МЕМУАРЫ Часть 39

На следующий вызов я ответил отказом, и пол­ковник меня не уволил.

За эти десять лет после войны чекисты провели в отношении меня четыре операции: 1) сначала хотели завербовать – не вышло; 2) тогда решили убить – сорвалось; 3) потом подкинули американцам про­вокационный материал, рисуя меня своим агентом, – не вышло, и под конец 4) прибегли к самому дья­вольскому приему – заставили мою дочь, депорти­рованную со всей семьей и народом в Казахстан, подписать следующее письмо:

«Отцу Абдурахману Геназовичу Авторханову от дочери Зары.

Папа, прежде всего о себе и о нашей семье. Я ус­пешно учусь на пятом курсе медицинского институ­та, получаю стипендию. В следующем году буду уже врачом. Комета учится в восьмом классе. Мама ра­ботает. Как видишь, папа, мой жизненный путь опре­делился. Теперь буду помогать Комете, она хорошо учится и тоже хочет получить высшее образование. Нам дорого твое имя, папа! Я не могу смириться с тем, что ты находишься не на Родине, которая тебя вырастила, дала высшее образование и сейчас забо­тится о твоих детях. Мне кажется, что ты мог бы приехать на Родину и честно трудиться для ее блага. Мы ждем тебя, папа!

Мой адрес: г. Алма-Ата, ул. Шевченко, дом 114.

Твоя дочь Зара»

(газета «За возвращение на Родину», № 10, март 1956.)

Но как было объяснить моей дочери, которую власти заставили не только отказаться от отца, но и от того, чтобы носить его имя, что она была для меня дороже всего на свете и что разъединил нас, как и миллионы других отцов и детей, самый са­танинский в истории человечества режим?! Я вспом­нил все. Был глубоко тронут, больше – душевно потрясен. (Эти чувства живы во мне до сих пор. По моим рассказам полюбившая свою падчерицу моя вторая жена дала нашей дочери здесь тоже имя – Зара, – она подарила уже нам двух очаровательных внучек: Наташу и Таню.) Я мысленно еще раз по­вторил свою «Аннибалову клятву» после расстрела у Терского хребта. По отношению к режиму, кото­рый заставляет детей проклинать своих родителей, у меня даже при последнем вздохе найдется сила, что­бы, перефразируя римского сенатора Катона, крик­нуть: «И все же я полагаю, чекистский Карфаген должен быть разрушен!» Будучи как раз в этом на­строении, в 1957 г. я кончил писать новую книгу –«Технология власти». В ней я поставил перед собою одну лишь узкую задачу: рассказать на личном опы­те и на документах самой партии, как происходил процесс становления сталинской тирании. Я ставил своей целью не ругать, а рассказать и показать эту тиранию в развитии. Этого требовала и так назы­ваемая «научно-историческая объективность» запад­ной историографии. Однако человек не машина и советский политический эмигрант не гарвардский либеральный профессор, который одинаково объек­тивно может рассуждать как о движении небесных тел, так и о движении дел в советской империи. Обычный довод против нас, эмигрантских исследо­вателей, был и остается: «вы бежали от режима, по­тому ваше отношение к нему не может быть объек­тивным». Словом, жертвы не могут быть объектив­ными, только палачам доступно это чувство. Даже после разоблачений Хрущева, что Сталин сам орга­низовал убийство Кирова, послужившее прелюдией ко всеобщей инквизиции, один из этих либеральных профессоров, считающийся звездой в советологии, писал, что утверждение Хрущева бездоказательно и необъективно. Выходит, что почтенный профессор, сидя где-то под Бостоном, знает об этом лучше, чем вождь Кремля, который располагает архивами КГБ и ЦК, да и докладывает об этом на двух съездах высшей элиты партии. Судите поэтому, как трудно было нам, эмигрантам, рассказывать на Западе прав­ду о советской системе. Лично мне все-таки повезло – на мои книги, которые выходили даже только по-русски, появлялись положительные рецензии в веду­щих американских журналах по советским и восточ­ноевропейским делам, хотя я не скрывал своего ан­тикоммунизма. В предисловии к «Технологии влас­ти» я заранее ответил своим будущим советским и западным критикам: «Что скажет об этой книге ка­зенная критика диктатуры – мне безразлично, а на возможные упреки ученых скептиков в «пристрас­тии» к событиям и лицам можно ответить словами великого Гете: «Быть искренним я обещаю, быть безучастным – не могу». Эти слова относятся и к данной книге. «Технология власти» по-английски вышла в Нью-Йорке у Прегера в 1959 г.

В Америке советологию монополизировала узкая группа профессоров нескольких университетов, плотно закрывая туда дверь для посторонних, осо­бенно эмигрантских исследователей. Если из этой среды кто-нибудь прочел две книги о Советском Со­юзе, то третью писал он сам, вознося до небес сво­их коллег, намеренно замалчивая труды врагов со­ветской системы. Плоды политики, которая ориен­тировалась на информацию этих профессоров, хо­рошо видны сегодня. Если же в советологии прихо­дилось так или иначе обращаться, например, к моим книгам, то иные либеральные профессора брали мои данные или мой анализ под сомнение, – особенно это касалось моей первой книги. Я решил нарушить молчание и некоторым из них ответить в американ­ском межуниверситетском квартальнике по совет­ским и восточноевропейским исследованиям – «Sla­vic Review» (декабрь 1966, т. XXVI, № 4). Статья на­зывалась «Ответ моим критикам», а поводом для нее послужила рецензия проф. Роберта М. Шлюссера на книгу проф. Роберта Таккера и Стефена Коэна о «Великой чистке». В этой книге была ссылка на мои данные о том, как сентябрьский пленум ЦК 1936 г. отказался выдать Сталину на расправу Буха­рина и Рыкова. Рецензент писал, что проф. Таккер следует рассказу «эмигрантского автора Абдурахмана Авторханова», да еще пишет: «Большинство западных специалистов считает, что этот рассказ вполне правдив, тогда как Джон Армстронг гово­рит, что в свете доклада Хрущева рассказ Авторха­нова ненадежен» (с. 665). Я ответил Шлюссеру, что его главный авторитет проф. Армстронг в своей книге «Политика тоталитаризма», критикуя меня, сам допускает ученические ошибки. Что же касается Хрущева, то он всегда был осторожен в критике Сталина там, где он сам был наиболее последова­тельным исполнителем его воли (смотрите выступ­ление Хрущева против Бухарина и бухаринцев в конце августа 1936 г. в «Правде», после суда над Зи­новьевым и Каменевым). В числе «ученических ошибок» Армстронга в критике против меня было и такое его утверждение, что Сталин, сняв Ягоду в сентябре 1936 г. с поста наркома внутренних дел, не снимал его до января 1937 г. с «активного поста ге­нерального комиссара госбезопасности». Тогда толь­ко этот пост занял Ежов. Я объяснил Армстронгу, что «генеральный комиссар госбезопасности» не пост, а ранг, соответствующий по званию маршалу или генералу армии. После этого объяснения Арм­стронг в своем ответе мне меланхолично заметил, внизу в маленьком примечании: «Хотя я не вижу важности этого пункта, я принимаю критику Авторханова, что я должен употреблять термин «ранг», а не «пост» (с. 673). Между тем автор доказывал наличие у Сталина полного контроля над ЦК еще в 1936 г., до ареста 70% его членов в 1937-38 гг. как раз «фактом» «постепенного снятия» Ягоды с двух постов. Незадачливому профессору не прихо­дила в голову такая простая мысль: зачем же Стали­ну нужно было почти тотальное уничтожение ЦК, над которым он имел полный контроль? Однако «ученические ошибки» ничего не стоят по сравне­нию с фундаментальными ошибками автора, кото­рые вытекают из незнания структуры и функциони­рования партийной машины. Если у автора есть ка­кое-либо представление об этом, то оно взято из написанного в «уставе партии» или в газете «Прав­да», а если же там ничего не сказано о тех или иных фактах и событиях, то, стало быть, ни этих собы­тий, ни этих фактов не было. Укажу только на два примера из обеих областей:

