МЕМУАРЫ Часть 38

По данному вопросу разногласия происходили не только между русскими и националами, но и внутри самих этих групп. Сказывались и прошлые закоре­нелые национальные предрассудки, и совершенно очевидное давление «эмигрантской улицы», когда, выражаясь по-парламентски, делегаты вынуждены были «говорить через окно», чтобы одних не обви­няли, что они «расчленяют Россию», а других – что они «продались русским». Таких демагогов в обо­их лагерях было предостаточно. Кроме того, сказы­вался опыт разных поколений. Мы, тогда новые эмигранты, имели другой опыт, чем старшие как среди русских, так и среди националов. Два делега­та НТС – Е. Р. Романов и А. Н. Артемов – были новыми эмигрантами и как таковые великолепно по­нимали позицию новых эмигрантов из среды нацио­налов, но как представители старой русской орга­низации, в которой очень сильно было представлено консервативно-национальное направление, они дол­жны были считаться со своей «эмигрантской ули­цей». Это даже отразилось в одном из выступлений А. Н. Артемова: «Та общественность, которая над нами всеми висит, она в значительной мере способ­ствовала той атмосфере, которая здесь была. Я дол­жен сказать, что в особенности мы, новые эмигран­ты, чувствуем в атмосфере эмиграции вообще, с чрезвычайным сожалением и скорбью, отсутствие этого единодушия и контакта, которые, как нам казалось там, в условиях диктатуры, так легко можно было бы осуществить в условиях свобо­ды» (с. 152).

Когда дискуссия о названии окончательно завела нас в тупик, по существу раскололись и оба фронта: НТС и организация Мельгунова отклонили всякий компромисс, организация Керенского заняла централистскую позицию, организации Николаевского и Яковлева искали компромисс с националами. То же самое произошло и у националов. Организации Цинцадзе, Хаджибейли и Рагули решительно заявили, что на какие-либо новые уступки они не пойдут. В этих условиях я заявил, что в ущерб форме, но в интересах дела я временно принимаю русскую фор­мулу названия центра: «Совет Освобождения наро­дов России (СССР)», оставляя за собой право бо­роться за другое название.

Терпеливо выслушав мое довольно подробное обоснование, председательствующий (им был Цинцадзе, с которым мы потом стали большими друзьями) позволил себе не заслуженный мною выпад: «Я думаю, что это заявление мы обсуждать не бу­дем, чтобы не создать такого состояния, что мы от­сюда выйдем и разойдемся, потому что оно абсолют­но не соответствует тому, что полчаса назад уважае­мый г. Авторханов заявлял при других условиях здесь» (с. 139). После такого заявления председате­ля руководители армянской и туркестанской де­легаций (обе новоэмигрантские организации) Сааруни и Канатбай демонстративно присоединились к моей позиции. Тогда председатель объявил заседа­ние закрытым. Однако никто не расходился. Высту­пил Николаевский: «Я принадлежу к той русской организации, которая на вопрос о названии смотрит так же, как Канатбай и Авторханов. Мы за это на­звание не держимся. Мы готовы согласиться на на­звание «Советский Союз (Россия)» или даже ско­бок не будет. Но мы согласны, что нам так или ина­че надо сговориться. Если справедливы те упреки, которые обращаются к нам, что в русской организа­ции есть сторонники неуступчивости: если идет спор из-за буквы, когда часть наших организаций не со­глашается уступать, то это относится и к вам Под­водя итоги сделанному за эти дни, я должен ска­зать, что мы сделали очень много в отношении сбли­жения... Мы должны сговориться о продолжении на­шей работы» (с. 141). Хаджибейли поддержал это заявление Николаевского, но он добавил, что слово «Россия» для русских имеет принципиальное значе­ние в смысле моральном, а для националов это сло­во имеет юридическое и формальное значение, «ибо мы не можем отказываться от своей независимости, которую мы в свое время объявили. Но я хочу ска­зать, что в своих статьях в европейской печати я никогда ни единого слова против русского народа не говорил, я служил общей работе, общему делу. Я все-таки человек русской культуры... (Название) отложить до будущего пленарного заседания. Что же касается (уже подготовленной) декларации, то я готов обеими руками подписать ее, чтобы наши враги почувствовали, что у нас есть общая воля к объединенной борьбе с ними» (с. 142). Но раздра­жение председателя против меня не улеглось. Оно запечатлено в протоколе заседания:

«Авторханов: Господин председатель, разрешите сказать.

Председатель: Председателя нет!

Авторханов: Тогда давайте изберем председате­ля заседания.

Председатель: Никакого заседания нет!»

