсекретность решений обеих конференций (из­даны ведь были только краткие коммюнике), не­мецкая печать была хорошо информирована, но все, что немцы писали, считалось демагогией доктора Геббельса – настолько невероятным казалось, что­бы западные союзники отдали во власть Сталина всю Восточную Европу. Увы, конец войны доказал, что все это так и было.

Эти встречи назывались встречами «Великих трех», а на деле они были встречами одного вели­кого и двух карликов. Умный во внутренней поли­тике, Рузвельт был невинным младенцем в понима­нии большевизма и криминальной природы Стали­на, а Черчилль, прожженный макиавеллист, понимал и то и другое, но понимал «по-британски», то есть как сохранить Британскую империю от развала при помощи Сталина, подарив ему за это полдюжины чужих государств в Восточной Европе, в том числе и Польшу, из-за которой Англия, собственно, и объ­явила войну Германии. Зато Сталин отлично изучил и «натуру» своих партнеров, и жизненные интересы их государств (наш один профессор в ИКП расска­зывал, как он и его коллеги неделями готовили Сталина к встрече с министром иностранных дел Англии Иденом в 1935 г., а Идеи потом признавал­ся, что коммуникации Британской империи Сталин знает лучше, чем ее министр иностранных дел). Хо­рошо готовился он и к своей первой встрече с союз­никами в Тегеране. Для такой подготовки исключи­тельную психологическую роль сыграл один выдаю­щийся трюк Сталина, которого никто не ожидал: Сталин «распустил» Коминтерн. Одним росчерком пера Сталин освободил Рузвельта от давления аме­риканской антикоммунистической общественности и заодно выставил себе свидетельство перед всем миром, что он, Сталин, окончательно отказался от ленинской стратегии «мировой революции».

Историки и политики приписывают европейскую трагедию исключительно Ялтинской конференции, тогда как все началось с Тегерана. Прежде всего о сроках обеих конференций: кардинальная ошибка западных союзников заключалась в том, что сроки и место конференции диктовал им Сталин. Если они вообще хотели связать Сталина какими-либо усло­виями послевоенного устройства Европы, то первую конференцию надо было созвать, когда Гитлер три­умфальным маршем двигался к Москве, когда Кремль открыто заявлял народу, что существование советского государства находится под угрозой, а сам Сталин в великой панике укрылся в своей под­московной крепости-даче в Кунцево. Теперь же, после выигрыша Красной армией трех битв глубокого стратегического значения (Подмосковной, Сталинградской и Курской), Сталин был уже «на боевом коне», как льстиво выражался о нем Чер­чилль, произнося тост по его адресу. Теперь он мог легко диктовать свои условия Рузвельту и Черчил­лю, тем более, что западные союзники и в мыслях не допускали, что они все еще могут оказать на не­го давление, пугая хотя бы сепаратным миром с Германией, как его заключил Ленин во время пер­вой мировой войны, имея тех же союзников.

Соответствующими были и решения Тегеранской конференции. Западные союзники признали за Ста­линым территорию той части довоенной Польши, ко­торая ему досталась в результате раздела Польши между ним и Гитлером, добавив к этому еще Ке­нигсберг и Мемель. Что касается самой националь­ной Польши, то ее фактически перевели из бывшей сферы «государственных интересов Германии» (как Польша была обозначена на советской географичес­кой карте) в сферу государственных интересов Со­ветского Союза, только Сталин дал пустые обеща­ния провести в Польше свободные выборы и не строить там коммунизм (Сталин: «Для Польши коммунизм не подходит, поляки индивидуалисты и националисты»), но отказался включить в свой «Люблинский комитет» поляков из Лондона. Одна­ко Сталину одной Польши было мало. Поэтому Чер­чилль, как он рассказывает в своих воспоминаниях, во время заседания передал Сталину записку на клочке бумаги с предложением, как разделить меж­ду СССР и Англией Юго-Восточную Европу, которое Сталин с небольшой корректурой принял: Советско­му Союзу достаются: 1) Румыния на 90% (остающи­еся проценты – Англии и др.), 2) Болгария – на 90%, 3) Венгрия на 75%, 4) Югославия на 50%, 5) Греция на 10% (на 90% – Англии). Сталин на за­писке поставил знак согласия. Рузвельт обосновы­вал политику одаривания Сталина чужими государ­ствами следующей оригинальной философией: «Ес­ли я Сталину дам все, что в моей власти, не требуя от него за это ничего, тогда он не прибегнет к аннек­сиям и будет действовать на благо демократии и мира во всем мире»; а на Ялтинской конференции Рузвельт еще добавил: «Дядя Джо (Сталин) мне очень нравится, думаю, что я ему тоже нравлюсь» (Сталин делал все, чтобы укрепить его в этом за­блуждении: когда Рузвельт сказал, что он сионист, Сталин заметил – «я тоже»). На Тегеранской конфе­ренции было решено открыть в мае 1944 г. «второй фронт» против Германии на Западе (план «Овер-лорд»). Сталин тоже сделал уступки: 1) согласился на создание ООН (зарезервировав за собой три мес­та вместо полагающегося одного); 2) согласился объявить войну Японии – (зарезервировав за собою права аннексировать японские (Курильские остро­ва, Южный Сахалин) и китайские территории (Дай­рен) , осуществлять фактический контроль над Маньчжурией и присвоить себе КВЖД, которую до войны он продал Японии. Однако Сталин отверг планы Рузвельта и Черчилля разбить Германию на пять государств под контролем ООН (Рузвельт) или создать «Дунайскую федерацию» с включением в нее всех южногерманских провинций (Черчилль). Отвел Сталин и идиотский план Моргентау – превра­тить Германию в аграрное государство. Но и тут Сталин преследовал политику дальнего прицела – со временем большевизировать всю Германию, ибо, как завещал Ленин, «русский серп и германский молот победят весь мир» (правда, с «серпом» до сих пор ничего не выходит).

