МЕМУАРЫ Часть 16

Если ты уж в «актив» попал – безразлично по собственной воле или против нее, – отныне ты при­надлежишь не себе, а партии, ты не рассуждающий человек, а функционирующий инструмент, ты мик­роскопический винтик в исполинском механизме партии. «Винтиком» тебя нарек сам Сталин. Если же ты «винтик» не просто механический, служащий безупречному функционированию машины власти, а «идеологический», «творческий» винтик, обязанный оправдывать преступления самой машины, то ты должен усвоить всеспасающую и всеобъясняющую науку партии – «диалектику». Здесь я хочу подроб­но остановиться на том, что значит «диалектика в политике» по-большевистски. Впрочем, что такое эта таинственная «диалектика», наглядно объяснил один чех: два студента на семинаре высшей партий­ной школы в Праге стараются понять, что такое «диалектика», и никак не могут разобраться. Подходит еврей, который в юности посещал семинар по тал­муду, и объясняет им «диалектику» на практичес­ких примерах:

– Представьте себе двух людей, которые упали в камин. Один весь в саже, а другой остался чистым. Кто из них моется?

– Конечно, грязный.

– Неправильно. Грязный смотрит на чистого и думает, что он тоже чистый. Напротив, чистый смотрит на грязного и думает, что он тоже грязный, и поэтому он моется. Сейчас я вам поставлю второй вопрос: оба падают в камин, кто же моется теперь?

– Теперь мне ясно – моется тот из них, кто ос­тался чистым, – отвечает второй студент.

– Заблуждение. Чистый, когда мылся, установил, что он был чист, а грязный, который видел, что даже чистый мылся, последовал его примеру. Теперь я ставлю вам третий вопрос: оба уже третий раз па­дают в камин. Кто же моется?

– Отныне всегда моется тот, кто грязный.

– Опять неверно. Видели вы когда-нибудь, чтобы двое упали в одну и ту же печку, при этом один ос­тался чистым, а другой вымазался? Вот теперь, то­варищи, вы видите, что такое диалектика!

Мы помним, что Ленин в своем «Завещании» за­метил о Бухарине, что Бухарин «никогда не учился и, думаю, никогда не понимал вполне диалектики». Что значит, по Ленину, не понимать диалектики в политике? Это значит нарушить ведущий закон диа­лектики в политике – «лавирование и маневрирова­ние», который Ленин пояснял в следующих словах: «Надо уметь... пойти на все и всякие жертвы, даже в случае надобности – на всяческие уловки, хитрости, нелегальные приемы, умолчания, сокрытие правды» (Ленин, т. XXV, с. 194); это значит проспать гени­ального Макиавелли, который учил политиков да­вать любые обещания и подписывать любые догово­ры, но тут же предупреждал, что «благоразумный государь не может держать свое слово, когда это вредно для него»; это значит, наконец, игнориро­вать достижения «диалектики» ученика Ленина, са­мого Сталина, который даже святотатство совер­шал в маске святого. Этих качеств Бухарин был ли­шен начисто, что он доказал в двух важных дискус­сиях с Лениным: в 1918 г. во время обсуждения Брест-Литовского мира с Германий и в 1920 г. во время профсоюзной дискуссии.

После всего сказанного должно быть понятно, что «душой» учебной программы курсов марксизма при ЦК тоже была «диалектика в политике» вообще и «ленинская диалектика в партийном строитель­стве» в особенности.

Герцен называл диалектику Гегеля «алгеброй ре­волюции», большевики превратили ее в «алгебру партии» для растления душ, в орудие партии для ка­муфляжа своих преступлений, в философию лжи для их оправдания. Первое просветление в этом на­правлении и началось у меня на курсах марксизма-ленинизма при ЦК (Садово-Кудринская ул. 9, там ныне Академия общественных наук при ЦК КПСС).

Начну свой рассказ об этих Курсах с их началь­ства, состава слушателей и профессоров. Начальни­ком курсов был член партии с 1912 г. Д. Н. Була­тов. Эту должность он совмещал со своей основной работой – начальника отдела кадров НКВД СССР. Это тоже была по существу фиктивная должность. Он был личным представителем Сталина в аппарате НКВД, чтобы надзирать за сетью его кадров из­нутри. Раньше он входил во «внутренний кабинет» Сталина, после стоял ряд лет, еще до Маленкова и Ежова, во главе орготдела ЦК, входил в состав ЦК тоже раньше их обоих – с 1930 г. Сталин его знал лично еще с 1910 г. по совместной ссылке в Сибири, где Булатов, по его собственным словам, выпол­нял роль «мальчика на побегушках» у Сталина-Ко­ба. Благодарный Сталин всячески выдвигал Була­това, пока на горизонте не появились Ежов и Ма­ленков. Однако «благодарность» Сталина тоже бы­ла категорией «диалектической». Когда в 1936 г. Ежова назначили наркомом внутренних дел вместо Ягоды, то он убедил Сталина, что Булатов в заго­воре с Ягодой, и поэтому чистку в аппарате НКВД начал с ареста Булатова. Дело Булатова долго тя­нулось. Видимо, его не смогли «оформить» для су­да, и у семьи – после ареста самого Ежова в 1939 г. – даже появилась надежда на его освобождение. О его дальнейшей судьбе рассказывает самиздатский историк:

Арестованного Булатова «поместили в Лефорто­во, но от пыток воздержались... В своем письме Бу­латов напомнил Сталину о Сольвычегодске, где ока­зал будущему вождю не одну услугу. Ему сообщи­ли, что назначено переследствие... в товарище Ста­лине заговорила совесть. В тот же вечер Булатова вызвали с вещами. Прошло несколько лет. В один из июльских дней 1941 г. в общей камере Бутыр­ской тюрьмы встретились два друга, старых партий­ца. Булатова было не узнать: мертвенно бледный, слабый, он еле передвигался... Оказывается, тогда его из Лефортовской тюрьмы не освободили, а пе­ревели на «дачу пыток» в Сухановскую тюрьму. На него дали 73 показания, 73-е было показание Ежо­ва. Что касается судьбы Булатова, то утро заседа­ния бригады Ульриха стало для него «последним» (А. Антонов-Овсеенко, «Портрет тирана». Издатель­ство «Хроника», Нью-Йорк, 1980, с. 217).

Мог ли думать о такой судьбе самоуверенный и самовластный, до мозга костей от Сталина и под Сталина, приземистый крепыш во цвете лет (Була­тову было 45 лет), когда он заезжал к нам на Кур­сы в форме генерала НКВД и наставлял нас учиться у Сталина «ленинской диалектике бить и побеждать врагов!». Оказывается, он учил нас той науке, о ко­торой сам имел лишь смутное представление. Его за­местителем по учебной части и фактическим руко­водителем курсов был Семенов. Как человеческий тип он был полнейшим антиподом Булатова, а как образованный марксист во много раз превосходил его. Мягкий и предупредительный в обращении, тер­пеливый и толерантный в теоретических спорах (ка­чества, которые Сталин и его клика беспощадно из­гоняли из партийной среды – как атрибуты «гнило­го либерализма»), Семенов старался внедрить в учебный процесс побольше познавательных элемен­тов как из области «трех источников марксизма» (немецкая классическая философия, английская классическая политэкономия и французский социа­лизм) , так и из области русской классической лите­ратуры и искусства. Он постоянно внушал слушате­лям, что два года, которые они проведут здесь, – это их последняя возможность заглянуть в сокро­вищницу буржуазной культуры, без овладения ко­торой человек не может считать себя образованным. Для этого в распоряжении слушателей было все: академики и профессора с мировыми именами, богатая библиотека с «буржуазной» литературой, не­доступной обыкновенному советскому человеку, опера, музыка, музеи, всюду с бесплатным входом; а чтобы не бегать по магазинам для приобретения «барахла», – постоянные пропуски в закрытый рас­пределитель Кремля. Что же еще нужно, чтобы чело­век всерьез взялся за овладение «буржуазной» культурой?

И все же заботы Семенова были не только напрас­ны, но и бесцельны. Объяснялось это специфичес­ким составом его слушателей. По первоначальному замыслу, курсы марксизма, созданные в начале двадцатых годов при Комакадемии, служили для пополнения знаний в области марксистской теории у высших резервных и «опальных» кадров, чтобы они, дожидаясь новых назначений, зря не шлялись по Москве (посланный, или, вернее, сосланный сю­да глава Грузии Буду Мдивани возмущался: «Ни­как не могу понять, почему Сталин посадил меня не в тюрьму, а сюда: ведь марксизму я могу учить его самого и всех его Кагановичей!»). В конце двадца­тых годов курсы марксизма были переименованы в Курсы марксизма-ленинизма при ЦК с двухгодич­ным обучением. «Опальные» на них уже больше не посылались (их путь давно уже лежал в Сибирь). Отныне сюда попадали отборные и «перспективные» – секретари обкомов, крайкомов и Центральных Комитетов республик, заведующие их ведущими от­делами, редакторы их газет. Приемы на Курсы в на­чале тридцатых годов (после XVI съезда) поразили меня одной специфической особенностью, которой я тогда не придавал никакого значения: в составе при­нятых впервые появились руководящие чекисты из областей и республик. В приеме 1933 года, в котором и я попал на Курсы, они составляли уже значи­тельный процент. Я понял, в чем дело, тогда только, когда Сталин начал назначать чекистов, пропущен­ных через Курсы марксизма, первыми секретарями обкомов, крайкомов и Центральных Комитетов рес­публик. Всех перечислять незачем, назову только трех, которых я знал лично и которых знает история сталинщины: начальник областного управления ГПУ Н. Игнатов стал первым секретарем обкома, после войны секретарем ЦК и членом Политбюро (Прези­диума) ; начальник краевого ГПУ Е. Евдокимов стал первым секретарем Северокавказского край­кома; начальник республиканского ГПУ Д. Багиров стал первым секретарем ЦК Азербайджана. Другой наиболее выдающийся чекист, который воистину мог учить марксизму самого Сталина, был назначен, минуя наши курсы, первым секретарем ЦК Грузии – Л. Берия.

Вот только теперь понял я, почему шеф наш – не какой-нибудь партийный профессор, а сам началь­ник кадров НКВД СССР. Булатов, изучая своих че­кистов «по косточкам», как любил выражаться Сталин, вероятно, делал и соответствующие реко­мендации Сталину, кого из них можно назначать секретарями партии. Семинары «Партийное строи­тельство», которые он вел, служили той же цели: выявлению характера, способностей и образа мыш­ления каждого его участника. Все другие дисципли­ны, за которые болел Семенов, а также те, которые касались чистой теории марксизма, имели побочное значение.