Вот тогда раздражение председателя передалось и мне, кавказцу, не менее темпераментному, чем наш председатель Цинцадзе. Я не мог и не хотел оставить без ответа его упрек в моей беспринципности из-за моей, может быть, ошибочной, но продиктованной интересами дела, тактики примирения непримири­мых и объединения необъединимых.

Когда, в годы оппозиций, на одном из пленумов ЦК Троцкий начал нападать на Сталина, то Сталин вышел из зала со всем своим пленумом, но Троцкий повернулся к стенографистке и сказал: «Продол­жайте стенографировать, я имею дело с мировым пролетариатом!» Когда председатель, отказав мне в слове, закрыл собрание, то я в миниатюре как бы повторил жест Троцкого:

«Авторханов: Прошу застенографировать. Я не считаю, как меня упрекнул бывший председатель, что я в какой-то мере противоречу своему же поведению. Не только полчаса тому назад, но и полтора дня, даже 15 лет тому назад я не противоречил себе. Во-первых, за эту (национальную) резолюцию я не голосовал. Во-вторых, о существовании этой резо­люции я слышал только здесь. В-третьих, идти на сближение ценой уступок формальных, добиваясь при этом соглашения по линии существенной, – та­кова была моя тактика с самого начала заседаний. Но, принимая во внимание: во-первых, что в нынеш­ней атмосфере, во всяком случае в составе нацио­нальной делегации, вопрос о создании единого фрон­та народов Советского Союза невозможно разре­шить; во-вторых, что русская делегация, при всей своей толерантности в отношении содержания прог­раммы единого фронта, не сочла возможным пойти навстречу желаниям национальной делегации по форме, – принимая все это во внимание, я покидаю этот зал и надеюсь, что когда-нибудь в другой обста­новке мы будем бороться единым фронтом всех на­родов...» (сс. 142-143).

Настойчивые требования почти всего пленума, что нашло свое отражение и в стенографическом от­чете, заставили меня отказаться от намерения поки­нуть пленум и уехать. Люди, близкие мне, знали, что я не разыгрываю представление и в деле личной чес­ти бескомпромиссен так же, как бескомпромиссен в вопросах священного права любого народа на са­моопределение и независимость.

Совещание кончилось принятием общей деклара­ции. Название решили обсудить на следующем Сове­щании в Мюнхене. Была избрана межнациональная комиссия с правом созыва этого совещания и веде­ния текущих дел. После деловой части мы с Артемовым выступили со спонтанными речами.

«Артемов: ... Я выражу мнение, по крайней мере, наших российских организаций: это совещание не было пустым, оно не прошло даром. Даже те точки зрения, которые мне представлялись и представля­ются абсолютно невероятными, требуют того, чтобы над ними подумать. Например, в беседе с г. Рагулей я получил совершенно другое освещение и обосно­вание некоторых вещей. Я не буду думать о сепара­тистах так, как раньше думал, и г. Рагуля сказал мне то же самое – что можно установить контакт. Должен сказать, что и у нас (русских) есть расхож­дения: не нужно этого скрывать... и у представите­лей национальностей тоже не всегда было все согла­совано. На то здесь демократия, а не тоталитаризм. Но здесь не было какого-то блока, которому проти­востоял бы другой блок. Мы защищали свои интере­сы, но цель у нас одна. Мы можем разойтись с более теплым чувством... И в этих теплых человеческих чувствах заложена гарантия того, что мы оставши­еся нерешенными проблемы, в конце концов, разрешим, этот единый фронт в той или другой форме создадим и объединенными усилиями пой­дем против нашего общего врага! (аплодисменты)» (сс. 153-154).

«Авторханов: Я думаю, что действительно то, что произошло, беспрецедентно в истории нашей эмиг­рации. Но в русском демократическом лагере бы­ли гениальные люди, которые провозглашали то, к чему мы сегодня пришли. Около 80 лет тому назад, обращаясь к восставшим полякам, Герцен сказал: «Будем бороться за вашу и нашу свободу». Сталин до сих пор имел успех по срыву наших начинаний. И вот единственный раз в день Октябрьской револю­ции мы преподносим ему подарок – единение народов Советского Союза, которые полны решимости не только срывать его планы, но и вырвать из его рук власть и вернуть ее народам нашей родины. Я думаю, что этот подарок имеет символическое зна­чение. Этим подарком мы обязаны не только нашей доброй воле к совместной работе, но и нашей жерт­венности во имя этой великой миссии. Я считаю нужным выразить нашу благодарность Сергею Пет­ровичу Мельгунову, Александру Федоровичу Керен­скому, Виктору Михайловичу Байдалакову, пред­ставителю СБОНРа Борису Александровичу Яков­леву и представителю Лиги Борису Ивановичу Ни­колаевскому. Я должен присовокупить к этой бла­годарности нашу особую благодарность националь­ным представителям на этом Совещании – госпо­дам Цинцадзе, Хаджибейли и Канатбаю. Я думаю, что то начало, которое здесь заложено, настолько многообещающее, что мы уезжаем отсюда с абсо­лютной верой в наше святое дело.

