Прежде чем анализировать работу этой своего рода беспрецедентной конференции за все время существования многонациональной политической эмиграции из России – СССР, скажу несколько слов о ее ведущих участниках. В мою задачу не входит попытка нарисовать здесь их политические портреты. То, что я о них скажу, это рассуждения историка плюс впечатления от личных встреч. Центральными фигурами среди русских участников Висбаденской конференции были известные деятели времен русской революции 1917 г. А. Ф. Керенский, С. П. Мельгунов и Б. И. Николаевский, а среди националов – деятели периода кавказской независимости 1918-1921 годов Н. К. Цинцадзе и Дж. Хаджибейли. О Керенском каждый политически мыслящий человек имеет свое собственное суждение, а в истории за ним укрепилась репутация мостостроителя, способствовавшего приходу большевизма к власти. Однако беда Керенского была в том, что он был слишком честен, слишком искренен, слишком благороден, рыцарские качества, противопоказанные успешному политику. «Верность», «долг», «демократия» – это были для него абсолютные ценности, но они тоже были в тех условиях всеобщего разложения в армии и хаоса в тылу противопоказаны успешному политику. Поэтому он отвергал немедленный выход из войны, как «измену» союзникам, поэтому он не провел земельной реформы, считая, что это правомочно сделать лишь Учредительное собрание, поэтому он не запретил партию большевиков и не ликвидировал ее лидеров, считая это нарушением норм демократии.
Имеются воспоминания А. Ф. Керенского, посвященные 1917 году. Разбирая эти воспоминания, С. П. Мельгунов сделал ряд важных замечаний:
«Память Керенского так же сумбурна, как сумбурны сами события, в которых ему пришлось играть активнейшую роль, когда он падал в обморок от напряжения и усталости и когда, по его собственным словам, он действовал как бы в тумане и руководствовался больше инстинктом, нежели разумом... Нет ничего удивительного, что тогда у него не было ни времени, ни возможности вдумываться в происходящие события. В воспоминаниях он пытается объяснить свое равнодушие к программным вопросам тем, что никакие программы не могли изменить ход событий...» (С. П. Мельгунов. Мартовские дни 1917 года. Париж, 1961, с. 9). Увы, программные документы самих большевиков, демагогические по форме и лживые по существу, а именно «Апрельские тезисы» Ленина, «Декрет о мире», «Декрет о земле» (украденный у эсеров) второго съезда Советов доказали, как глубоко заблуждался Керенский.
Талантливый адвокат, выдающийся оратор, враг деспотизма, но эмоциональный «правозащитник» народа, Керенский в возрасте 36 лет оказался во главе величайшего в мире государства на рубеже двух эпох в его истории, когда оно нуждалось не в «правозащитнике», а в «правотворце» – в русском Бонапарте. И такой Бонапарт был налицо – генерал Корнилов, который двинулся на Петроград, чтобы очистить его от авгиевых конюшен большевизма за два месяца до большевистского переворота. Для спасения ягненка – злополучной русской демократии – Керенский обратился за помощью к Советам, то есть по существу к большевистскому волку. Большевистский волк проглотил и «ягненка», и Россию, точь-в-точь как наблюдал Роман Гуль у немецких двойников большевизма:
«Идут бараны в ряд,
Бьют барабаны!
Шкуры для них дают
Сами бараны!»
(Роман Гуль, «Я унес Россию»)
Именно то, что он предотвратил приход Корнилова в Петроград, переоценив опасность реставрации справа (а ведь Корнилов был республиканцем) и недооценив опасность большевизации слева, было самой страшной и самой трагической из всех ошибок Керенского. Конечно, мы все крепки задним умом, однако тот, кто решил возглавить великое государство в период его эпохального кризиса, – не имеет права пользоваться привилегией «заднего ума». Таково было мое общее представление о Керенском, когда мне посчастливилось позже обсуждать с ним много раз причины исторической катастрофы России. Если он, при всех моих расспросах с пристрастием «самоуверенного» историка о «вечных загадках» русской катастрофы, все же оставался невозмутимым, то тут сказывалась просто школа высокой политической культуры, столь чуждая советскому воспитанию. Это сразу завоевало мое человеческое расположение к нему. Человечной показалась мне и одна мелочь трогательного внимания к незнакомым людям: это было при нашей первой встрече осенью 1951 г. в американской школе в Регенсбурге. Керенский приехал из Парижа читать нам лекцию и в купленной на дорогу газете «Фигаро» попалась ему случайно рецензия на только что вышедшую мою книгу «Staline au pouvoir». Он ее аккуратно вырезал, поставил дату и название газеты и при этой нашей встрече торжественно вручил мне. От Керенского узнал я и о древнем русском обычае: при встрече нельзя здороваться, стоя на пороге! Я сидел в кабинете, когда постучали, открываю дверь – стоит Керенский в сопровождении нашего начальника. Начальник меня представляет, и я, конечно, тут же, на пороге, подаю руку знаменитому гостю. Александр Федорович руки не принимает, заводит меня в кабинет и тогда, пожав мне руку, улыбаясь, объясняет: здороваться через порог – это значит скоро расстаться навсегда. С тех пор я подражаю Александру Федоровичу. Конечно, предрассудок, но какой он человечный!
