МЕМУАРЫ Часть 17

Ибрагима, приговаривая: ,»Ай да молодец, аи да Зе­лимхан!» Ибрагим сопротивлялся, смеялся и что-то говорил по-грузински и, еле вырвавшись из объятий Орджоникидзе, бросился к Зинаиде, ища спасения.

Успокоившись, Орджоникидзе начал еще во дво­ре расспрашивать о старых друзьях-партизанах.

– Где такой-то партизан?

– Сидит.

– Что делает такой-то?

– В Сибири.

– Чем занимается такой-то?

– Расстрелян.

Еще несколько вопросов, но ответы такие же.

Орджоникидзе с каждым ответом Ибрагима ис­кренне недоумевал, мрачнел и, вероятно, посчитав­ши за лучшее дальше не спрашивать, последний воп­рос задал о самом Ибрагиме:

-   Чем же ты сам занимаешься, Зелимхан?

-   Дорогой Серго, я занимаюсь бегством от Совет­ской власти. Вот я и приехал рассказать тебе, поче­му я бегаю.

После всего слышанного Орджоникидзе это заяв­ление ничуть не удивило. Только сказал:

– Сделаем все по-кавказски – сначала надо кор­мить гостей, а потом служить им.

При этих словах Орджоникидзе попросил нас сле­довать за ним на кухню, которая одновременно слу­жила и столовой, надел фартук и начал нанизывать на вертела баранину для шашлыка, спрашивая каж­дого отдельно (кроме нас, была в гостях еще одна супружеская пара из Грузии), кому какой шашлык – поджаристый, средний, недожаренный. Тут же на чугунке шеф-повар хозяина готовил разные грузин­ские блюда, один запах которых приводил в движе­ние все слюнные железы. Стол, что называется, ло­мился от яств – и все было кавказское: кавказские блюда, кавказские зелень и фрукты, кавказские ми­неральные воды, даже хлеб кавказский – лаваш, а специально для Ибрагима – разные восточные сла­дости. Тут же батарея отборных кавказских вин, в том числе дореволюционная марка «коньяк Сараджева», который я в первый и последний раз ви­дел в доме Орджоникидзе. Узнав, что Ибрагим все еще оставался непьющим мусульманином, Орджони­кидзе и сам не стал пить. Плебей по характеру, дворянин по происхождению, фельдшер по образова­нию, хозяйственный диктатор СССР по должности, – Орджоникидзе воистину был рыцарем без страха и упрека в партии, которую Сталин намеренно пре­вращал в партию карьеристов, прохвостов и уголов­ников. Те несколько часов, которые мы провели в обществе Орджоникидзе, сказали мне больше, чем все его речи, казенные биографии и бесчисленные легенды о нем на Кавказе. Только теперь я понял и то, почему ингуши прозвали его «Эржекениз» «Черным князем», князем обездоленных и обижен­ных. Конечно, он оказал Сталину решающую услугу на посту председателя ЦКК-РКИ по ликвидации ле­нинской гвардии из разных оппозиций, но Орджони­кидзе думал, что выполняет завещание Ленина о недопущении в партии антипартийных фракций, а оказалось, что он был лишь орудием в руках Ста­лина по уничтожению самой партии революционе­ров, чтобы Сталин мог создать новую партию карь­еристов на новых основах для обслуживания систе­мы своей личной диктатуры. Когда Орджоникидзе это понял, уже было поздно. Но и тут он руковод­ствовался ложно понятым им рыцарством: вместо того, чтобы пустить пулю в лоб вероломному Ста­лину, он пустил ее себе в сердце.

Каковы были условия, принудившие его к это­му, мы увидим дальше, а теперь продолжим наш рассказ. После ужина Орджоникидзе повел нас в свой кабинет, взял карандаш и бумагу и предложил Ибрагиму рассказать по порядку все, что произо­шло с красными партизанами, о которых он уже спрашивал его, и почему его самого преследуют местные власти. Меня Орджоникидзе попросил пе­реводить Ибрагима точно, ничего не пропуская. Этот неграмотный чеченец в чекистской политике разби­рался лучше иного профессора. Он, еще не начав своего рассказа, сказал:

– Будешь ты, Серго, мне помогать, ГПУ меня убьет, потому что ты мне помог, не будешь ты мне помогать, ГПУ меня все равно убьет, потому что я тебе жаловался. Наше ГПУ хочет, чтобы в Чечне бы­ло много-много бандитов, а когда их нет, то ГПУ их делает само, так сделали бандитом и меня.

– Почему? – прервал его Орджоникидзе.

– Серго, за каждого убитого «бандита» Москва дает по одному ордену Красного Знамени. Много бандитов – много орденов, много орденов – много чести. Каждый новый начальник чеченского ГПУ уезжает из Чечни с орденом: Дейч получил орден, Абульян получил орден, Павлов получил орден, Крафт получил орден, Раев получил орден, теперь Дементьев хочет получить орден за меня. Серго, по­моги, чтобы он его не скоро получил!