Да погибнет большевизм!

Да восторжествуют наши народы!

(аплодисменты)» (ее. 154-155).

Закрывая Совещание, председатель подвел об­щий положительный итог. Он добавил также: «Были недоразумения... В некоторых я, возможно, – автор этих недоразумений. Если хотите, я прошу у этого совещания прощения. Да здравствует наше общее начинание! (аплодисменты)» (с. 156).

Печать правых как в русской, так и сепаратист­ской среде, встретила соглашения в Висбадене крайне враждебно. Причем те и другие были далеки от аргументированной и деловой критики. Для них большевизм как общий враг номер один вооб­ще не существовал. Для сепаратистов врагом номер один была Россия, безотносительно к тому, больше­вистская она или демократическая, а для русских великодержавников в России была только одна на­ция – русская, а все остальные – «мелюзга», как выражался Пуришкевич. Мои кавказские против­ники писали обо мне не только в своей прессе, но и в своих доносах в разные разведки (копии этих доносов передавали мне их же сотрудники), что я при Советах был коммунистом, занимал «крупный административный пост», при Гитлере входил в Северокавказский комитет в Берлине, и это писа­ли те, кто как раз возглавлял названный комитет! Я издавал в это время журнал «Свободный Кавказ» и принципиально не отвечал на такую «критику» (большевики потом широко пользовались тем, что эти кавказцы, несомненные антикоммунисты, в сво­ем озлоблении сочиняли по моему адресу). Русская правая печать не прибегала к личным инсинуаци­ям, но угрожала мощным русским кулаком и... Красной армией. Газета Ивана Солоневича (автора книги «Россия в концлагере») посвятила Висбадену передовую: «Либо»-«либо». В ней Солоневич писал: «В "Свободном Кавказе" А. Авторханов про­должает воевать за "единый фронт против едино­го врага". Он описывает свои сомнения при начале Висбаденской конференции и свое радостное разоча­рование, когда участники этой конференции нашли формулу и все единодушно... ухватились за спаса­тельный круг чуть было не потонувшего висбаденского корабля. Потом оказалось, что хвататься не стоило: корабль потонул сам. Чудодейственная фор­мула гласила: "Мы признаем, что народы нынешне­го СССР получат самоопределение либо путем пле­бисцита, либо Всероссийского учредительного собрания, либо национальных учредительных собра­ний"».

Солоневич продолжал: «А. Авторханов все-таки не совсем уж "беспартийная скотинка". Он должен был бы с первых же слов понять, что одно "либо" с другим "либо" не вяжется никак... Чудодействен­ную формулу, за которую ухватились жаждущие долларов руки, можно перевести на общероссий­ский язык так: "Мы будем бороться с коммуниз­мом. И при этом либо оставим Российскую государ­ственность, либо ликвидируем ее". Кто уж кто, а господин Авторханов в этом "либо – либо" должен был бы разобраться». Наконец, Солоневич приводит и довольно весомый материальный аргумент: «Я бы на месте А. Керенского и А. Авторханова просто не рискнул оперировать такими терминами... Авторха­нов не может не понимать того очень простого фак­та, что согласие А. Керенского, А. Авторханова и И. Солоневича на разбазаривание России не имеет никакого значения. Имеет значение согласие Совет­ской армии» (газета «Наша страна», 23 августа 1952 г., Буэнос-Айрес).

Мы продолжали думать, что заложили фундамент большого межнационального здания в эмиграции, как вдруг обозначилась первая трещина: Националь­но-Трудовой Союз (российские солидаристы) вынес от 1 июня 1952 г. совершенно неожиданное для всех решение о программе будущего политического цент­ра. В этом решении было сказано: Деятельность центра не может быть направлена на расчленение России». Посланному на переговоры с НТС проф. И. А. Курганову было сообщено, что:

«1) национальный вопрос. Известное «либо, ли­бо, либо», за которое НТС голосовал в Висбадене, считается отпавшим... и, значит, все решения (Вис­бадена) потеряли смысл. Эту формулу надо заме­нить по образцу Штутгарта;

2) название центра должно быть «Совет Освобож­дения Народов России»;

3) состав политического центра – НТС полага­ет, что в состав политического центра могут вхо­дить только те организации, которые считают, что их народы входили и входят в состав России» («Сте­нограмма Временной межнациональной подгото­вительной комиссии». 3-6 августа 1952 г., Мюн­хен, с. 6).