На конференции Керенский выступал с обоснованием согласованной позиции русских групп. Его поддерживал справа Мельгунов, а слева Николаевский.
Керенский продемонстрировал на этой конференции свой пламенный патриотизм и любовь к великой России, но и трагическое непонимание психологии ее нерусских народов. Он справедливо возмущался, когда на Западе русский народ отождествляли с большевиками, но он столь же искренне недоумевал, почему народы Кавказа и Туркестана свою зависимость от советской Москвы считают зависимостью от России, а не от большевиков. Убеждая нас, националов, он аргументировал как юрист, а не политик, как государственник, а не как психолог. С возрастом он стал менее гибким, но более консервативным как раз по вопросу, которому будущее, вероятно, отведет роль исторического оселка великого испытания единства или распада России – национальному вопросу в многонациональной империи. Помощь Керенскому справа – со стороны Мельгунова – только губила его в глазах националов. Историк большого формата, выдающийся знаток революционной эпохи (но больше эмпирик, чем аналитик), Сергей Петрович Мельгунов в политике «рубил с плеча» и всегда в императивном тоне. Надо было с ним сидеть за столом на десятках заседаний, чтобы убедиться, что человек он милейший, но политик – негибкий, в ущерб собственной же позиции. Этот старый русский либерал, по недоразумению оказавшийся когда-то в русских «народных социалистах», ничего так больше не боялся на свете, как слова «самоопределение». Поэтому он болезненно реагировал, когда националы начинали доказывать, что право на национальное самоопределение вытекает из существа демократии. После одной такой горячей дискуссии Сергей Петрович угрожающе сказал мне: «Я о вас напишу в своем дневнике!» Другой раз сообщил, что в рецензии на мою книгу в редактируемом им журнале «Возрождение» было написано: «"Авторханов стоит на российских позициях", а я к этой фразе добавил "по крайней мере в данной книге". Что вы на это скажете?»
– Дорогой Сергей Петрович, я никогда не стоял на антироссийских позициях, а вот вы совсем не скрываете, что вы стоите на антинациональных позициях. Вы даже не замечаете, что после последней войны в мире осталась только одна империя – СССР.
То, что Керенскому портил справа Мельгунов, старался исправить слева Борис Иванович Николаевский. Николаевский, доподлинный социал-демократ в прямом смысле этого словосочетания, входил в состав Заграничной делегации РСДРП (меньшевиков) и в редакцию ее политического органа «Социалистический вестник». В свое время Николаевский имел хорошие связи в информированных кругах Москвы. Не говоря о его родственных связях (его сестра была замужем за Рыковым), он был близок к директору Института Маркса-Энгельса Д. Рязанову и был сотрудником этого Института в Берлине. После прихода к власти нацистов правление немецких социал-демократов передало ему для хранения и спасения архив Маркса и Энгельса, который он вывез из Германии. Еще в начале 1936 г. Кремль командировал Н. И. Бухарина в Париж для переговоров о покупке этого архива. Переговоры, кажется, не имели успеха, но очень пригодились Сталину во время процесса над Бухариным и Рыковым в 1938 г. – Бухарина обвинили, что он связывался в Париже с Николаевским в контрреволюционных целях!
По вопросу о политической оценке Власовского движения среди меньшевиков образовались два крыла – крайне догматическое крыло (Аронсон, Сапир) в своих писаниях объявляло власовцев, «коллаборантами», «предателями», «фашистами», отчего рекомендовалась тактика бойкота послевоенного власовского движения, а также и тех русских политических организаций, которые сотрудничали с генералом Власовым (НТС). Другое, умеренное крыло, которое возглавлял Борис Иванович Николаевский и Давид Юльевич Далин, решительно выступило против таких чисто советских обвинений. К счастью, время уже работало на власовцев. Постепенно происходит моральная и политическая реабилитация борьбы власовского движения в глазах западной общественности. В этом помогают теперь уже всем очевидные покушения Сталина на чужие страны. Сами владыки Запада, вчерашние его союзники, тоже начинают возмущаться вслух: Черчилль где-то сказал, что, кажется, не ту свинью мы зарезали, а Трумэн по-простецки заявил: «На Сталина надо было бы бросить атомную бомбу!».