Конечно, на Курсах были не только чекисты, но и порядочные люди. Таким был старый революцио­нер, член партии с 1906 г., председатель Комиссии партконтроля при ЦК Белоруссии 3. Г. Иоанисиани. Это был обаятельный и добрый человек, кото­рый никак не подходил к своей полуполицейской работе (эту работу ему навязал первый секретарь ЦК Белоруссии Гикало). Я его знал еще по Кавка­зу, а на Курсах мы даже подружились, несмотря на разницу в возрасте. Его сюда прислали с советско-хозяйственной работы, чтобы «переквалифициро­вать» на должность партийного судьи. Он, как лю­бой армянин, очень любил музыку, и меня, полного профана в этом искусстве, умудрялся брать на каж­дую премьеру в Большой театр, а часто и на концер­ты в Музыкальную консерваторию. Были на Курсах и свои, советские «Пу-и» (император Пу-и был став­ленником Японии в Маньчжурии). Этой кличкой я наградил председателей «автономных» правительств Бурято-Монголии Дабаина и Чечни – Омарова. Од­ного я называл «монгольским Пу-и», другого «че­ченским Пу-и». Они не обижались и отзывались на кличку, совершенно не догадываясь о заключенной в ней иронии.

Среди немногих женщин на Курсах «ферст леди», конечно, считалась жена Жданова. Не знаю, почему ей вздумалось учиться марксизму у наших профес­соров, а не у своего всезнающего мужа. Впрочем, ее никто не учил, а она учила всех: и профессоров, и начальство, и нас, слушателей. Так как в ее «эруди­ции» что-то могло быть и из сведений, почерпнутых от окружения Политбюро, а главное – она могла замолвить словечко перед своим всемогущим мужем в пользу поддакивающих ей любимчиков, то недостатка в подхалимах у нее не было. К ним принадлежали и мои «Пу-и». Скоро Жданова ста­ла наиболее часто цитируемым авторитетом даже в вопросах мировой политики: «Товарищ Ждано­ва сказала, что если мы захотим, то займем Мань­чжурию в два часа», – эту цитату я слышал от од­ного слушателя, спорившего с другим, а ведь это была опасная болтовня. Я только удивлялся, как она, ставшая, наверное, по старости лет еще более болтливой, умудрилась не быть арестованной Ста­линым, который ведь загонял в тюрьмы просто из-за бабских сплетен жен других своих соратни­ков – Молотова, Ворошилова, Андреева, Поскре­бышева... Ни одна из жен «вождей» не была так ви­новна перед Сталиным, если речь идет о распростра­нении «контрреволюционных измышлений», как именно Жданова. Сталин этого, конечно, не знал, ибо никто из нас, даже из среды чекистов, не осме­лился бы сообщить в ЦК о болтовне жены секрета­ря ЦК, – например, о причине убийства Кирова. Между тем ее версия о мотивах убийства Кирова Николаевым на романической почве была более правдоподобна, чем та, которую сочинил для Нико­лаева сам Сталин (об этом – в следующей главе).

На Курсах читали лекции профессора трех катего­рий: партийные профессора, одни – о теории марк­сизма-ленинизма, другие – об управлении партией и государством; беспартийные – по западной истории и культуре; партийные и беспартийные профессо­ра – по истории Руси, России, СССР. К третьей ка­тегории принадлежали приглашенные читать лекции или делать доклады по текущей политике, по лите­ратуре и искусству. На редакторском отделении бы­ли и специальные дисциплины, связанные с техни­кой редактирования, профилем газеты, специфичес­кими требованиями и законами партийной журна­листики.

Ведущей кафедрой была кафедра «партийного строительства». Что же такое «партийное строитель­ство»? В своей уже мною упоминавшейся книге «The Communist Party Apparatus» (1966) я целиком принял советское определение этой дисциплины – это ленинское учение об управлении партией и госу­дарством, но назвал такое государство «нового ти­па» уникальной в истории формой правления – «то­талитарной партократией».

«Партийное строительство» – прикладная и уни­версальная наука, но это наука секретная, закры­тая, доступная не всякому члену партии, а только ее избранной элите – партактиву. Поэтому ее изучают в закрытых высших партийных школах (как я от­мечал в предисловии названной книги, в западных книгах, объявленных учебниками по изучению КПСС, нет даже упоминания о науке «партийное строительство», настолько она оказалась секретной даже для советологов Запада!). В основе этой науки лежит тезис Ленина:

1. , Дайте нам организацию революционеров и мы перевернем Россию» («Что делать?», 1902);
2. «Мы Россию завоевали... Теперь мы должны управлять Россией» («Ближайшие задачи Советской власти», 1918).

Тотальное руководство над обществом и тоталь­ный контроль над поведением каждого его члена – таков основной смысл этой науки. Поэтому свое исследование я и начал с тезиса:

«Большевизм есть не идеология, а организация. Идеологией ему служит марксизм, постоянно под­вергаемый ревизии в интересах этой организации. Большевизм и не политическая партия в обычном смысле этого слова. Большевики сами себя называют партией, но с многозначительной оговоркой – партией «нового типа». Большевизм не явля­ется также и «движением», основанным на моза­ике представительства разных классов, аморфных организационных принципах, эмоциональном не­постоянстве масс и импровизированном руковод­стве. Большевизм есть иерархическая организация, созданная сверху вниз, на основе точно разрабо­танной теории и умелого ее применения на прак­тике. Организационные формы большевизма на­ходятся в постоянном движении в соответствии с меняющимися условиями места и времени, но его внутренняя структурная система остается не­изменной. Она сегодня такая же, какой она была до прихода большевиков к власти» (A. Avtorkhanov. The Communist Party Apparatus. Regnery, Chicago, 1966, p. 1).