НТС соглашался участвовать в дальнейшей со­вместной работе при условии принятия этих его требований. Таким образом, Политический центр, который еще не был создан, оказался между двух огней: русские организации начали обвинять нас в «расчленении России», а национальные организации – в измене своим народам, те и другие – в продаж­ности за доллары, в полном согласии с большевика­ми. Так как обвинители были в крикливом боль­шинстве в обоих лагерях, то судьба всего этого предприятия была предрешена. Решение НТС было тем более странным, что председатель Исполбюро В. Д. Поремский, а также делегаты НТС Е. Р. Рома­нов и А. Н. Артемов относились с наибольшим пони­манием к необходимости создания единого центра, а делегация НТС без оговорок голосовала за решения в Висбадене. Я подумал, что, вероятно, большинство Совета НТС дезавуировало своих делегатов на Сове­щании в Висбадене, а теперь нам, националам, оно по существу предъявило ультиматум. Свое неудо­вольствие по этому поводу я высказал на Совеща­нии «Межнациональной комиссии»:

«Авторханов: Курганов вел переговоры с ис­кренним желанием, чтобы НТС участвовал (в на­шей работе). Но здесь не просто вопрос об учас­тии или неучастии НТС, а вопрос принципиальный. (Я лично очень сожалею, что НТС не участвует в Совещании с самого начала.) Говорить о том, что только те организации могут участвовать в полити­ческом центре, которые считают себя органической, составной частью России, – это невозможно. Этим мы разрушаем то здание, которое начали созда­вать. С этих позиций возможность для разговоров отпадает. Я был ярым сторонником приглашения НТС, но теперь считаю, что нам об этом нечего го­ворить.

Мельгунов: Вы говорите по существу, и это преж­девременно. Тогда вам придется говорить так же и по поводу меня.

Авторханов: Я еще не кончил.

На условиях Висбадена НТС должен быть пригла­шен, но не на тех условиях, которые НТС хочет на­вязать национальным участникам Совещания. Мне кажется, что НТС сделал не только шаг назад, но с тактической точки зрения шаг очень неосторожный» («Протокол Совещания Межнациональной комис­сии», сс. 34).

Организация «Белорусская народная республи­ка» отказалась ратифицировать решения Висбадена (ее представитель г. Рагуля, голосуя за это решение, оговаривал за своей организацией право на ратифи­кацию, что не сделали представители НТС). Мотивы белорусов были противоположны мотивам НТС: они находили, что мы хотим спасти Россию от рас­членения!

Обе эти организации не участвовали и на весьма важном Совещании от 21 июня 1952 г., где были вы­несены следующие решения:

1.  создать радиостанцию будущего Политическо­го центра под названием «Освобождение» (ее по­том переименовали в «Свободу»);
2.  создать «Радиокомиссию» для руководства ее программой и для подбора ее кадров;
3.  каждый народ, представленный в Политичес­ком центре, создает свою собственную радиоредак­цию на национальном языке.

На заседании Совещания Межнациональной ко­миссии от 29 августа 1952 г. новый представитель «Американского комитета освобождения от боль­шевизма», который возглавлял теперь адмирал Стивенс вместо адмирала Керка, господин Свифт, заявил:

«Мне очень приятно сообщить вам, что после мно­гих трудов, после затраты больших средств, в конце концов наша радиостанция в Визенфельде готова для работы. Я знаю, что вы очень много работали на многих заседаниях и совещаниях, чтобы создать Центр.

В Нью-Йорке я говорил с членами правления, ко­торые так же, как и я, очень обеспокоены результа­том вашей работы. Теперь настало время, чтобы этот Центр был создан, чтобы и вы и мы совместно могли начать это великое дело, на которое мы с ва­ми решили идти. Благодарю вас» («Стенограмма Временной межнациональной подготовительной ко­миссии», 29-30-31 августа и 1 сентября 1952, Мюн­хен, с. 1).