1) автор утверждал, что Сталин, который лишь одной телеграммой из Сочи снял такую «ключевую фигуру» (с. 666), как Ягода, легко мог выкинуть такую теперь «не ключевую фигуру», как Бухарин, но автор совершенно не знает, что для того, чтобы снять наркома (министра), нужна только подпись «президента» Калинина, которую можно организо­вать по телефону или при помощи телеграммы, но чтобы исключить из кандидатов ЦК Бухарина или из членов ЦК Ягоду, нужно получить 2/3 голосов пле­нума ЦК при тайном голосовании!

2) Кажется, я был первым, кто писал в той же книге («Staline au pouvoir», 1951), что партию и ее ЦК уничтожал сам Сталин, но народ до пяти миллио­нов человек (потом выяснилось, что это было до 8-10 миллионов) уничтожал местный партаппарат – ЦК республик, обкомы, крайкомы через «Чрезвы­чайные тройки» НКВД, куда входили местный на­чальник НКВД, местный прокурор и местный пер­вый секретарь партии. Суд заочный по спискам. Приговоры двух типов – расстрел (родственникам давалась справка, что такой-то сослан на 10 лет «без права переписки») и 10 лет без права обжалования. Хрущев не говорил об этих преступлениях ни од­ного слова, партия и правительство никогда не упо­минали о них, а о советской печати и говорить не­чего. Мой критик, книгу которого проф. Шлюссер называет «наиболее детальной и наиболее досто­верной» из всех книг, посвященных годам «Вели­кой чистки», обошел абсолютным молчанием суще­ствование этих «троек» потому, что, мол, Хрущев о них ничего не сказал (не будет же он сам себя разоб­лачать) , а рассказы эмигрантов «сомнительны»! Как раз в споре – был или не был названный пленум ЦК, я Армстронга поставил в неприятное положение – я привел цитату из книги «Russia and the West under Lenin and Stalin» Джорджа Кеннана (1960, с. 307), где он утверждает об этом пленуме то же самое, что и я. Храбрый против меня, Армстронг не осмелился противоречить американскому главному авторитету по советологии. Запрошенный проф. Шлюссером, проф. Кеннан вьюел его из неловкой ситуации: «Навряд ли Авторханов был моим источником... Его отчет, рисующий присутствие Сталина на сентябрьском пленуме, противоречит тому, что я писал... Я подозреваю, что какие-то основания для его отчета о таком пленуме все-таки были, толь­ко я думаю, что он перепутал дату пленума» (с. 676). Понимай каждый, как хочет. Подводя итоги дискуссии по данному вопросу, проф. Шлюссер стал в своих новых суждениях более осторожным: «Пол­ная и точная история «Великой чистки» крайне не­обходима. Подвергая сомнению отчет г. Авторханова о сентябрьском пленуме 1936 г., я хотел помочь достижению этой цели и не имел никакого желания подвергать сомнению его общую компетенцию как ученого»; он добавил, что «господин Джордж Кеннан, вероятнее всего, опирался на данные г. Авторханова» (с. 675). В этой дискуссии я добился, как мне казалось, того, чтобы американские профессора более серьезно относились все-таки и к тому, что пи­шут эмигрантские исследователи. Здесь я хочу ука­зать и на одну советскую ученую критику моих ис­следований.

Как уже упоминалось, в своей книге, изданной по-английски, я писал, что «большевизм есть не иде­ология, а организация. Идеологией ему служит марксизм, постоянно подвергаемый ревизии в инте­ресах этой организации. Большевизм и не политичес­кая партия в обычном смысле этого слова. Больше­визм не является также и «движением», основан­ным на мозаике представительства разных классов, аморфных организационных принципах, эмоцио­нальном непостоянстве масс и импровизированном руководстве. Большевизм есть иерархическая орга­низация, созданная сверху вниз, на основе точно раз­работанной теории и умелого ее применения на практике. Организационные формы большевизма находятся в постоянном движении в соответствии с меняющимися условиями места и времени, но его внутренняя структурная система остается неизмен­ной. Она сегодня такая же конспиративная, какой она была в царском подполье до прихода большеви­ков к власти» (A. Avtorkhanov, The Communist Par­ty Apparatus, Regnery, Chicago, 1966, p. 1).

Это был основной вывод, который вытекал из наших теоретических занятий по кафедре «партий­ное строительство» на Курсах марксизма при ЦК, подтверждаемый всей историей большевизма. Нару­шив незыблемый закон замолчать и не цитировать меня в советской исследовательской литературе, со­ветский профессор В. А. Молибошко выступил как раз против этого моего тезиса: «Изображая В. И. Ле­нина «бескомпромиссным централистом», буржуаз­ные идеологи всячески стараются оторвать ленин­ские идейные принципы от организационных, при­дать последним некое мифическое, самодовлеющее значение. «Большевизм, – заявляет один из западно­германских «советологов» профессор А. Авторханов, – не есть идеология, он есть организация... Большевизм не есть политическая партия в обычном значении этого термина... Большевизм не есть «дви­жение»... Большевизм есть иерархическая организа­ция» (журнал «Вопросы истории КПСС», № 6, 1977, Москва, с. 71).