Это был основной вывод, который вытекал из наших теоретических занятий по кафедре «партий­ное строительство» и который подтверждается всей историей большевизма.

Мои полезные занятия по «партийному строитель­ству» через год прервались совершенно неожиданно для меня. В конце учебного года (это было в мае 1934 г.) Семенов вызвал меня к себе и сообщил, что мне незачем тратить еще один год на Курсах, поэто­му Булатов договорился в ЦК, чтобы меня допусти­ли к конкурсным экзаменам на основной курс Ин­ститута красной профессуры. ИКП так-таки и стал моей судьбой, на этот раз без малейших стараний с моей стороны Я давно перестал о нем думать, да и вообще думать о высшей школе. Сколь рьяно я стремился в школу в дни детства и юности, столь же теперь мною овладела полнейшая апатия ко всему.

На Курсы я подал заявление, чтобы, став газетчи­ком, разъезжать по стране, писать очерки, попробо­вать свои возможности в области публицистики. После Курсов марксизма по редакторскому отде­лению дорога мне была открыта в любую газету. Все остальное зависело от меня и от моих талантов... нет, не писать, а приспособляться, хотя по этой части конкуренция была велика, но шансы выбиться в ли­тературные лакеи неограниченны.

Я без всякого энтузиазма принял к сведению со­общение Семенова и получил трехмесячный отпуск для подготовки к экзаменам.

Некоторые воспоминания сохранились в моей па­мяти и от посещения заседаний первого съезда Со­юза писателей СССР в августе 1934 г., когда я был еще на Курсах. Я был членом СП СССР по секции критиков (на моем членском билете СП СССР красовались подписи М. Горького и А. Щербако­ва) , имел гостевой билет на съезд, но посещал толь­ко те заседания, на которых с докладом и заклю­чительным словом о советской поэзии выступал Н. И. Бухарин. Ходили упорные слухи, что Сталин сам предложил Бухарину выступить с таким докла­дом, с тем чтобы напустить на него с критикой ма­лоразборчивую свору из цеха «пролетарских поэ­тов», которыми дирижировала на этом съезде, как, впрочем, и самим председателем съезда Максимом Горьким, «тройка» «писателей» – А. Щербаков, П. Юдин и В. Ставский. Съезд все-таки был не толь­ко интересным, но и весьма колоритным. Редко кто, кроме докладчиков, держал речь по шпаргал­ке. Унификация мысли советских писателей все еще не достигла той вершины бессмысленной жвачки пустого и трафаретного словоблудия, как на нынешних съездах. Даже речи «пролетарских поэтов», на­падавших на Бухарина, выслушивались с огромным интересом. Горький был плохим докладчиком, зато симпатичным председателем из-за своей беспомощ­ности. Поэтому не он руководил собранием, а со­брание руководило им. Это была последняя явочная свобода советских писателей, выступавших как творческие личности, а не роботы агитпропа, как сейчас. Горская делегация очень гордилась, что в президиуме съезда рядом с всемирно прославлен­ным Горьким восседает лезгинский ашуг, седовла­сый Сулейман Стальский, которого Горький назвал на этом съезде «Гомером двадцатого века». Это был гениальный самородок, импровизатор поэзии и фольклорист, который не умел ни читать, ни пи­сать, и именно поэтому партийные идеологи успеш­но проституировали его творчество, поставив его на службу самых омерзительных акций сталинщи­ны. Насколько Сулейман был далек от понимания советской идеологии, свидетельствовал случай, о котором мне рассказывал бывший нарком просве­щения Дагестана Алибек Тахо-Годи. В связи с пред­стоящими празднествами к десятилетию автоно­мии Дагестана, говорил Тахо-Годи, мы попросили Сулеймана сочинить стихи о том, «как раньше бы­ло плохо, как теперь хорошо, как после будет еще лучше». Заодно растолковали ему, что мы идем к другому, высшему обществу, которое называет­ся «коммунизм». При коммунизме будет, как в раю. Там не будет ни государства, ни Советов, ни даже большевистской партии. Это сообщение, видно, очень вдохновило ашуга, и на торжествен­ном собрании Сулейман продекламировал чуть ли не целую поэму, но повторяющийся через каждое четверостишие рефрен оказался катастрофи­ческим:

«При злых царях было плохо,

при милых большевиках хорошо,

но при коммунизме будет лучше,

что не будет ни Советов, ни большевиков».

Таким и был подлинный «Гомер XX века».

Если центральной идеей доклада Максима Горь­кого была продиктованная Сталиным узурпация творческой свободы писателей и большевизация их художественно-эстетической мысли под антихудо­жественным девизом «соцреализм», то основная идея доклада Бухарина была абсолютно противопо­ложной. Обращаясь к поэтам, он выдвинул лозунг: «Нужно дерзать!». Как на поэта, умеющего «дер­зать», он указал на Пастернака. «Соцреализм» пар­тия как раз и придумала, чтобы писатели и поэты перестали «дерзать», чтобы Пастернаки и Сельвинские равнялись по Бедным и Безыменским, а Буха­рин твердит: ни в коем случае, все должно быть на­оборот – «нужно дерзать!». Вот тогда «тройка» на­пустила на Бухарина «оскорбленных и униженных» «пролетарских поэтов».