Радиостанция «Освобождение», как свободный голос порабощенных народов СССР, начала трансли­ровать свои передачи на второй день после смерти Сталина – 6 марта 1953 г. Новый политический Центр получил название: «Координационный Центр Антибольшевистской Борьбы» (КЦАБ). Вот тогда только и началась самая отчаянная борьба по разло­жению этого Центра как изнутри, так и извне. Гру­зинский Национальный Совет во главе с Е. П. Гегечкори и Цинцадзе и Комитет Азербайджанского На­ционального объединения во главе с Хаджибейли по­вели переговоры с радами Украины и Белоруссии о расширении Координационного Центра, но эти пере­говоры велись за спиной самого Центра. В результа­те был создан так называемый «Парижский блок» как противовес Координационному Центру. Причем грузины умудрились состоять одновременно, в лице одних и тех же представителей, и в «Парижском блоке» и в КЦАБе. Так как Американский комитет считал целесообразным и возможным объединить обе эти организации, то в конце мая 1953 г. в Тегернзее было создано новое совещание КЦАБ для обсуждения этого вопроса. Собрание превратилось в арену бесконечной дуэли между двумя депутатами бывшей Государственной Думы: Керенским и Гегечкори. Если темперамент оратора в какой-то мере определяется географией, то в Тегернзее Север и Юг поменялись местами – северянин Керенский был пламенно красноречивым, а южанин Гегечкори хо­лодно-рассудительным. Убежденные демократы в общей политике, «народники» и «социалисты» по мировоззрению, активные организаторы и участни­ки краха великой русской империи, жертвы и из­гнанники большевистской тирании – оба они оста­лись «российскими бурбонами», которые ничего не забыли, но и ничему не научились. Керенский в удо­боваримой форме убежденного патриота России упорно тянул в сторону «великодержавия», а Гегеч­кори с завидным талантом убежденного адвоката малых народов столь же упорно тянул в сторону «младодержавия», но ни тот, ни другой не проявля­ли ни малейшего понимания, что сначала все-таки надо убрать Сталина, прежде чем делить его наслед­ство. Они говорили и о настоящем, но мыслили ка­тегориями прошлого.

– Помните, Александр Федорович, – говорил Ге­гечкори, – что в Думе Пуришкевич намеренно сидел в последнем ряду вплотную к правой стене, повто­ряя: «правее меня только эта стена», а когда дви­гался к трибуне, кричал: «Эй, мелюзга, расходись, идет великая Русь!», – ведь, Александр Федорович, эти времена давно прошли».

Керенский любезно соглашался, что эти време­на давно прошли, но никак не мог понять, почему он несет ответственность за варварство большеви­ков, а историк Мельгунов еще добавлял: пусть в этой банде Ленин был русским, но Троцкий был евреем, Дзержинский поляком, а Сталин – грузи­ном! Комментаторы по «национальному вопросу» в своих анонимках шли дальше: «Октябрьская революция была сделана русским дураком, ла­тышским штыком и еврейским умом». Когда на Висбаденском совещании я начал доказывать, что русские политические организации несут пси­хологически невыгодный груз в том отношении, что рядовая масса нерусских народов не разбира­ется в тонкостях природы коммунистической диктатуры и поэтому, например, когда чекисты на улицах Ленинграда и Москвы раздевали чечен­цев-офицеров, потому что они чеченцы, то естест­венно, рядовые кавказцы винили в этом просто русских. Тут же подал реплику Мельгунов: «А меня раздевал чеченец!»

Если известный русский историк, да еще «народ­ный социалист», ведет дискуссию на таком полити­ческом уровне, то не очень надо винить и сепаратис­тов, когда они, теряя из виду врага номер один для всех – большевизм, начинают обвинять во всех сво­их бедах русский народ. Вообще говоря, народ ни­когда ничего не решал и не решает, кроме, может быть, двух исключений «прямой демократии» – в древности в афинских полисах и в наше время в швейцарских кантонах. Решают верхи народа, элита, которая раньше называлась аристократией, а ныне эти верхи называются партиями (коммунистичес­кая тоталитарная партократия на Востоке и демо­кратическая партократия на Западе).

Из Тегернзее мы разошлись, создав комиссию для переговоров с «Парижским блоком». В нее вошли руководители всех русских организаций из Координационного Центра. Как и надо было ожидать, на первой же встрече идея нового объ­единенного центра провалилась. Зато все оказа­лись единодушны в одном: отказаться от Висба­дена. Керенский и Мельгунов создали свой новый «КЦАБ»; «Парижский блок» вместе с Никола­евским и частью СБОНРа создали новый Межна­циональный Антибольшевистский Координацион­ный Центр» (МАКЦ). Причем «ортодоксы» из «Парижского блока» – МАКЦ, так критиковавшие мою компромиссную формулу в Висбадене «либо, либо, либо», даже не поставили национального во­проса в своем уставе. Там только сказано: «участ­ники центра, имеющие различные взгляды на спо­собы решения межнациональных отношений народов СССР, сохраняют за собою право защищать свои личные взгляды» – если бы так ставили этот вопрос в Висбадене, то мы решили бы его за пять минут, а не спорили бы пять дней! Я не вошел ни в тот, ни в другой Центр.