Конечно, если так бесцеремонно ампутировать чужую мысль, то противнику можно приписать лю­бую бессмыслицу, но даже и после такой операции над цитатой проф. Молибошко не сумел поколебать мой вывод. Не лучше обстоит и с другим его возра­жением против меня. В той книге я констатирую всем известный факт: вождей Советского Союза, вождей КПСС нельзя критиковать. Я доказывал, что существуют два «права» партии – писаное «уставное право», по которому можно критиковать любого работника партии, и неписаное «партаппаратное пра­во», по которому нельзя критиковать генерального секретаря ЦК, членов Политбюро, членов ЦК (кри­тиковать, конечно, можно, если ты не боишься тюрь­мы). Советский профессор пишет: «Упомянутый выше А. Авторханов заявляет даже о существова­нии якобы каких-то «неписаных партийных зако­нов», которые запрещают коммунистам критико­вать партийных руководителей» (там же, стр. 77). На этот раз профессор ампутировал не «конечности» цитаты, а попросту говоря, снял ей голову. В самом деле, посмотрите, что же получается – на цитируе­мой автором странице моей книги сказано, что по уставу член партии имеет пять прав, в том числе и «право критиковать любого коммуниста», «Но не­которые из этих прав иллюзорны, неписаное партий­ное право запрещает членам партии критиковать ЦК и вождей партии (the party leaders)» («The Commu­nist Party Apparatus», p. 109). «Партийных руково­дителей», конечно, можно критиковать (напр., сек­ретарей первичных партийных организаций), но нельзя критиковать «руководителей партии». Это гигантская разница. Об этом у меня идет речь. При­емы автора напомнили мне анекдот, который гулял в оккупированной союзниками Вене после войны как раз по вопросу, можно ли критиковать своих вождей. Поспорили два «союзных» солдата – амери­канский и советский о демократических порядках в их странах. Американский солдат говорит, что у нас в Америке самая высшая демократия, например, я могу пойти в Белый дом и сказать президенту Тру­мэну: «Президент Трумэн, ты – дурак» и мне ниче­го не будет. Советский солдат отвечает: «Поду­маешь, какая демократия! Я тоже могу пойти в Кремль и сказать Сталину: «Товарищ С талин, прези­дент Трумэн – дурак» и мне тоже ничего не будет!» Однако дело не в этом обычном для советской критической литературы приеме, интеллектуально нечестном, а в отношении фактов дезинформацион­ном (моему критику, например, точно известно, что я никакой не «западногерманский советолог», а со­ветский политический эмигрант, но цитировать эмигранта запрещено), дело в другом: в его порази­тельном невежестве в «партийном строительстве» (если, конечно, он не притворяется невеждой). Он утверждает, что я продаю ленинскому плану органи­зации «мифическое, самодовлеющее значение». Да, я продаю ему «самодовлеющее», но не мифическое значение. Не идея коммунизма, а идея власти двига­ла Лениным. Ленин не говорил: «дайте нам идею коммунизма, мы перевернем Россию», а, наоборот, «дайте нам организацию революционеров, мы пере­вернем Россию». Я не отрицаю, что у Ленина были идейные убеждения, но они были не оригинальные, а заимствованные. Поэтому он не принадлежал к тем гениальным личностям, которые силой своей религии, идеологии, философии разрыхляли исто­рическую целину или пленяли чувство, воображе­ние, умы народов, как Конфуций, Будда, Магомет, Лютер, Савонарола, Руссо, Ганди, даже, наконец, Маркс. Сила Ленина была в другом: в поразитель­ном политическом нюхе, в «диалектической» вирту­озности в действиях и в необыкновенном таланте организатора, чтобы управлять историческими событиями в интересах своей партии. В моих рассуждени­ях об организационных принципах большевизма нет никакой отсебятины. Я воспроизвожу лишь схему Ленина, изложенную в его книгах «Что делать?» и «Шаг вперед, два шага назад», а также в его выступ­лениях на втором съезде партии. Даже терминоло­гия принадлежит Ленину. Это ведь Ленин ругал меньшевиков за «их вражду к построению партии сверху вниз» (Ленин, «О партийном строительстве», М., 1956, с. 142); это ведь Ленин напомнил меньше­викам, что в основе его плана создания партии ле­жит «первая идея централизма», она «должна прони­кать собою весь устав» (с. 153). Ведь не только идея, но и термин «партия – иерархия» тоже принад­лежит Ленину. Соратники Ленина по «Искре» так комментировали план Ленина по созданию партии. Вера Засулич: «Партия для Ленина – это его «план», его воля, руководящая осуществлением плана. Это его идея Людовика XIV. Государство – это я, «партия – это я, Ленин» («Искра», 25 июня 1904 г., № 70).

Мартов: в основе ленинского плана создания пар­тии лежит «гипертрофия централизма».

Аксельрод: Ленин хочет создать «систему само­державно-бюрократического управления партией» (Ленин, там же, сс. 155, 245).

Акимов: Ленин стремится «внести в наш устав чисто аракчеевский дух» («Второй съезд РСДРП. Протоколы», 1959, М., с. 296).

На все эти обвинения Ленин отвечал: «Нам нуж­ны самые разнообразные организации всех видов, рангов, оттенков, начиная от чрезвычайно узких и конспиративных и кончая весьма широкими, сво­бодными...» (там же, с. 272), нам нужна «централизация руководства и децентрализация ответствен­ности» (Ленин, т. V, с. 189), нам нужна «одна цент­рализованная, дисциплинированная армия» (Ленин, т. IV, с. 226), наконец, «наша партия должна быть иерархией не только организаций революционеров, но и массы рабочих организаций» (Ленин, «О пар­тийном строительстве», с. 147). Не о том я спорю с проф. Молибошко, что Ленин создавал свою партию как революционную, конспиративную организацию в условиях царского самодержавия (конечно, неле­по создавать открытые демократические организа­ции при диктатуре), а совершенно о другом: партия Ленина была создана до прихода к власти, как ие­рархическая конспиративная, заговорщическая ор­ганизация с абсолютистским централизмом, партия Ленина осталась иерархической конспиративной, за­говорщической организацией с абсолютистским централизмом и после прихода к власти. В этом суть. Почему это так, Булатов изложил нам на семи­наре «Ленинская диалектика в партийном строи­тельстве». Я не помню хода его рассуждений, помню только их смысл – мы пришли к власти как рево­люционные диктаторы, опираясь на меньшинство, мы держимся у власти как диктаторы, тоже опира­ясь на меньшинство. Нам надо постоянно «совето­ваться» с Лениным, но никогда с народом. Народ – безмозглая масса, которую надо оседлать, чтобы она работала, насиловать, чтобы ее осчастливить. Те­перь должно быть понятно, почему «партийное стро­ительство» является закрытой наукой, как должно быть понятно и то, почему КПСС и при советской власти осталась такой же конспиративной иерархи­ческой ленинской организацией с абсолютистским централизмом, как и до революции. Менялись политические режимы в государстве, менялись партий­ные диктаторы, менялись партийные поколения, ме­нялись даже формы организации партии и государ­ства, но не менялась структурная система партии. До нее никто не дотрагивался с целью реформы, мо­дернизации или даже усовершенствования. Она уни­кальна в своем совершенстве и совершенна в своей уникальности. Все бывшие тиранические режимы от Нерона до Гитлера пребывали по сравнению с нею в «приготовишках», она впервые станет и становится моделью для всех будущих коммунистических и да­же антикоммунистических тираний. В изобретении этой системы или новой формы правления XX века – тоталитарной партократии и состоит заслуга Ле­нина перед коммунизмом.