Большая группа поэтов во главе с А. Сурковым (он учился тогда в ИКП) начала нападки на Буха­рина, применяя совершенно нечистоплотные прие­мы. В полемике партии против ее противников все приемы считаются дозволенными: приписывать про­тивнику мысли, которых он не высказывал, чтобы было легче его «разоблачать»; приписывать ему дей­ствия, которых он не совершал, чтобы успешно дис­кредитировать его; наносить ему личные оскорбле­ния, чтобы унизить его в глазах других. Все эти приемы, поднятые на уровень «генеральной линии» пар­тии, сыпались на голову Бухарина, будто он не глав­ный редактор «Известий», а какой-нибудь «продаж­ный борзописец» из «Последних новостей» Милю­кова в Париже. Все это, конечно, как я уже говорил, не было скучно, но в устах представителей русской «изящной словесности» – невыносимо и гадко. Бу­харин в заключительном слове ответил им всем до­стойно и смело. К сожалению, я не помню всего за­ключительного слова Бухарина, но даже и по тем отрывкам, которые приведены из него в «Правде», читатель может оценить его достоинства. Бухарин сказал, что Сурков его обвиняет, что «Бухарин-де ликвидировал пролетарскую поэзию. Я ее ликвиди­ровал, очевидно, потому, что не сказал: «Безыменский – Шекспир, Жаров – Гете. Светлов – Гейне», – но я и не хочу это говорить... Сурков обвиняет ме­ня, что я на вершину советской поэзии выдвинул Пастернака, Сельвинского (о Тихонове он почему-то не упомянул...)». «Правда» продолжает: «Буха­рин обвиняет и Кирсанова за выдумки и неквалифи­цированную критику и напоминает свой лозунг в докладе «нужно дерзать!». Бухарин приводит вы­держку из «обвинительной речи» Кирсанова: «...вы­ходит, по Бухарину, что если страна спасла челюс­кинцев, то ты не высказывай свою радость, поко­пайся в себе, нет ли в тебе сукина сына». Где я гово­рил такие пошлости? Где я давал т. Кирсанову та­кие странные советы? Просто непонятна эта ультра­странная аргументация. Даже в бреду я не мог бы себе представить, что найдется товарищ, который мне сделает упрек, будто я запрещаю радоваться по поводу спасения челюскинцев» (это экипаж совет­ского парохода имени Челюскина, который затонул в Чукотском море в феврале 1934 г., а «челюскин­цы», 111 человек, были спасены советскими летчи­ками. – А. А.). Бухарин продолжал: «Я настаиваю на необходимости повышать качество поэтической продукции, охватывая гигантскую тематику и усо­вершенствуя форму, отсюда лозунг: «учиться и дер­зать», а мои оппоненты считают себя чуть ли не гени­ями и не особенно восхищены проблемой напряжен­ного труда» («Правда», 3.9.1934).

Помню, к концу съезда кто-то пустил в обраще­ние анекдот: один иностранный корреспондент спро­сил у Горького: «Кто же победил в дискуссии о со­ветской поэзии: поэты или Бухарин?» Горький быстро нашелся: «В «Правде» победили поэты, а в «Известиях» – Бухарин!» Автор анекдота бил в правильную точку: «пролетарские поэты» выступа­ли на съезде литературными диверсантами «Прав­ды», а «Правда» имела задание периодически напо­минать партии, что Бухарин – липовый теоретик. Только этим объяснялось, что, вопреки неизменной практике утверждать тексты докладов на любых съездах в Москве, на заседании одного из органов ЦК, текст доклада Бухарина был утвержден лишь на заседании Оргкомитета Союза писателей. Это оз­начало: доклад Бухарина может критиковать вся­кий, поскольку доклад не прошел через верховное святилище партии – через ЦК.

9. КАК Я СВЕЛ АБРЕКА С ОРДЖОНИКИДЗЕ

Здесь я хочу рассказать, как я свел с Серго Орд­жоникидзе одного чеченца, посетившего меня на Курсах. Мой гость приехал ко мне типично по-че­ченски: не спросив меня предварительно, могу ли я его принять, и не предупредив о времени своего при­езда. Чеченский адат не предусматривает таких дета­лей. По этому адату каждый гость – лицо желанное, священное и неприкосновенное. С тех пор как он переступил порог вашего дома, вся забота о нем пе­реходит к вам. Никакой роли при этом не играет, какой он веры, национальности и сословия. Священ­но в чеченском доме и право убежища – как кров­ники, которых преследуют враги, так и политически преследуемые органами власти лица, вступив в ваш дом, становятся как бы членами вашей семьи, и адат обязывает вас отвечать за их безопасность и благо­получие. Во время гражданской войны сколько че­чено-ингушских аулов было сожжено белыми за то, что они не выдавали красных, потом сколько их было сожжено красными за то, что они не выдавали белых! Любой человек на Кавказе, преследуемый советской властью, знал, что нет лучшего убежища, как Чечено-Ингушетия... Сегодня я должен был иг­рать роль гостеприимного хозяина.