Борис Иванович Николаевский и представлял на нашей конференции то течение среди меньшевиков, которое помогло разъяснить Западу исторический смысл всей второй эмиграции как массового антикоммунистического движения. Николаевский был и гибким политиком и проницательным знатоком советской системы, но метод его анализа был скорее интуитивным, чем строго научным. Он был одним из основоположников западной школы «кремленологии». Эта школа выработала определенную систему критериев, по которым она судит о движении дел и личностей в Кремле, но поскольку само движение не прямолинейное, а зигзагообразное, то «кремленологи» очень часто попадают со своими прогнозами впросак. Меня лично всегда раздражала манера Николаевского говорить и писать о делах Политбюро с таким апломбом, словно он сидел под тем столом, за которым заседало это Политбюро. Тем не менее, я должен подтвердить, что менее ошибочными и более плодотворными всегда оказывались диагнозы и прогнозы Николаевского именно из-за его глубокого знания функционирования советской машины. Из всех русских представителей на конференции Николаевский вместе с председателем СБОНР Борисом Александровичем Яковлевым (Н. Троицким) стояли без оговорок за признание права народов СССР на самоопределение. Поэтому им часто удавалось играть роль «миротворцев», когда «высокие договаривающиеся стороны», не договорившись о главном для настоящего (создать ли общий фронт против большевизма), начинали ссоры из-за деталей будущего – то, что трезвые люди называют «делить шкуру неубитого медведя». Организация НТС (российских солидаристов) в национальном вопросе занимала особую «российскую позицию», непримиримее не только Керенского, но и самого Мельгунова, но позиция НТС в русском зарубежье была так сильна и популярна, что все остальные русские группы были вынуждены прислушиваться к требованиям солидаристов.
С моими национальными коллегами по конференции – Цинцадзе и Хаджибейли – я не был ранее знаком. В ходе работы конференции, и не без частых столкновений, я научился ценить их политический талант и глубокий кавказский патриотизм. Как человеческие типы, они были разные люди. Цинцадзе, как всякий грузин, всеми фибрами своего существа был политиком, еще студентом в Московском университете примкнул к социал-демократам и был арестован в 1915 г. Входил в состав правительства независимой Грузинской республики. В эмиграции примыкал к группе Е. П. Гегечкори. Для Хаджибейли, образованного и по-русски и по-европейски интеллигента, политика была просто «хобби», – думаю, даже тогда, когда он был министром независимой республики Азербайджан в 1918 г. Он был сноб и аристократ по происхождению. И, как представитель устоявшихся симпатий и непреложных принципов, был чужд самому понятию «гибкость».
До нашей общей встречи названные выше русские организации уже имели две конференции – одну в Фюссене, другую в Штутгарте. На Штутгартской конференции был создан политический центр под названием: «Совет освобождения народов России». В основном политическом «документе номер два», пункт четвертый гласил: «Признание равноправия всех народов, признание за ними права, на основе всенародного голосования, определить свою судьбу, а также реальное обеспечение этого права».
Теперь нам, национальным организациям, желающим сотрудничать с русскими, предлагалось принять как само название организации, так и ее национальную программу. Выступая по этому вопросу, Керенский заявил: «Я должен сделать разъяснение, чтобы не было недоразумения. То, что было оглашено, – это есть окончательное решение пяти русских организаций... Мы приглашаем к участию в этих решениях те национальные группы, которые согласны работать на базе этих постановлений... Мы считаем, что можно вносить какие-либо поправки, но параллельно обсуждать другие проекты на равных основаниях с этим проектом нельзя, ибо этот проект не есть проект, а это есть тот статут, который предлагается сегодня всем присутствующим, как база нашей работы» («Стенографические записи заседаний пленума пяти политических организаций с представителями национальностей», с. 18. Висбаден, 3-7 ноября 1951 г.).
Это выступление А. Ф. Керенского ошарашило националов и по тону и по существу. Оно звучало как диктат, и мы приглашались только подписывать «статут», который уже был утвержден. Председательствующий Н. К. Цинцадзе заметил, что он рассматривает представленный документ не как диктат, а как проект, который «может быть изменен, но может быть и не изменен». Б. И. Николаевский несколько разрядил атмосферу, заявив, что Керенский просто огласил «российскую точку зрения, которую мы не хотим скрывать». Я, в свою очередь, тоже сделал следующее замечание: «Я считаю, что выступление Александра Федоровича было неудачным. По существу он, может быть, даже прав, но в наших взаимоотношениях внешний этикет также играет свою роль и создает предпосылки для совместной работы. В документе № 2, § 4 сказано: «Первый пленум Совета Освобождения Народов России может либо утвердить настоящую политическую платформу, либо изменить, либо выработать новую». Хочется надеяться, что этот параграф, под которым подписался Керенский, относится и к данному совещанию» (там же, с. 20). Керенский, вероятно, сам почувствовал, что его речь была неудачной, и сейчас же после меня заявил: «С тем, что говорил г. Авторханов, мы по существу согласны. Я только сказал, что эти документы есть база для нашей работы, и все поправки, которые будут внесены представителями делегаций нынешнего собрания, должны быть внесены, как поправки к этим документам» (с. 21). Это уже открыло дорогу свободному обсуждению основных документов русских организаций по национальному вопросу. После почти трехдневных обсуждений как по группам делегаций, так и на пленарных заседаниях, были доложены компромиссные предложения по главному вопросу расхождений между русскими и националами: как сформулировать в основном документе право народов на самоопределение. Докладчиками были от русских Керенский и от националов Авторханов.