Много лет мне надо было находиться на Западе, чтобы понять, наконец, следующую элементарную истину: официальный Запад никогда не думал и не думает помогать народам СССР освободиться от то­талитарной тирании; нам сочувствует только его интеллектуальный пролетариат, но помочь нам в чем-либо эффективно он не может – на то он и «пролетариат». Правда, после войны каждая партия в Европе и каждый президент в Америке приходи­ли к власти под громкими лозунгами антикомму­низма, но стоило им добраться до вожделенных кре­сел президентов и премьер-министров, как они в первую же очередь протягивали руку «кооперации» именно владыкам Кремля, а не угнетенным ими народам. Советский коммунизм для них служил не объектом борьбы – чтобы помочь нашим наро­дам освободиться от него, – а просто-напросто жупелом, чтобы, пугая им свои народы, приходить к власти. В этом их эгоизме есть и своя объективная польза – указывая на бедность народных масс при коммунизме по сравнению со свободным ми­ром и на бесчеловечность самого коммунистичес­кого режима, они все еще оберегают Запад от само­го коммунизма. Но чтобы, периодически пугая коммунизмом, приходить к власти и сохранять статус-кво собственной социальной системы, им нужен по соседству вечный коммунизм. Лево-ли­беральные тугодумы прямо с университетских ка­федр воспевают этот коммунизм, но жить предпочи­тают при капитализме.

Это запоздалое прозрение привело меня к выво­ду, что надо перестать донкихотствовать и вообра­жать, будто миссия политической эмиграции – «просвещение» Запада в отношении истинной при­роды коммунизма. Коммунизм невозможно по­знать, кроме как через собственный опыт. Поэтому у наших народов в исторической перспективе боль­ше шансов избавиться от коммунистической тира­нии, чем у западных народов противостоять ей. Вот почему я думаю, что, отказавшись от бесплодных усилий «просвещать» Запад, нам полезно взяться за политическое просвещение собственных народов с единственной целью: пользуясь нашими скромными возможностями в эмиграции, методически и систе­матически рассказывать народам СССР о преиму­ществах правового демократического строя. Вот уже более 65 лет Советский Союз был и остается рынком сбыта и источником сырья для западных индустриальных стран, а мораль бизнесменов на этот счет провозгласил бывший английский премьер Ллойд-Джордж еще во времена Ленина: «Торговать можно и с людоедами». С гибелью «советского со­циализма» Запад потерял бы не только гигантский бизнес с его всевозрастающим профитом, но у него появился бы на мировом рынке страшнейший в его истории конкурент, поскольку освобожденная от догматических оков коммунизма экономика вели­кой страны с ее талантливыми народами была бы способна на такие экономические чудеса, которых не знал классический капитализм даже в его лучшие времена.

При этом мы должны перестать винить Запад или Америку в том, что им свои государственные инте­ресы дороже и ближе, чем наша свобода, завоеван­ная при их помощи. Что же до нашего освобождения военным путем, то оно отпадает по самым очевид­ным причинам: во-первых, война в атомную эпоху равносильна самоубийству человечества; во-вторых, Запад не хочет войны ни атомным, ни обычным ору­жием. Единственно, чего Запад хочет и чего он доби­вается, – это чтобы советский коммунизм остался в своих имперских границах и по-прежнему служил для него рынком сбыта и источником сырья. (Ничто так наглядно не доказывает банкротство советской экономической системы, как факт всех фактов: после 60-летней форсированной индустриализации Советы экспортируют не машины, а сырье, полуфаб­рикаты и... оружие.)

Отсюда – у народов СССР нет другого пути к сво­боде, как преодоление советской тирании своими внутренними силами. Ключ к свободе нам показал исторический опыт Польши: союз интеллектуалов с рабочими. Временная неудача этого опыта в Польше не говорит о его порочности. За спиной генерала Ярузельского стоял Кремль, готовый двинуть со­ветские танки на Польшу. Какие же танки придут на помощь владыкам из Кремля, когда вариант польской мирной революции повторится в Советском Союзе? Китайские? В книге «Сила и бессилие Бреж­нева», изданной за год до польской революции, я пи­сал: ,»В любом случае и при любом варианте есть одно кардинальное условие, без которого никогда никакая революция – мирная или насильственная – не происходила: наличие организованного давления народа на правительство для радикального улучше­ния своего материального и правового положения. И следует считать, что первое слово здесь принадле­жит советскому пролетариату. Рабочее движение ци­вилизованных стран, в том числе и старой России, выработало самую действенную и самую демократи­ческую форму массового сопротивления социаль­ным несправедливостям и административному про­изволу частного или государственного работодате­ля – право рабочих на забастовку. КГБ и ЦК ничего так смертельно не боятся, как того, что советский пролетариат и колхозное крестьянство, организо­ванные в свободные профсоюзы, начнут пользовать­ся этим своим естественным правом» (А. Авторханов. Сила и бессилие Брежнева, с. 56, «Посев», 1979).

В блаженном неведении простофили пребывал я, когда узнал «секрет полишинеля»: оказывает­ся, со времени покушения на меня в 1955 г. я все время находился между советским молотом и аме­риканской наковальней. Советские разведчики по­ставляют, а американские разведчики «разрабаты­вают» материалы на меня. У чекистов есть извест­ная манера: если они хотят дискредитировать сво­его противника, но не находят для этого других средств, то просто объявляют его своим агентом.

Люди с Лубянки достаточно умны, чтобы знать, что нельзя наклеить на человека более мерзкого ярлы­ка, чем ярлык их сотрудника.

Стоит 1973 год. К этому времени в Москве, Ле­нинграде, Киеве и других городах прошел ряд по­литических процессов, на которых диссидентам инкриминировали в числе другой литературы и рас­пространение «Технологии власти», а его автора раз­ные советские печатные органы рисовали отчаянным разбойником. Эта кампания против меня еще про­должается, когда американская разведка меня вы­зывает и спрашивает:

– Какие у вас связи с советской разведкой? А не есть ли советская шумиха «двойная игра», чтобы поднять престиж своего агента на Западе?..

– Простите, сколько же может продолжаться та­кая игра? Попытки покушения на меня в 1955 го­ду оценили как «двойную игру», «Технология влас­ти» и кампания против ее автора тоже считаются «двойной игрой». Слов нет – чекисты великие мас­тера такой игры, но как долго они должны ее иг­рать со мною и какая для них объективная польза от нее?