Ялтинская конференция завершила торг судьба­ми народов Европы. Ей предшествовали длинные переговоры о месте конференции. Сталин был готов встречаться только на той территории, на которую распространяется его власть (ведь и в Персии тог­да стояла Красная армия). Черчилль писал потом, что, если даже искать десять лет, нельзя было бы найти худшего места для конференции, чем Ялта. Зато этот недостаток Сталин компенсировал гаран­тированной безопасностью и изобилием икры. Для участников конференции было доставлено 16 тонн икры в трех вагонах (одна западная делегация со­стояла из 700 человек, прилетевших из Мальты на 25 самолетах). Рузвельт, декларировавший в «Ат­лантической хартии» пресловутые «четыре свобо­ды» для всех малых и больших народов, заседал со Сталиным на территории малого народа, который Сталин за год до этого поголовно депортировал в Среднюю Азию, – на исконной территории крым­ских татар. Но этот факт ему, вероятно, не был из­вестен, да едва ли известие об этом его и тронуло бы. То же самое надо сказать и о Черчилле. Когда шеф его военной миссии в партизанском штабе Тито генерал Маклин однажды сказал ему, что Тито соби­рается после войны превратить Югославию в комму­нистическое государство, то Черчилль ответил: а по­чему вас это беспокоит, вы же не собираетесь жить в Югославии после войны.

Никаких форменных соглашений в Ялте принято не было, не велись также и настоящие протоколы. Соглашения были больше устные. То, что давалось Сталину, им уже было взято. Сталин еще раз обещал провести в Польше и других завоеванных им стра­нах свободные выборы. И провел их под руковод­ством своей политической полиции и местных ком­мунистов. Германию решили разделить на четыре зоны. Постановили создать ООН. Сталин согласился, вероломно нарушив свой договор с Японией в 1941 г. о нейтралитете, вступить в войну с Японией через два-три месяца после победы над Германией. Сталин потребовал и союзники согласились, что судьбы мира и народов отныне будут решать толь­ко три державы: СССР, США и Англия. Когда Руз­вельт и Черчилль в Ялте в своих тостах хотели бы быть более снисходительными в отношении малых народов, Сталин в ответном тосте сказал: «Югосла­вия, Албания и им подобные малые страны не име­ют права сидеть за этим столом. Или вы хотите дать Албании такой же статус, как Америке... Мы втроем должны обеспечивать сохранение мира». В другом тосте Сталин сказал: «Я никогда не допущу, чтобы действия какой-либо великой державы подлежали суду малых держав». Вот таково подлинное лицо советского великодержавного империализма, кото­рый стал «большим братом» за счет поглощения «малых братьев». Удивительная легкость победы Сталина над союзниками объяснялась еще и его хо­рошей осведомленностью о том, что делается в глав­ных штабах этих союзников – у Рузвельта коорди­натором всей его внешней политики был советский шпион Алгер Хисс (он получил только пять лет), у англичан на ответственных правительственных и раз­ведывательных постах оказалось четыре советских шпиона – Маклин, Бёрджес, Блюнт и сам замести­тель шефа английской разведки Ким Фильби, позже учитель Юрия Андропова по западным делам.