После внимательного изучения и обсуждения всех компромиссных предложений национальные делегации на своем частном совещании приняли единогласно общую формулу по национальному вопросу, которую на общем пленарном заседании огласила наша Северокавказская делегация: «Исходя из принципа национального самоопределения, мы, вступившие в организацию (имя будет названо), признаем за народами, населяющими нынешнюю территорию Советского Союза, безусловное право свободно, на основе демократического волеизъявления, либо путем плебисцита, либо решением национальных учредительных собраний, либо через всероссийское учредительное собрание определить свою судьбу, а также реальное обеспечение этого права» (с. 117). «Авторханов: Единственный конкретный результат, которого мы добивались и к которому мы подходим сейчас – это (данная главная) формула... и я буду очень просить руководителей (русских) делегаций высказаться в принципе по поводу принятого нами решения» (с. 118). Итоги голосования русских организаций: «Мельгунов: Я только могу приветствовать. Керенский: Мы принимаем. Романов: Мы тоже.
Яковлев: Нам этот текст вполне приемлем Николаевский: Согласны,
Керенский: Принято всеми единогласно (аплодисменты)» (с. 118).
В отношении названия будущего политического центра национальные организации предлагали: «Совет Освобождения народов Советского Союза» или, в крайнем случае, «Совет Освобождения народов СССР (России)». Русские группы хотели видеть в названии слово «Россия» вместо «Советского Союза». Обосновывая точку зрения националов, я говорил:
«Мы считаем, что существует Россия, да, существует историческая. Однако мы вынуждены считаться и с другим фактом: существует Россия юридическая, в государственной форме, под названием «СССР». Поэтому, как бы нам ни хотелось с вами согласиться, что мы будем говорить пока об исторической России, мы не можем игнорировать факта международного института права, что сейчас есть не Россия, а СССР... Если бы вы даже взяли на себя обязательства только в отношении СССР, – они для нас были бы недостаточны, точно так же, как если бы вы взяли обязательства только по отношению к России. Поэтому мы говорили на нашем совещании, что там, где вы хотели сказать только «СССР», мы добавляли бы «Россию», потому что юридическое не всегда совпадает с историческим... Поэтому мы говорим: «признание равноправия всех народов СССР (России)» (с. 103).
Мы достигли согласия по главному программному вопросу, а в тупик завело нас само название того политического центра, который мы хотим создать. Русские группы категорически настаивали на своем названии: «Совет Освобождения народов России». Националы предлагали: «Совет Освобождения народов СССР». Потом, после нескольких обсуждений по делегациям, нашли новые варианты названия: русские предложили – «Совет Освобождения народов России (СССР) «, националы то же самое, но за скобками поставить «СССР», а в скобках «Россию». Лично мне была приемлема любая из этих формул, но стороны так уперлись каждая на своем, что совещанию угрожал явный крах. Я вновь взял слово: «У нас идет академический спор. Хотя я не голосовал за резолюцию националов, я не противопоставляю себя ей, но все-таки спор у нас чисто академический. В скобках ли Россия? Я русских друзей сегодня просил разрешить поставить «Россию» в скобки хотя бы на полтора месяца (до новой встречи), но, видимо, они не согласны. Вполне понятно это, непонятно другое: из-за этих скобок должны ли мы идти на разрыв? Рабы ли мы самой формы, а не существа дела... Сидят ли за этим столом ответственные политические деятели – и национальные и русские?.. Конечно, каждая сторона права, если говорить с точки зрения чувства. Какому русскому человеку не дорога Россия! Я люблю Россию совершенно искренно, но еще больше люблю свой Кавказ, и это совершенно понятно. И вы, предположим, жители Тамбовской губернии, любите эту Тамбовскую губернию, но, наверное, еще больше любите деревню Ивановку, в которой вы родились. Но вот, именно потому, что мы любим и Россию, и Кавказ, и эти народы – неужели нельзя перестать быть рабами этих скобок и пунктов? Я категорически заявляю, что мы находимся на ложном пути!
Прав был Дон Левин, когда он полушутя-полусерьезно сказал, что пошлет поздравительную телеграмму Сталину: его враги никак не могут договориться между собою о совместной борьбе против него» (с. 137).