На первом же допросе я заявил решительный про­тест, что меня вообще допрашивают после того как я 24 года беспрерывно и под американским наблю­дением учу американских офицеров и дипломатов истории, идеологии и практике советского режима. За эту четверть века сменилось много начальников школы, от которых я получил наилучшие характе­ристики, за это время моими слушателями было много американских офицеров от капитанов, майо­ров и до полковников, в моем личном деле лежат данные ими высокие положительные оценки. Что же все это, ничего не значит? Или я такой «тихий агент», которого Советы хотят активизировать по­смертно? Возмущению моему не было предела.

Допрос кончился поздно вечером. Продолжение перенесли на завтра. В тот же вечер я тяжело забо­лел. Температура поднялась до 40 градусов. Поэто­му я не мог прибыть на продолжение допроса, зато явились ко мне сами следователи, думая, вероятно, что если я не убежал к Советам, то, должно быть, си­мулирую болезнь. Открыв дверь в мою спальню, они увидели, что я весь горю – я их подозвал к по­стели и сказал, что могу отвечать на их вопросы, но они быстро закрыли дверь и ушли. Продолжение этого допроса так и не состоялось. Зато ухудшилось мое положение в Институте. В нашем Институте все мои бывшие начальники до единого не только под­держивали и поощряли мои исследования по совет­ским делам, но и разрешили мне работать политическим комментатором радио «Свобода». Этому пожелал положить конец новый начальник (1970-73 гг.). Первым делом он запретил мне выступать по радио, а потом присвоил себе право моего цензора, более того, – ссылаясь на какие-то пункты инструк­ции правительства об обязанностях его служащих, он начал решать, о чем мне можно писать и что мне можно опубликовывать (ссылка на правительствен­ные инструкции не выдерживала никакой критики, ибо там не было запрещения литературной деятель­ности, а только, если выступление было важное и его могли выдать за мнение правительства или де­партамента армии, тогда надо было делать к статье такое примечание: «Данное выступление не являет­ся выражением мнения американского правитель­ства или армии»).

На мое несчастье, его приход в Институт совпал с началом злополучной «разрядки» между Никсоном и Брежневым, между Киссинджером и Громыко под лозунгом «кооперации вместо конфронтации». Я, конечно, настойчиво доказывал в печати, что «разрядка» – это советский блеф, рассчитанный на осуществление триединой стратегии Кремля: во-пер­вых, морально разоружить Запад против опасности коммунизма; во-вторых, пользуясь психологичес­ким климатом «разрядки», расширить рамки совет­ской политики глобальной экспансии в третьем ми­ре; в-третьих, получать от стран свободного мира кредиты, технику и технологию, чтобы, пользуясь этой помощью, развернуть бешеную гонку воору­жения, исходя из своей официальной военно-страте­гической доктрины обеспечить постоянное военно-стратегическое превосходство на суше, на море, в воздухе и космосе. Все это, правда, не противоречи­ло фактам и целям скрытой политики Кремля, но противоречило открытым иллюзиям «разрядки» Никсона и Киссинджера. Отсюда легко было сде­лать вывод, что профессор американской военной школы своими писаниями наносит вред американ­ским государственным интересам, хотя я наносил вред только американским иллюзиям. Все мои ста­тьи были посвящены анализу текущей внутренней и внешней политики Кремля и параллельно дублиро­вались на всех языках, на которых выходили печат­ные издания мюнхенского «Института по изучению СССР» – на английском, французском, испанском, турецком, арабском языках. Поскольку многие из них из-за злободневности перепечатывались в стра­нах третьего мира, то у меня создалась даже своя аудитория.

Первое распоряжение моего начальника от 21 ян­варя 1970 г. было скромным: он ставил мне на вид, что я опубликовал без его ведома пять статей (хотя они были опубликованы по-английски в субсидируе­мой американским правительством прессе) и что в дальнейшем, в порядке «вежливости», прежде чем послать статьи в печать, я должен их предъявлять ему. «Вежливость» – качество хорошее, но она не должна мешать свободе личного творчества. Поэто­му я, пренебрегая такой «вежливостью», продолжал печатать статьи. Узнав об этом, он написал мне но­вое «предупреждение» – «...не намерен толерировать в будущем Вашу публицистическую деятель­ность» и что данное предупреждение вносится в мое «личное дело». Это был уже приказ, и мне при­шлось, подчиняясь ему, придумывать себе разные псевдонимы, чтобы все-таки продолжать писать. Однако совсем неожиданно всплыл новый вопрос: одно американское полуофициальное издательство в Риме обратилось ко мне с просьбой разрешить ему издать «Технологию власти» вторым изданием. Кни­га была издана в 1959 г. и, полагая, что «предупреж­дение» моего начальника не имеет обратной силы, я дал свое согласие на ее второе издание. Мой шеф узнал и об этом. 1 марта 1973 г. последовало его новое распоряжение, что, какими бы ни были мате­риалы, требуется разрешение Департамента армии до их публикации. Шеф добавлял: «Ваша репутация как серьезного ученого по советским делам бес­спорна, и я буду поощрять Ваше участие в разрешен­ных публикациях, но я не буду терпеть несоблю­дения данных мной указаний». Я ответил, что уже заключил договор с издательством в Риме и бесси­лен приостановить переиздание книги. Тогда 27 апреля 1973 г. последовало новейшее и последнее рас­поряжение: Департамент армии, после всесторонне­го анализа потенциальных последствий предполагае­мой публикации расширенного издания и распро­странения «Технологии власти», пришел к выводу, что не в интересах Департамента армии и Русского института американской армии дать разрешение на печатание и распространение этой книги. Поэтому приказываю Вам поставить в известность Вашего из­дателя, что Вы берете назад расширенное издание «Технологии власти». Вы должны направить такое письмо не позднее 5 мая 1973 г. Невыполнение при­каза приведет к рассмотрению вопроса о Вашей дальнейшей работе в этом Институте». Я был готов уволиться просто из принципа, если в этом случае я не лишусь права на пенсию (ведь не начинать на старости лет работать для новой пенсии). Все наве­денные мною справки допускали возможность лишения пенсии, поскольку мой работодатель – ар­мия. Если бы я был одинок, вероятнее всего, я ушел бы, но у меня была семья, а дети еще учились. Пришлось капитулировать. Я написал издателю, что по приказу моего начальства с великим сожа­лением должен объявить наш договор недействи­тельным. Тот подал жалобу на моего начальника в Вашингтон. На смешанной комиссии Госдепарта­мента и Департамента армии при участии начальства моего издателя было решено, что запрет остается в силе.