Кончилась война. Выполняя свои обещания о сво­бодных выборах, Сталин провел их в Польше в 1947 г. Результат: коммунисты получили 93,3%, 6,7% получила крестьянская партия. Вопреки «пес­симизму» Сталина (см. выше), Польша стала ком­мунистической. Но так как сам Сталин хорошо знал цену такому коммунизму, то он поставил полити­ческую полицию и польскую армию под прямой контроль Москвы, назначив во главе их советских генералов. Говорят, что когда только что назначен­ный военным министром Польши советский маршал Рокоссовский пожаловался Сталину, что он не хотел бы надевать польскую форму, то Сталин ответил ему: «Мне легче надеть на тебя одного польскую форму, чем на всю польскую армию советскую фор­му!».

Вернусь к воспоминаниям.

В Берлине я познакомился со многими предста­вителями мусульманской, кавказской и русской эмиграции. Почти у всех были свои «национальные комитеты» и свои национальные формирования – так называемые «восточные легионы», созданные немцами из бывших военнопленных разных народов СССР. Эти «легионы» входили в состав вермахта как восточные добровольческие войска. «Нацио­нальные комитеты» никакого влияния на них не имели. «Национальные комитеты» упорно добива­лись, чтобы Германия официально заявила, что она признает право народов СССР на независимость и, соответственно, предоставит председателям «коми­тетов» дипломатический статус послов, аккредито­ванных при немецком правительстве. Гитлер об этом и слышать не хотел и, в отличие от Сталина, был честен: он не обещал того, чего не собирался делать. Поэтому он, хотя и терпел «национальные комитеты», но отдал их в ведение «Восточного ми­нистерства» Розенберга, прочно закрыв их предста­вителям доступ к «национальным легионам». Веду­щие представители кавказских, как, впрочем, и других эмигрантских политических организаций, от­казались по этой причине сотрудничать с немецким правительством. Так поступили и два ведущих ли­дера народов Северного Кавказа из двух конкури­рующих между собою национально-политических организаций – группа Саид-бека Шамиля (внука имама Шамиля), имевшая до войны резиденцию в Варшаве и издававшая журнал «Северный Кавказ» (главный редактор Барасби Байтуган); другую группу возглавлял Гайдар Баммат, бывший ми­нистр иностранных дел независимой «Республики Северного Кавказа» 1918-1919 гг., резиденция этой группы находилась в Париже. Вместе с другими кав­казцами – грузинами, армянами и азербайджанцами – группа Баммата издавала там общекавказский журнал «Кавказ» (главный редактор Гайдар Бам­мат) . Те и другие выдвигали своей программной це­лью создание Кавказской федерации. Когда назван­ные лидеры Северного Кавказа отказались от со­трудничества с Германией, была создана третья группа «Северокавказское национальное единение» во главе с Алиханом Кантемиром (бывший посол Республики Северного Кавказа в муссаватистском Азербайджане) и Ахмет-Наби Магома (бывший ру­ководитель Аварского округа Республики Север­ного Кавказа). Эта группа создала в Берлине «Севе­рокавказский национальный комитет», который считал своими важнейшими задачами: во-первых, освобождение из лагерей военнопленных всех северокавказцев, во-вторых, проповедовать и дальше идею национальной независимости и добиваться ее признания Германией. Первую задачу комитет этот выполнил – тысячи северокавказцев были спасены от неминуемой смерти в лагерях военнопленных и освобождены оттуда; успехи по осуществлению второй задачи свелись лишь к многочисленным ме­морандумам, которые никто не читал, а если и чи­тал, то тут же выбрасывал в мусорный ящик.

Сейчас же по прибытии моем в Берлин в январе 1943 года меня ввели в состав «Северокавказского национального комитета». Кроме Кантемира (Осе­тия) , Магома (Дагестан), в его состав входили быв­шие генералы Русской императорской армии Султан Келеч Гирей (Черкесия) и Улугай (Адыгеи), быв­ший офицер французского иностранного легиона Дайдаш Тукаев (Чечня), Албагачиев (Ингушетия), Муратханов (Дагестан), Байтуган (Осетия). Жили в Германии и старые национальные деятели Се­верного Кавказа – Васангирей Джабаги (ингуш, быв. председатель Северокавказского парламента), проф. Айтек Намиток (черкес), Ибрагим Чуликов (чеченец, бывший председатель Чеченского нацио­нального комитета при правителе Чечни генерале-от-артиллерии Эрисхане Алиеве), генерал Бичерахов (осетин), – они не входили в комитет, но я с ними часто встречался, и эти встречи, видимо, были взаимно полезны: они мне рассказывали о нацио­нально-политических движениях периода революции и гражданской войны на Кавказе, а я им – историю советского режима там. Там же я познакомился с Кабарда Тамби, из кабардинской княжеской семьи, который после войны возглавил устройство и эмиг­рацию за океан северокавказцев.