Еще во время занятий секретарша Курсов вызва­ла меня в учебную часть, где меня ждал совершенно не знакомый мне человек, судя по внешности, го­рец, довольно пожилой. Одетый по-кавказски, под­тянутый и проворный, гость все же выглядел молод­цом и после обычного «салам-алейкум» выразил по­желание, чтобы, окончив такую «большую школу», я стал бы полезным чеченскому народу, и, как верующий мусульманин, добавил неизменное: «инш-Аллах», – «да будет на то Божья воля!». Он все еще ни слова не говорил, какая забота его занесла сюда, в Москву, из далекой Чечни, а я, если он сам не заговорит об этом, по тому же адату имел право задать ему такой вопрос только через три дня его пребывания у меня в гостях, в форме, принятой в таких случаях:

– Вероятно, у вас есть дела в здешних краях, мо­гу ли я быть вам полезным?

Но это долг вежливости самого гостя – не обре­менять хозяина лишними заботами и не быть ему в тягость, если обстоятельства не чрезвычайные. Однако обстоятельства, которые привели его ко мне, были и чрезвычайные, и для человека в моем положении весьма неприятные. Когда мы подня­лись в том же здании в мою комнату, гость задал мне вопрос, которого я меньше всего ожидал:

-    Мой сын Абдурахман, ты слышал, что у нас в Чечне появился новый абрек – Ибрагим Курчалоевский?

-    Как не слышать, он теперь самый знаменитый человек у нас, ведь НКВД назначил за него «пре­мию»: кто поймает или убьет Ибрагима, сразу по­лучит три награды – орден Красного Знамени, вер­хового коня и маузер!

-    Мой сын Абдурахман, ты можешь все это зара­ботать без труда: вот тебе револьвер, я сам и есть Ибрагим Курчалоевский.

При этих словах он положил револьвер на стол и испытующе посмотрел мне в глаза. В моих глазах он мог прочесть глубокое удивление, граничащее с бес­помощной озадаченностью. Видимо, довольный впечатлением, которое он произвел на меня этим жес­том, гость изложил суть дела:

– Мой сын Абдурахман, у тебя есть и другая воз­можность: помочь мне встретиться с Орджоникидзе и его женой Зиной. Как только я их увижу, в Чечне не будет «абрека Ибрагима», а тебя вознаградит Ал­лах как правоверного мусульманина.

Но эта просьба еще больше озадачила меня своей абсолютной фантастичностью. Я слишком хорошо знал, что у нас с Ибрагимом больше шансов встре­титься с самим Аллахом, чем с Орджоникидзе. В последние годы советские лидеры так глубоко спря­тались от народа за высокими стенами Кремля или за высоченными заборами их подмосковных дач, что до них добираются только чекисты и вольные пташки. Когда я начал просматривать документы Ибрагима и выслушал его рассказ, мне показалось, что желание его не столь уж фантастично. К доку­ментам была приложена и краткая записка ко мне от Магомета Бектемирова, секретаря Ножай-юртовского окружкома партии, человека исключительно­го мужества, честности и независимости, – качеств, за которые его глубоко ненавидели чекисты. Бектемиров писал, что «легализованные бандиты из ГПУ объявили честного красного партизана Ибрагима бандитом, чтобы заработать на его преследовании очередную дюжину орденов. Надо сорвать эту затею провокаторов. Помоги в этом».

Когда я познакомился поближе с документами, мне стало ясно, почему Ибрагим был уверен, что его спасет Орджоникидзе: при Деникине Ибрагим был в личной охране чрезвычайного комиссара Москвы Орджоникидзе в горах Чечни. Он от него ездил с по­ручениями через фронт белых то в Баку, то в Тифлис, а то и в Астрахань к Шляпникову и Кирову. Вы­полнил и одно «семейное» задание Орджоникидзе: Ибрагим доставил к нему его жену Зинаиду Гаври­ловну из Тифлиса через военно-осетинскую дорогу, которую контролировали белые.

Моя спасательная идея заключалась в том, чтобы искать встречи не с Орджоникидзе, а с его женой, которой – за ее спасение, – по чечено-ингушским за­конам, Ибрагим приходился «присяжным братом». Предусмотрительный, как бывший конспиратор, Ибрагим приехал в Москву с удостоверением лич­ности на чужое имя, но если его возьмут под подо­зрение и сделают обыск, то тогда мы оба окажемся не в Кремле, а на Лубянке, – он как «бандит», а я как «бандопособник». Поэтому я первым делом за­брал у него револьвер и документы, оставив ему только фальшивое удостоверение. На следующий день утром мы уже были в комендатуре Кремля. Охрана проверила наши документы, записала наши имена и потом только выслушала наше желание. Я объяснил, что мой гость очень близкий Зинаиде Гав­риловне человек и приехал к ней по личному делу. Я добавил, что она знает его не по настоящему име­ни, как в удостоверении, а по его партизанской кличке во время гражданской войны на Северном Кавказе, – как «Зелимхана». Я умышленно упустил продолжение клички – «Курчалоевский», – чтобы в НКВД не догадались, о ком идет речь. Если даже до­гадаются, то в 1933 г. НКВД не осмелился бы арес­товать человека, который записался на прием к же­не члена Политбюро, не запросив ее (через три года тот же НКВД расстрелял родного брата Орджони­кидзе безо всяких запросов).