Когда, наконец, сменили этого начальника (он был уволен в отставку), я подал заявление новому начальнику, чтобы он поставил перед Пентагоном вопрос о «реабилитации» «Технологии». В этом за­явлении от 28 января 1974 г. я писал:

«Очень просил бы Вас ходатайствовать перед Де­партаментом армии о разрешении второго издания моей книги «Технология власти». Впервые издан­ная 15 лет назад, она представляет собой мемуарно-исторические очерки, в которых нет абсолютно ни­чего, что вредило бы государственным интересам Америки. Если большевики очень злятся на эту книгу, то единственная причина тому – это неопро­вержимая и документированная правда моей книги о внутрипартийных делах периода правления Ста­лина.

С искренним уважением доктор А. Авторханов».

Новый начальник через два года обратился ко мне от имени Вашингтона с запросом, каковы же мои конкретные мотивы для снятия запрета на вто­рое издание «Технологии власти». Тогда я ответил следующим письмом:

«12.2.1976г. Начальнику Русского Института Армии США

На запрос Вашингтона, какие у меня имеются мо­тивы для отмены запрета второго издания «Техно­логии власти», отвечаю:

1. 1.  Сам запрет был бессмысленным, так как он был сделан без ознакомления с книгой и на основа­нии только московской критики против нее.
2. 2.  В книге не обсуждается ни американская внеш­няя политика, ни вопросы взаимоотношений между СССР и США, ни даже текущая политика Кремля, а только история методов и техника прихода к влас­ти Сталина.
3. 3.  Второго издания книги настойчиво и постоянно требуют представители интеллектуальной оппозиции из СССР, считая, что «Технология власти» есть объ­ективный источник информации по истории возник­новения сталинского режима.
4. 4.  Академик Сахаров считает «Технологию влас­ти» даже с точки зрения советских законов книгой «вполне безобидной по существу» (см. его «О стра­не и мире», сс. 25-26,1975).
5. 5.  Кремль ежедневно повторяет: «детант» не оз­начает конец идеологической борьбы. Более того, Кремль выдвинул новую доктрину: как раз в пери­од разрядки коммунисты должны перейти в развер­нутое идеологическое наступление против Запада, что они и делают не только на словах, но и на деле путем прямой поддержки финансами и оружием коммунистических акций во всем мире.

С искренним уважением доктор А. Авторханов».

В конце концов Вашингтон снял запрет, и изда­тельство «Посев» выпустило второе издание «Техно­логии власти» (свое издательство в Риме Вашингтон закрыл на пользу «разрядки»).

Ленин писал, что допустить свободное слово в со­ветской России означало бы для большевиков со­вершить самоубийство (это лучшее доказательство того, что большевизм держится не идеей, а насили­ем). Его ученики из Кремля тоже знают, что если они когда-нибудь погибнут, то не от внешней интер­венции, а от свободного слова изнутри. Вот почему советские владыки боятся этого свободного слова больше, чем всех атомных и водородных бомб аме­риканцев. Одна лишь мысль, что сама их теперешняя многомиллионная партия может узнать со сто­роны, из нефальсифицированной истории, свое соб­ственное происхождение, наводит на них ужас (кста­ти, и моя двухтомная историческая работа «Проис­хождение партократии», находившаяся в производ­стве в издательстве «Посев», была также затребо­вана моим начальником на проверку, но издатель­ство отказало). Я продолжал считать, что инициати­ва запрещения моих писаний исходила от моего на­чальника и Департамента армии, но теперь я думаю, что инициатива, как и сам запрет, исходила из Гос­департамента по требованию Москвы. Если гигант­ская «идеологическая фабрика» КПСС в борьбе с историческими трудами эмигрантских одиночек, вроде меня, боится вступать в открытую научную дискуссию, а прибегает к давлению на чужое прави­тельство, чтобы оно, под угрозой лишить работы, привело меня к молчанию, то я воспринял это не только как трагическое заблуждение моего рабо­тодателя, но и как идейное банкротство самой «фаб­рики».

Я тогда не имел также ни малейшего представле­ния о том, как «Технология власти» попала в «Сам­издат», а тем более – какое она произвела впечатле­ние на советского читателя, особенно на моих сов­ременников-коммунистов, которые вместе со мною пережили описываемую мною эпоху из истории пар­тии. Теперь я узнаю об этом из монументального ме­муарного труда бывшего советского генерала Петра Григорьевича Григоренко: «Мне посчастливилось ввести в обращение и еще один труд, прочно занима­ющий место в «Самиздате» вплоть до сегодняшнего дня. Я имею в виду «Технологию власти» Авторханова. Мне эта книга попалась на глаза совершенно случайно и неожиданно. Я попросил оставить мне почитать и получил на двое суток. Книга буквально перевернула мое мировоззрение. Автор наглядно и убедительно нарисовал путь Сталина к власти и по­казал, что у него никогда не было другой цели, кро­ме власти. Власть – его единственная цель и един­ственная вера. Все идеи, все разговоры о коммуниз­ме – это все пустое, это для наивных идеалистов. Реальное же только власть, а жизнь – это борьба за нее и за владение ею. Это была самая важная книга из того, что я читал. Если бы наши люди могли про­честь эту книгу, от веры в социализм и коммунизм и во всякие блага, которые обещают правители, не осталось бы и следа. И я решил, в меру моих сил, пропагандировать и распространять эту книгу. Мы, прежде чем вернуть книгу хозяину, сняли с нее ко­пию, а потом начали размножать – фотоспособом и на пишущей машинке... Потребители, по мере того, как расходились сведения о книге, все прибы­вали, хотя книга из-за отсталых методов размноже­ния стоила очень дорого... 50 рублей. Это была себе­стоимость» (Петр Григоренко. В подполье можно встретить только крыс..., сс. 595-596. «Детинец», Нью-Йорк,1981).

Я так подробно остановился на «Технологии вла­сти», чтобы на этом маленьком, но символическом примере показать, как дух Сталина глобально витал над «разрядкой». Сталинисты из Москвы и дилетан­ты из Вашингтона одинаково были убеждены, что разоблачение Сталина противопоказано успехам «разрядки». Я никогда не понимал, не понимаю и сейчас, почему американцы так беспечны в полити­ке. Может быть, это лежит в национальном характе­ре и пуританской традиции благородной нации Вашингтона и Линкольна, которой органически чужда любая форма макиавеллизма в политике. Не знаю. Не мне судить об этом. Однако то, что писал на эту тему в 1957 г. искренний друг Америки и знаток американского национального характера знамени­тый английский драматург Ноэл Ковард, не может не навести на грустные размышления как раз поли­тических друзей Америки:

«Американцы – дружелюбная, гостеприимная, жизненная раса, и их традиции крепки, но я желал бы, чтобы они не были так раздражительно неурав­новешенны, так эмоционально подвержены влия­нию, так дьявольски наивны...