Оба Центра обратились к Американскому ко­митету с меморандумами, в которых каждый из Центров доказывал, что именно он – наиболее представительный орган своих народов и поэто­му претендует на признание его Американским комитетом. Началась длительная «холодная вой­на» между двумя Центрами за влияние на Амери­канский комитет. Однако деловые американцы, после долгих блужданий и надежд, поняли, с кем имеют дело, и отреагировали почти по Крылову: «А вы, друзья, как ни садитесь, всё в музыканты не годитесь». Американцы отказали в признании обоим Центрам. Это внесло коренное изменение и в статут радио «Освобождение», которое, пере­став быть «Свободным голосом народов СССР», стало «Голосом Америки» нового варианта. Со­ответственно, бывшие американские советники при эмигрантских начальниках стали начальниками, а эти бывшие начальники их советниками. Это был уникальный случай, когда от перемещения места слагаемых сумма изменилась в пользу Кремля. Общий Политический центр погиб. До чего странна человеческая природа: все торжествовали по поводу его гибели: русские и националы, монархисты и се­паратисты, коммунисты и антикоммунисты. Член делегации Мельгунова А. Михайловский даже на­писал пламенный «некролог», который кончался цитатой: «Была без радости любовь, разлука будет без печали!»

Вывод, сделанный мною из крушения идеи соз­дания Политического центра, был – переключиться на исследование советской системы и политики. Я начал систематически печатать результаты своих исследований в органах «Института по изучению СССР». Он издавал свои анализы и исследования на многих языках – русском, английском, немецком, французском, испанском, турецком, арабском. Это был коллективный вклад второй русской и нацио­нальной эмиграции в советологию. Его издания вы­соко ценились как в университетских, так и в пуб­лицистических кругах Запада. Институт устраивал международные конференции и симпозиумы по со­ветским проблемам, которые привлекали много ученых и специалистов со всех стран мира. В Ин­ститут приезжала даже делегация из Академии наук СССР, чтобы, изучив наш опыт, открыть свой соб­ственный «Институт по изучению Америки и Кана­ды». И тогда история еще раз решила поиздеваться над нами, эмигрантами, на этот раз уже без нашей вины: почти одновременно, в порядке «разрядки», в Москве открылся «Институт по изучению США и Канады», а в Мюнхене закрылся «Институт по изу­чению СССР»!

20. ПОД СОВЕТСКИМ МОЛОТОМ НА АМЕРИКАНСКОЙ НАКОВАЛЬНЕ

В американском журнале «Saga» за август 1966 г. перечислялись бывшие граждане СССР, убитые Со­ветами: Виктор Кравченко (автор нашумевшей книги «Я избрал свободу»), генерал Виктор Кривицкий (невозвращенец-чекист) и «Абдурахман Авторханов, русский эмигрант, который работал для Американской армии» (с. 50).

В отношении моей смерти сведения эти оказа­лись, как выражался Марк Твен, преувеличенными. Я пишу эти строчки – значит, я еще живу. Но сказа­но: «Нет дыма без огня». Был огонь, который, по счастливому стечению обстоятельств, меня миловал, оставив лишь один дым. Надо заметить, что, кроме указанных лиц, чекистами были убиты в пятидеся­тых годах в Мюнхене украинские национальные де­ятели С. Бандера, проф. Ребет, главный редактор Азербайджанской редакции радио «Свобода» мой друг А. Фаталибейли; в Берлине был украден один из руководителей НТС доктор А. Трушнович, а ка­питан Н. Хохлов, присланный убить руководителя НТС Г. Околовича, сдался американцам. Так же по­ступил и другой советский агент, присланный убить В. Поремского.

23 января 1955 г., около 11 часов вечера, ко мне на квартиру в Регенсбурге приехал начальник нашей школы, американский полковник польского про­исхождения – г. Масловский. Он сказал, что мне нужно по серьезному делу поехать с ним в главную квартиру американской контрразведки (Си-Ай-Си). Через полчаса мы были там. Чиновник контрразвед­ки задал моему начальнику вопрос, в курсе ли я де­ла? Когда последовал отрицательный ответ, чинов­ник быстро вытащил из ящика стола револьвер и, показывая его мне, довольно торжественно заявил: «Мы вчера поймали советского террориста, который хотел вас убить из этого револьвера!»

Это сообщение, обставленное столь торжествен­но, да еще поздней ночью, на меня, бывавшего в худших переплетах и от чекистов ничего другого не ожидавшего, не произвело никакого впечатления. Я хладнокровно принял это к сведению и, кажется, с этого момента, собственно, и началась моя трагедия. Чиновник, видно, был очень озадачен моим хладно­кровием и начал внушать мне, от какой ужасной участи я спасен и что я должен быть, если не благо­дарен его учреждению, то осторожен. Тут я ему вы­сказал запоздалую благодарность, но присовоку­пил, что я политический эмигрант из СССР и в по­пытке покушения на меня со стороны НКВД ничего неожиданного для меня нет. До часа ночи меня до­прашивали, потом отпустили домой с решительным предупреждением об осторожности.