После долгого ожидания чиновник сообщил нам, что Зинаида Орджоникидзе уехала. Напрасно было бы задавать вопросы, куда уехала и когда вернется. Мы вновь пришли на второй день, но ушли с тем же результатом. На третий день, часа в три, мы стояли у ГУМа и колебались, куда теперь отправиться: опять в комендатуру Кремля или в находящуюся непода­леку приемную «всесоюзного старосты» – Калини­на. Единственным доступным для рядового челове­ка высшим учреждением в стране была тогда прием­ная М. И. Калинина, председателя Президиума ЦИК СССР. Это совсем не означало, что каждого посети­теля принимает сам Калинин, но если посетитель был принят им лично, то считалось, что жалобщик уже наполовину выиграл свое дело. К тому же сам Калинин хорошо знал Кавказ, после революции 1905 г. скрывался в доме чеченца Арсаева из Алхан-Юрта, а во время своего правительственного визита в 1923 г. в Чечню отмечал, что чеченцы шли в «аван­гарде пролетарской революции на Кавказе». Я и хо­тел повести к Калинину одного из этих «авангар­дистов», хотя и не был уверен, что его тут же не арестуют, если охрана Калинина узнает подлинное имя моего гостя. Пока я растолковывал Ибрагиму выгоду и риск нашего возможного обращения к Ка­линину, на помощь пришел Его Величество «слу­чай», вернее, кавказская шапка Ибрагима: к Ибра­гиму подошел выходивший из ГУМа в такой же кав­казской шапке человек и поздоровался с моим гос­тем по-грузински: – Гамар джоба!, явно приняв его за грузина, Ибрагим ответил ему тоже по-грузински, добавив, что хотя он и не грузин, но сосед грузин – чеченец, некоторое время жил в Грузии, где немно­го и научился грузинскому языку. Это еще больше заинтересовало нашего знакомого. Это оказался представитель какой-то грузинской организации в Москве Шалва Махаури. Всеми признанное грузин­ское гостеприимство основано на том, что грузин испытывает настоящую радость, если он может вас угостить или оказать вам какую-нибудь услу­гу. Черта, которая роднит всех нас, кавказцев. Шалва тут же пригласил нас пообедать вместе с ним в известном грузинском ресторане – духане, на Тверской. Мы отказались, поблагодарив его за при­глашение и объяснив ему заодно причину, почему мой гость оказался в Москве. Лучше меня осведом­ленный Шалва добродушно улыбнулся, явно тро­нутый нашей наивностью – попытками попасть к семье Орджоникидзе через комендатуру Кремля, и, протянув руку в сторону мавзолея Ленина, вымол­вил:

– Вот тот, который там лежит, воскреснет рань­ше, чем вы нормальным путем попадете к вождям его партии. Поедем, покушаем шашлык, выпьем ви­на, а потом я вам расскажу, как попасть к Зинаиде Орджоникидзе.

Разумеется, мы тотчас же последовали его при­глашению. Он повел нас к своей шикарной амери­канской машине (что резко подняло его вес в на­ших глазах, ибо в то время персональные машины имели только наркомы и высокие «шишки») и че­рез несколько минут мы уже сидели в духане. Да­же по тому, как Шалву приняли в духане, а приняли его именно как «наркома», мы уверились в успехе нашего дела. В духане, оказывается, его ожидали еще два его друга – оба грузины. Грузины любят не только угостить, но они знают также, как угостить. Сначала подали разные острые закуски, которые да­же у сытого вызывают волчий аппетит, подали также всякую зелень, специальный «кобинский сыр», вино марки «Наркомзем Грузии» номер шесть (эта деталь запомнилась из-за исключительного ка­чества этого вина, тут же замечу, что Шалва был очень разочарован, узнав, что Ибрагим не пьет). По­том пошли шашлыки по-кавказски и по-карски из молодого ягненка. Обед незаметно перешел в ужин, появился оркестр и тогда Шалва вызвал шефа рес­торана и сказал: «Закрой духан, накрой стол ор­кестру, за твои потери плачу я». Желание Шалвы бы­ло тут же исполнено. Духан закрыли, оркестр по­лучил указание играть только те вещи, которые за­кажет наш стол. В знак своего уважения к Шалве и его гостям шеф поставил нам бутылку старого кахетинского вина, чуть ли не времен независимой Грузинской республики.

Темпераментный и гостеприимный, Шалва так за­нял и наше внимание, и наши желудки, что мы с Иб­рагимом, словно попавши с корабля на бал, совсем бы забыли о предмете нашей заботы в эти дни, если бы он сам же не вернул нас к этой теме, предвари­тельно позвонив куда-то.

– Зине сегодня забудьте, завтра вы будете ее гостями. Уверен, что вы будете гостями и Серго. Он настоящий кавказец и никого не боится. Когда он приезжает в Тифлис, он гуляет по проспекту Руста­вели без охраны и вы можете подойти к нему и по­просить: «Серго, угостите московской папиросой!» И он вас угостит, а что Сталин приезжал в Грузию, нам сообщают, когда он уже вернулся в Москву.

Потом Шалва посмотрел по сторонам и шепотом добавил:

– Сталин – герой в Кремле, а как вышел из Кремля – баба. Поэтому он закрыл Кремль, закрыл СССР, хочет закрыть весь мир... Просто стыдно, что он грузин...

Мне было очень неприятно, что он перешел к «вы­сокой политике», тем более, что мы видели его и его друзей в первый раз, а возражать ему – значит засвидетельствовать свое недоверие не только к его словам, но и к нему самому. Это было бы некор­ректно, оскорбительно и не на пользу нашего дела. Хотя грузины народ очень спаянный и дружный, но все стены страны имели сталинские уши и духан на Тверской не мог быть исключением. Как раз наобо­рот. Сталинские шпионы постоянно ходили по пя­там грузин, живущих в Москве, считая, что если Сталину и грозит какая-либо опасность, то только со стороны грузин. Шалва рассказал о нескольких случаях, когда Сталин выражал недоверие к своим землякам. Однажды, когда грузинский ансамбль танца в Кремле начал танцевать с кинжалами перед Сталиным, то Ворошилов решительно запротесто­вал, чтобы обнаженными кинжалами жонглировали перед самим Сталиным, но тогда Сталин успокоил его:

– Клим, эти мне ничего не сделают, но в одном ты прав – если меня когда-нибудь укокошат, то только свои, кавказцы.