Они живут рекламой, быстрым обогащением, большим бизнесом и ужасающей сентиментальнос­тью... Очень обескураживающе и очень опасно» (The Noel Coward Diaries, Little Brown Co., New York).

Возможно, что автор слишком сгущает краски и утрирует национальный характер американцев, но одно кажется мне правдоподобным: некоторые ис­токи ошибок американской политической филосо­фии в нашу эпоху нащупаны с невероятной проница­тельностью, а именно – «дьявольская наивность» в политике. Ведь американская политика в войне за безусловную поддержку Сталина, американская ка­питуляция перед Сталиным в Тегеране и Ялте, аме­риканская капитуляция перед ловушкой – «разряд­кой» Кремля, – вехи одного и того же трагического пути заблуждений, изменивших ход мировой исто­рии и поставивших нас всех под вечный шах совет­ских атомных ракет. Все это оказалось возможным в результате взаимодействия двух факторов: совет­ской гениальной дезинформации и американской добросердечной наивности. Выдача по той же дезинформации миллионов «ди-пи» на расправу Сталину не потревожила совесть не только западных союзни­ков Сталина, но и западной общественности (об этом не разрешалось ни писать в газетах, ни переда­вать по радио, ни показывать на экранах). Уже сам по себе антикоммунизм бывшего советского граж­данина считался достаточным основанием для вы­дачи его Сталину, ибо антикоммунизм был приравнен к фашизму, а коммунизм – к демократии. Вот до какой виртуозности большевики умеют дово­дить свою технику дезинформации. Если Западу суждено когда-нибудь погибнуть, то не от совет­ских атомных ракет, а от советской дезинформации, инфильтрации и политико-морального растления. Вот обо всем этом я и писал в своих статьях и кни­гах.

Я как преподаватель в американской военной школе честно и лояльно выполнял свои обязаннос­ти, но как советолог я критиковал ошибочную по­литику Америки. Человеку, мало-мальски смысля­щему в советских делах, нетрудно было предста­вить, куда, например, целит советская «разрядка»: под знаменем «разрядки» Кремль хочет легализо­вать пути советской глобальной экспансии. В статье, против публикации которой был мой начальник, я писал в 1971 г.:

«Министр обороны США Лэйрд сказал, что Аме­рика не хочет играть роль «мирового полицейско­го», однако политическая природа тоже не терпит пустоты: откуда будет уходить Америка, туда бу­дут приходить СССР и Китай. Они, конечно, будут приходить и туда, где Америка вообще не бывала. На то коммунистическая стратегия и глобальна» (см.: «Сила и бессилие Брежнева», с. 201).

И что же? Киссинджер и Лэйрд ушли из Индоки­тая, туда пришел СССР (Киссинджер умудрился да­же за эту капитуляцию получить Нобелевскую пре­мию мира), Америка остыла к Латинской Америке, туда пришел СССР, Америка вообще не была в Аф­рике, туда пришел СССР. Никсон и Киссинджер ока­зали Брежневу еще одну прямо-таки историческую услугу, на которую на Западе не обратили никакого внимания. Администрация Никсона – Киссинджера впервые за все время существования советского го­сударства признала», что КПСС выше советского го­сударства, ее генсек выше советского главы госу­дарства или председателя Совета министров СССР. Что это так де-факто – в этом нет сомнения, но что­бы это признать и де-юре, надо было, чтобы в Белом доме очутились Никсон и Киссинджер. Народы Со­ветского Союза всегда делали разницу между выс­шими органами государства, призванными представ­лять весь народ, и высшими органами партии, пред­ставляющими каких-нибудь пять-шесть процентов народа. Поэтому, когда Никсон начал заключать се­рию договоров с Брежневым, подписанных: «Пре­зидент США – Никсон, Генеральный секретарь КПСС – Брежнев», – то я послал в Белый дом пись­мо, в котором доказывал, что эти договоры не име­ют иной юридической силы, какой имел бы договор между лидером республиканской партии Никсоном и лидером КПСС Брежневым. Это письмо попало и в печать. Хочу привести ту его часть, которая появи­лась на первой странице нью-йоркского «Нового Русского Слова» от 16 июня 1972 г.:

«Проживающий в Германии проф. А. Авторханов, специалист по советоведению, автор несколь­ких книг о Сталине и об аппарате компартии, вышедших по-английски и по-французски, отправил 2 июня 1972 г. президенту Никсону весьма интерес­ное письмо, в котором он доказывает, что соглаше­ние, подписанное в Москве, не имеет никакой юри­дической силы. Соглашение это подписал генераль­ный секретарь КПСС Брежнев, тем самым лишив документ юридической силы. По Конституции СССР, международные договоры могут быть подпи­саны только от имени Президиума Верховного Со­вета СССР или от имени Совета министров СССР. Нет никакого сомнения, что генсек КПСС фактичес­ки является главой советского государства, пишет проф. Авторханов, но де-юре он не имеет никаких прав подписывать международные договоры. Имен­но потому, что Сталин и Хрущев это отлично пони­мали, они совмещали должность генсека с должнос­тью председателя Совета министров, что давало им право подписывать международные договоры, но чтобы генсек подписывал такие договоры или согла­шения, еще не было случая в истории советского го­сударства...»

Из Госдепартамента последовала канцелярская отписка, что, мол, Брежнев предъявил соответ­ствующие полномочия при подписании, но как раз эти полномочия и не были указаны после его подписи в договорах. Скоро сам Кремль доду­мался, что каждый международный договор, да­же явно ему выгодный, подписанный лишь генсе­ком, – филькина грамота. Когда генсеку дали поет пост председателя Президиума Верховного Совета СССР, его фактическая власть приобрела силу юри­дической.

Немного хочу остановиться на своем сотрудни­честве с радиостанцией «Свобода». Я систематически сотрудничал с ней с самого начала ее создания. Я был и организатором ее Северокавказской редак­ции. В разгаре своего любвеобильного «романа» с Громыко Киссинджер, после более чем двадцатилет­ней успешной работы нашей Северокавказской ре­дакции, – о чем свидетельствовала и многократная советская критика, – закрыл ее с оскорбительным для нас мотивом: незачем тратить даром средства на малые народы. Как раз в эти дни закрытия нашей редакции Киссинджер ездил по Африке и хвалил американскую политику для «малых народов».