Через два-три дня в школу приехал американ­ский майор из главной квартиры армии и в присут­ствии моего начальника сказал: ввиду того, что опасность, которая мне угрожает, более серьезна, чем я думаю, он уполномочен командованием ар­мии просить меня, чтобы я согласился, во-первых, поставить себя под личную охрану американской во­енной полиции, и, во-вторых, дать американской контрразведке исчерпывающие сведения о себе. Я, не колеблясь, согласился на оба эти условия. Майор взял с меня расписку, что я добровольно ставлю себя под охрану и без ее сопровождения не могу никуда отлучиться – ни на работу, ни в город. Под этой охраной я находился более двух месяцев – до конца марта. Когда я увидел, что американцы придают делу серьезное значение и очень заинтере­совались моим прошлым, то я до малейших подроб­ностей рассказал им всю свою жизнь, ничего не утаи­вая, что я делал в СССР, что делал в Берлине, что де­лаю сейчас. Рассказал также, как Советы хотели завербовать меня. Допросы все еще продолжались, но меня совсем не информировали, какие показания дает арестованный террорист, оказавшийся немцем из Восточной Германии. Скоро у меня появился но­вый следователь, который сказал, что этот аресто­ванный немец, террорист, вовсе не был пойман, а сам добровольно явился в контрразведку, что он был не один, а со своим шефом, но шеф успел удрать. Немец показал, что он уже ранее два раза приезжал меня убить, но оба раза не мог застать меня одного – то я гулял с женой и детьми, то в ка­кой-нибудь компании знакомых. За убийство ему предложили солидную сумму денег и освобожде­ние от уголовного наказания за какое-то преступ­ление. Когда он прибыл в Регенсбург в третий раз, то отказался привести в исполнение террористи­ческий акт и сдался американцам. Следователь со­общил мне, что, благодаря сведениям, полученным от этого немца, арестован в Берлине и его бывший шеф. После первых пяти-шести допросов в моем следствии произошел резкий поворот и по тону и по существу. Я обвинялся ни больше ни меньше как в том, что я переброшен на Запад в качестве советско­го разведчика!.. Я понял, что охрана приставлена не для того, чтобы защищать меня от новых террорис­тов, а чтобы я не сбежал в СССР. Новый следова­тель, собственно, начал весьма осторожно:

– Почему это большевики должны были убить именно вас, вы ведь один из сотни тысяч безвест­ных эмигрантов? (Я не помню, сказал ли следова­телю, что не такой уж я «безвестный» – я издал еще при жизни Сталина книгу о нем на главных европей­ских языках, написал другую книгу «Народоубийство в СССР», четыре года издавал журнал «Свободный Кавказ», активно участвовал в создании Поли­тического Центра и радиостанции «Освобождение».)

– Если вы так ставите вопрос, то я вам облегчу переход к существу ваших будущих вопросов: или – или – 1) или я действительно вредный для совет­ских интересов антибольшевик, поэтому меня надо убить; 2) или я действительно советский агент и поэтому надо поднять мою цену в глазах американ­цев, разыграв комедию покушения на меня. Я стою на первом ответе, вы можете думать о втором. Те­перь продолжайте ваш допрос.

И вот дальнейшее следствие велось с целью выяс­нения, не советский ли я разведчик на американ­ской службе. Тогда, ввиду чудовищности подозре­ния, я слишком возмущался и очень грубо отвечал (это, наверное, шло мне на пользу), но, если гово­рить по существу, то мои следователи, по долгу сво­ей службы, должны были изучить и расследовать оба, мною же поставленных вопроса: «или – или». Но меня ожидал новый повод для возмущения: мне сообщили, что у американцев есть такая удивитель­ная машина, которая безошибочно устанавливает: говорит ли подследственный ложь, когда следова­тель его допрашивает. Машина эта называется «де­тектор лжи» – «Люгендетектор» (допрос велся по-немецки) . От меня потребовали расписку, что я доб­ровольно соглашаюсь подвергаться испытаниям на этой машине. Одной «добровольной» распиской я уже подверг себя аресту, пусть даже домашнему, второй распиской, может быть, я себя вообще за­гублю: если человек врет, то почему не может врать созданная им и неизвестная мне машина? Я заявил моим следователям (их теперь стало несколько), что дал исчерпывающие показания, которые поддаются объективной проверке, но ставить свою честь и, может быть, свою судьбу в зависимость от колебания электроволн в неизвестной мне машине я отказываюсь. Допросы кончились, но охрана про­должала меня «охранять». Через некоторое время она вдруг исчезла. Я заявился к моим следователям с «претензией» – куда исчезла моя «лейб-гвардия»? Каковы результаты следствия? Как я себя должен вести дальше? Мне сказали, что охрана исчезла по воле высокого начальства, а на другие вопросы они ответить не могут. Тогда я попросил адрес высокого начальства. Мне его тоже не дали. Так кончился двухмесячный домашний арест. Через несколько дней в местных газетах, а потом по радио «Би-Би-Си» и «Голосу Америки» сообщалось, что в Регенсбурге чекисты хотели убить одного эмигранта из СССР. Убить должен был советский агент-немец из Восточного Берлина. Ни мое, ни его имя не называ­лись. Но речь шла обо мне.