Из этого краткого диалога между Ворошиловым и Сталиным родилась новая «законотворческая» идея: президиум ЦИК СССР издал декрет об уголов­ном наказании за ношение кавказских кинжалов. Даже танцорам на сцене разрешалось пользоваться только бутафорскими кинжалами. (Может быть, этим недоверием Сталина к землякам объяснялось, что Сталин, по словам Хрущева, заставил Берия убрать из своей личной охраны всех грузин.) Известен и другой случай, о котором рассказывал тот же Шалва. Как-то московские грузины устроили в «Новомосковской гостинице» большой бал, на котором присутствовали многие влиятельные гос­ти из Москвы и приезжие наркомы из Тифлиса. Грузинское застолье всегда отличается не только обилием выпивки и еды, но и блеском и остроуми­ем чередующихся тостов. Древний обычай грузин пить вино из рога одновременно символизирует со­бою рог изобилия как в угощении, так и в неисся­каемости изобретательных тостов. И вот, когда грузины соревновались в этом своем искусстве произносить тосты, рассказывал Шалва, кто-то из русских решил похвалить политический гений грузинского народа за то, что он дал так много государственных деятелей России. Но неразумный тамада, видимо, уже навеселе, отвел непрошенный комплимент:

– Мы России отдаем только тех грузин, которым мы у себя дома не можем доверить даже обществен­ное стадо, – выпалил он под общий хохот зала.

На второй день, по приказу Сталина, который от­нес замечание тамады на свой счет, все участники ба­ла, независимо от чина и положения, были погруже­ны в арестантский вагон и в этапном порядке от­правлены в Тифлис. Шалва тоже был среди них. В заметке в «Правде» по этому поводу было сказано, что их подвергли такому наказанию, потому что они устроили в гостинице дебош, стреляли из оружия, подвергая опасности жильцов гостиницы. Когда я об этом напомнил, Шалва возмутился:

– Все это чепуха, которую выдумала газета, что­бы оправдать произвол над нами. Нас везли целый месяц в скотском вагоне и по-скотски. Некоторые попали из вагона прямо в больницу, среди них два наркома Грузии.

Было уже за полночь, когда Шалва повез нас до­мой. Взял все данные об Ибрагиме, мой адрес и телефон Курсов марксизма. Сказал, чтобы мы весь день были дома. К нам позвонит его знакомая дама. Дал нам также свой телефон и домашний ад­рес. Мы расстались друзьями.

На второй день все слушатели и служащие Кур­сов говорили о большой сенсации: за моим гостем и за мною приехала на открытой правительственной машине сама жена Орджоникидзе – Зинаида Гаври­ловна! Если бы они знали, что в общежитии Курсов, которые возглавляет сам начальник кадров НКВД СССР, я укрываю уже четыре дня самого знаменито­го в Чечне «бандита», то сенсация была бы полной. Но тогда никто не смог бы понять, почему же жена Орджоникидзе повисла на шее этого «бандита» и радуется встрече с ним, как встрече с родным бра­том, которого не видела целую вечность.

Сентябрьский погожий день клонится к вечеру, а подмосковный воздух бодрит всех. Еще пару дней назад мрачно настроенный Ибрагим тоже ожил. Мы мчались с Зинаидой в какую-то нелюдимую глушь подмосковного леса по отлично асфальтированной дороге, на всем протяжении которой не встретили ни одной машины, зато – частые посты. Потом я узнал, что по этой дороге ездят только члены По­литбюро на свои дачи. Ибрагим по-детски радо­вался своему неслыханному счастью – доложить лично Серго, что Чечнею давно правят, как он выра­жался, «не большевики, а разбойники». Когда я ска­зал Ибрагиму, что Серго теперь не партизан, каким он его знал в горах Чечни, а самый большой начальник после Сталина и поэтому надо быть с ним сдер­жанным, к тому же в Чечне тоже есть начальники хорошие и плохие, тогда Ибрагим, явно задетый моим нравоучением, – что для младшего по отноше­нию к старшему считается у нас непростительным нарушением адата, – типично по-чеченски сыронизировал:

– Мой сын Абдурахман, я «большому начальни­ку» скажу, что Чечнею правят разные разбойники – одни хорошие разбойники, другие плохие разбойни­ки, но те и другие – разбойники! – а потом, по­смотрев мне в глаза, лукаво улыбнулся и успокаи­вающе добавил: – Если я буду говорить глупости, то ты переводи умно.

Солнце уже закатилось, когда мы прибыли на да­чу. Пока Зинаида Гавриловна нас угощала чаем, при­ехал и Орджоникидзе. Надо было видеть эту встречу двух бывших партизан-кавказцев: одного – все­сильного члена правительства, другого – рядового горца, затравленного и преследуемого органами это­го же правительства. Большой, физически здоровый и сильный, Орджоникидзе легко, как ребенка, начал бросать вверх моего худощавого, но мускулистого