С американцами из русской редакции сотрудни­чать было только приятно – они были не только та­лантливыми организаторами своего дела, но и от­личными экспертами по советским вопросам. В шес­тидесятых годах я читал курс радиолекций «Исто­рия культа личности» и вел постоянный раздел «Партия сегодня». Выступал я под псевдонимом «профессор Темиров». Позже «Свобода» передава­ла весь текст моей «Технологии власти» и двух то­мов «Происхождения партократии», а потом и «За­гадку смерти Сталина». В семидесятых годах меня попросили, чтобы я свои текущие комментарии де­лал под своей настоящей фамилией, как Авторха­нов, поскольку в Советском Союзе меня знают по моим книгам – под этой фамилией, да и чекисты от литературы постарались создать этому имени оп­ределенное, хотя и отрицательное «паблисити», что в глазах советского критического читателя являет­ся положительной характеристикой. Кажется, в на­чале 1977 г. директор «Свободы» Френсис Роналдс предложил мне разработать курс радиолекций в помощь изучающим историю КПСС в советских парт- и политшколах. Я представил соответствующий план. Он был одобрен. Курс назывался «Исто­рия партии, как она была». Я дошел только до 1917 года, когда новое начальство, сменившее Роналдса, сняло мой курс без объяснения причин. На мои не­сколько писем с настойчивым требованием сооб­щить причины, меня даже не удостоили ответом. Пришлось обратиться к их верховному шефу г. Гроноуски в Вашингтон, чтобы тот заставил своих под­чиненных в Мюнхене, находящихся от меня в ста километрах, ответить на мои повторные письма. Мо­ментально пришел ответ: «Передачи Авторханова не лучшие из авторхановских»! Я вспомнил бессмерт­ного Гоголя с его французской поговоркой: «Са­мая интересная женщина не может дать больше то­го, что она имеет», и мысленно добавил: «Вероят­но, и мужчина тоже»!

И все же я хорошо знал, что политика «Свободы» делается не в Мюнхене, а в Вашингтоне, и что я вновь стал жертвой «разрядки».

Но иные времена – иные песни. С приходом в Бе­лый дом президента Рейгана подул другой ветер. В связи с XXVI съездом КПСС в 1981 году радиостан­ция «Свобода» без моего ведома начала передавать мою книгу «Сила и бессилие Брежнева». Когда я узнал об этом, я выразил свое неудовольствие мое­му издателю, но уже было поздно. Однако «Сво­бода» решила повторить передачу этой книги в кон­це 1981 года, на этот раз к 75-летию Брежнева, и в письме ко мне попросила разрешения. Я разрешил, но вспомнил поговорку: «Не плюй в колодец, при­годится воды напиться».

Я собирался уходить в отставку из Института еще в 1978 г., но мой последний начальник, полковник Ладжой, человек редкого юмора и добрейшей души, попросил меня остаться еще один год. Через год мы оба ушли – он уехал военным представителем Аме­рики в Москву, а я удалился в баварское захолустье пенсионером.

Я был чрезвычайно тронут, когда перед уходом в отставку Американская армия высоко оценила мою преподавательскую и научно-исследователь­скую деятельность, наградив меня медалью. Кроме того, два генерала (из Военного министерства и Ге­нерального штаба) – генерал Вильям И. Ролья и ге­нерал Е. Р. Томсон обратились ко мне с официаль­ными письмами, которые я цитирую единственно с той целью, чтобы, из-за моих затруднений с амери­канской разведкой или одним из моих начальников, не создалось ложного впечатления об отношении ко мне Американской армии. Несомненно преувеличи­вая, как принято в таких случаях, мои заслуги, ге­нералы пишут:

«Дорогой профессор Авторханов!

Мне хочется передать Вам мое личное выражение благодарности в связи с Вашим уходом с правитель­ственной службы после долгой и блестящей ка­рьеры...

Ваши лекции, статьи и книги годами вносили гро­мадный вклад в наши знания о Советском Союзе и его народах. Опыт из первых рук и уникальное уме­ние его передать аудитории, как и Ваши писания сде­лали Вас живой легендой среди сотен студентов, прошедших через Гармиш, Многие из Ваших студен­тов теперь сами учат другое поколение студентов, пользуясь проницательностью и подходом к пони­манию исторических событий, которыми Вы дели­лись с ними. Я верю, что и будучи в отставке, Вы продолжите писать о советских делах и иногда бу­дете посещать Русский институт как гость-доклад­чик. Это позволит будущим учащимся получить хо­тя бы мимолетное впечатление о человеке, который вошел в предание в Гармише.

Мои лучшие пожелания здоровья и счастья на бу­дущее. Искренне

Вильям И. Ролья, генерал,

армия Соединенных Штатов»

(21 мая 1979).

« Дорогой доктор Авторханов!

В связи с Вашей отставкой бюро помощника на­чальника штаба передает Вам выражение благодар­ности и высокой оценки за Вашу 28-летнюю предан­ную службу правительству Соединенных Штатов Америки. Будучи старшим профессором политичес­ких наук и истории в Русском Институте Американ­ской армии, Вы помогли подготовить целое поколе­ние военных и гражданских специалистов по Совет­скому Союзу. Ваши выпускники служат ныне на важных постах в Москве, Восточной Европе, Ва­шингтоне и на других должностях, где требуются обширные знания в отношении коммунистического мира. Кроме Ваших личных свойств, на студентов оказывало воздействие и качество Вашего хорошо известного педагогического мастерства. Ваши книги оказывали влияние также и на широкую аудиторию специалистов и студентов по советским делам. Эти книги, чрезвычайно хорошо принятые в академичес­ком мире, делают большую честь Вам и Американ­ской армии. Потеря Вас будет глубоко ощутима. Русский институт лишается своего ведущего интеллектуального сотрудника. Надо искренне надеяться, что Вы время от времени будете возвращаться в Институт, чтобы делиться Вашим опытом и проница­тельностью со следующим поколением студентов.

Лучшие пожелания здоровья и успехов в предсто­ящие годы. Искренне

Е. Р. Томсон, генерал

армия Соединенных Штатов»

(21 мая 1979).

Какой же учитель не радуется, если из среды его студентов выходят выдающиеся специалисты, да еще если принадлежат они к такой великой, свобод­ной и благородной нации, как американская!..

Люди по-разному писали о поколениях XX века. Одни писали о «потерянном поколении», другие об «обреченном поколении», но я свое поколение на­звал бы «бездумным поколением идолопоклонни­ков» и «детьми обманутых отцов». Мы поклонялись фальшивым богам, и они нас обманули. Люди, кото­рые штурмовали 25 октября 1917 г. Зимний дворец, были обмануты Лениным; люди, которые дрались на полях сражений в гражданской войне, были обма­нуты Троцким. Люди, которые воздвигали «вели­кие стройки коммунизма», были обмануты Стали­ным. К последнему поколению принадлежал и я. Ни наши отцы, ни мы в пьяном угаре «пролетарской революции» и за дымовой завесой ее социальной де­магогии так и не узрели ее звериного нутра. Мы все были обмануты, и за то, что обманулись, мы все бы­ли и наказаны. История не точная наука, в ней нет квазинаучных законов истмата, как нет предупредительных сигналов против заблуждений, но зато у нее есть неистребимая страсть: обманывать жажду­щих быть обманутыми.