Этим дело кончилось. Ровно через год, 20 января 1956 года, по настойчивому совету моего начальни­ка, который, вероятно, боялся потерять меня как преподавателя, я дал согласие подвергнуться допро­су на «Люгендетекторе». Я подписал бумагу, что добровольно подвергаюсь этой процедуре, заодно сделал заявление, что я, однако, не признаю ни поло­жительных, ни отрицательных результатов данной проверки. Сначала меня накормили казенной пи­щей, хотя я решительно отказывался, ибо в том нервном состоянии, в каком я находился, у меня не было никакого аппетита, но мне сказали, что при­нять эту пищу в моих же интересах. После этого ме­ня обмотали с ног до головы бесконечными прово­дами и шнурами со всякими к ним закорючками и плитками, соединенными с «детектором лжи». Для начала провели «маленькую игру», как выразился чиновник-«машинист». Он предложил мне выбрать из пятнадцати «номеров-карточек» какой-нибудь номер и держать его в руках. Он будет перечислять номера, а я должен отвечать, стоя к нему спиной, не­изменное «нет». Он угадает, какой у меня номер. Когда сеанс кончился, он сказал, что у меня номер десять, а я ему показал номер один. Он объяснил свою неудачу тем, что я шевелил пальцем. Он пред­ложил повторить проверку, на этот раз я ни пальцем не шевелил, ни глазом не моргал. Проверка кончи­лась, и «машинист» (лжист!), торжествуя на этот раз в предчувствии победы, сказал, что я в руке держу номер девять. Я ему показал номер одиннад­цать! Таким образом, после того как на моих же глазах «детектор лжи» дважды соврал (специалис­ты утверждают, что он правдив на 90%), мы при­ступили к самому допросу (на каждый вопрос я должен был отвечать односложно: «да» или «нет»). Главные «разведывательные» вопросы, вперемежку с вопросами бытовыми, гласили:

– Были вы в комсомоле?

– Были вы в партии?

– Являетесь ли вы сейчас членом КПСС?

– Послал ли вас НКВД во время войны работать с немцами в пользу Советов?

– Являетесь ли вы сейчас агентом советской раз­ведки?

– Предложили ли вам Советы изменить данные о себе после войны?

– Даете ли вы советской разведке сведения об американской школе?

– Били ли вы свою жену?

– Организовала ли советская разведка покуше­ние на вас в Регенсбурге, чтобы поднять вашу ре­путацию у американцев?

– Можете ли вы покорять женщин?

– Предложила ли вам советская разведка не под­вергаться проверке через «детектор лжи»?

– Изменяли ли вы своей жене?

После трехкратных «тестов» на протяжении трех часов, «машинист» сказал, что ему нужно сходить в туалет, и ушел, оставив меня привязанным к маши­не. Вернулся только минут через сорок. Формаль­но извинившись, он сказал, что хочет прервать про­верку ввиду моей усталости, с тем, чтобы продол­жить ее в другой раз. Я ответил, что мне было обещано окончить проверку за четыре часа и за оставшийся час со мною ничего не случится, да и за здоровье мое ему не надо беспокоиться.

Он очень неохотно провел еще пару проверок, потом прекратил их, сославшись на то, что из-за мо­ей усталости, машина показывает плохую для меня реакцию («пожалел волк кобылу»!). Несмотря на мои настойчивые требования закончить проверку сегодня, он наотрез отказался ее продолжать. Я по­прощался с ним, сообщив ему, что больше мы ни­когда не увидимся.

Вернувшись в школу, я заявил полковнику, что если моя работа в этой школе зависит от моего со­гласия на продолжение проверки на «детекторе лжи», то он может уволить меня сейчас же.