Наиболее резко гитлеровское правительство де­монстрировало свою враждебность к идее свободы и независимости народов в отношении тех, кто от слов переходил к делу. Приведу на этот счет два примера в отношении Украины и России. В первые дни войны украинские националисты Бандеры про­возгласили независимость Украины, создали во Львове украинское национальное правительство с антибольшевистской программой и предложили Германии военно-политический союз – Гитлер арес­товал это правительство во главе со Стецко. Лиде­ры российских солидаристов (НТС), которые про­поведовали антибольшевистскую и антинацистскую программу «третьей силы» под знаменем сохране­ния независимой России, тоже были арестова­ны (Байдалаков, Поремский, Романов, Глеб Рар, Околович и др.). Было много случаев преследова­ния и представителей других народов за такие же действия. Конечно, после всего сказанного встает вопрос: почему же тогда как русские, так и нацио­налы искали сотрудничества с Германией? Филосо­фия антибольшевиков в этом вопросе известна всем: «хоть с дьяволом, но против Сталина» и плюс обоснованная надежда: перехитрить ослабленного в войне Гитлера и провозгласить свою независимость против его воли. Такова была цель и Власовского движения. Я с А. А. Власовым встречался до того, как он стал во главе Русской Освободительной Ар­мии (РОА). Это было в начале 1943 г. в ОКБ (Oberkommando der Wehrmacht), где нас познакомил ка­питан фон Гроте (фон Гроте родился в России и в первую мировую войну служил адъютантом коман­дира Ингушского полка в составе «Туземной» или, как ее иначе называли, «Дикой дивизии», которой командовал брат Императора – Великий князь Ми­хаил Александрович). Потом мы встретились дваж­ды в русском ресторане «Медведь» и немецком «Фатерланд». Власов был редкий советский генерал с высокоразвитым чувством критического политичес­кого мышления. Он был в этом отношении полней­шим антиподом генералу, потом маршалу Жукову, заместителем которого он был во время обороны Москвы. Запомнилась его краткая, но меткая ха­рактеристика Жукова: «В военной стратегии – пер­воклассный ум, а в политике – глуп, как дуб» (впо­следствии, может быть, чтобы соблазнить немцев, Власов называл его в числе потенциальных сторон­ников РОА), В политическом прошлом у меня с ним было много общего – в партию мы оба вступи­ли в одном и том же году (1927 г.), во время оппо­зиций держались «генеральной линии», во время чистки были сами «оппозиционерами», правда, толь­ко в мыслях, оба считали, что советская власть сама по себе хороша, но ее опоганил Сталин. Были у нас и общие знакомые из бывших выпускников ИКП, ко­торые работали по линии политаппарата в армии. Власов был и выдающимся дипломатом (недаром он был и на военно-дипломатической работе в Ки­тае) . Но немцы его слишком поздно «открыли», когда война уже практически была проиграна. Если бы ему дали возможность еще в 1942 г., во время его «Смоленского обращения» к Красной армии и народу, создать русское правительство в том же Смоленске и организовать тогда же Русскую Осво­бодительную Армию, Россия сейчас была бы право­вым государством, треть человечества не находилась бы под коммунизмом, а мир – под вечным «атом­ным шахом» Кремля. Единственно, что удалось Власову, и это останется его исторической заслугой, – он спас от верной гибели миллионы советских во­еннопленных, и своей борьбой засвидетельствовал перед историей, что, кроме России сталинской, есть еще Россия национальная, антисталинская.

Власов был не только дипломатом, но он был и мужественным человеком. Он не согласился созвать учредительный съезд своего движения в немецкой столице – в Берлине, а настоял на том, чтобы со­звать его в древнеславянской столице – в Праге. Он ввел в свою декларацию пункт о праве народов СССР на национальное самоопределение и на неза­висимость, но отказался включить в нее пункт про­тив евреев.

Ко мне обращались с предложением войти в со­став Комитета Освобождения Народов России (КОНР), созданного в Праге (от Северного Кавка­за туда вошли проф. Цаголов – осетин и Сижаж – кабардинец), но я считал, что такой комитет должен быть создан на другой основе и в иной форме, и не по персональному признаку, а по договору меж­ду собой независимых национально-политических организаций. К сожалению, даже для Власова оказа­лось невозможным создать такой Комитет, да и нем­цы противодействовали этому.