Потом Ибрагим начал рассказывать, как Де­ментьев сделал «бандита» из него:

– В прошлом году в Грозном была большая свадьба – женился сын моего близкого друга. Меня пригласили туда быть тамадой. Я ехал ночью из Кур­чалоя. Поэтому взял с собой «почетное революцион­ное оружие» с именной надписью – маузер, кото­рым ты, Серго, меня наградил. Серго, сам понима­ешь, большая свадьба, народ веселится, наш знаме­нитый Омар Димаев играет на гармошке, наши пар­ни и девушки так хорошо танцуют лезгинку, что я в жизни такого танца еще не видал, и все смотрят на меня и на мой маузер и думают, почему этому тама­де нужно оружие, если он в такой момент из него не стреляет. Серго, тело старое, а сердце – молодое: я вынул маузер и расстрелял сразу всю обойму, со­всем так, как ты, Серго, стрелял, помнишь, на свадьбе Тагилевых в Нашхое в 1919 г.

Орджоникидзе, вероятно, это вспомнил, начал хо­хотать, но потом сделал серьезное лицо, приглашая Ибрагима продолжать рассказ:

– Меня потащили в милицию и предложили сдать оружие, но я сказал, что в моем маузере уже другая обойма и они его получат, когда я буду мертвый. Тогда меня повели в ГПУ к самому Дементьеву. Он меня очень вежливо спросил, почему я стрелял и есть ли у меня разрешение на ношение оружия. Я ему ответил, что стрелять на свадьбе – это чечен­ский обычай, а право мое вот вам – я показал ему грамоту к маузеру, которую ты, Серго, мне дал. Он спросил, можно сличить номер грамоты с номером маузера? Пожалуйста, сличите – я ему передал мау­зер. Тогда он маузер положил к себе в стол, а гра­моту вернул мне. Я тогда поехал к краевому началь­нику – к Евдокимову, с жалобой на Дементьева. Показал ему твою грамоту. Он взял грамоту, прочел и положил ее к себе в стол. «У вас нет оружия – вам не нужна и грамота», – сказал он. Серго, я был очень сердитый. Я ему сказал крепкие слова: «Евдо­кимов, ты и твой босяк Дементьев – воры, вы укра­ли революцию, которую сделали мы, красные парти­заны». Я не знаю, как мой переводчик ему перево­дил, но он лаял как собака. Значит, правильно пере­водил.

Когда Ибрагим назвал чекиста Евдокимова «во­ром», Орджоникидзе невольно улыбнулся, ибо знал то, чего не знал Ибрагим: действительно, во время революции теперешний начальник Северокавказско­го краевого ГПУ Ефим Евдокимов был знаменитым на всю Россию вором и отчаянным разбойником (так как Евдокимов еще умудрялся воровать воро­ванное у своей же банды, ему подбили ногу и он сильно хромал), потом большевики его завербова­ли в партию и записали в отряды ЧОН, где таланты разбойника принесли ему всесоюзную славу: он был единственным чекистом, которого наградили четы­режды орденом Красного Знамени, тогда тоже един­ственным орденом в стране. Евдокимов понял Иб­рагима буквально, думая, что он ему напоминает подвиги его первой карьеры – воровской. Дементь­ев получил обычный в таких случаях приказ: соз­дать уголовное дело на Ибрагима. Нет, не за оскорб­ление, а как на «турецкого шпиона»! Ибрагим рас­сказывал, как оно было создано:

– Серго, ты сам нам читал приказ Ленина после революции в Петрограде, что всем мусульманам России – татарам, тюркам, чеченцам – разрешается молиться Аллаху и жить по исламу. Поэтому чечен­цы поддержали Ленина и тебя. Я каждую пятницу ходил молиться в мечеть, но теперь начальники за­крыли все мечети. Когда мы хотим устроить «джамаат» дома (коллективная молитва), приходят представители власти и разгоняют – говорят, это «тайное собрание против Советской власти». Серго, сам знаешь, теперь паломничать в Мекку, чтобы де­лать «хаджи», никому не разрешается, но у нас есть святые места Арти-Корт около Ведено. Я каждый год ездил туда молиться. Я там встретил, тоже па­ломника, дагестанского муллу – очень ученый че­ловек, весь Коран знал наизусть. Он был друг мое­го друга – самого большого дагестанского партиза­на Курбана Аварского, он передал мне от него «салам-алейкум». Я его пригласил в Курчалой быть моим гостем. Я устроил в своем доме большой «джамаат». Народа много пришло, в доме не хватило мест, мы молились во дворе, но мы еще не кончили молиться, нас окружил отряд ГПУ и всех забрал. В Грозном, в тюрьме ГПУ, что на Сунже, нас день и ночь допрашивали. Сказали: если вы признаетесь, что это было контрреволюционное собрание для свержения Советской власти, то вас просто сошлют в Сибирь, а если будете отказываться, то всех пере­стреляем тут же в подвале. Было нас человек до 50, почти все глубокие старики. Меня допрашивал сам Дементьев. Показывает мне Коран и спрашивает: «Ты эту книгу знаешь?» Говорю, это не книга, а Коран. Спрашивает, чей он?

Я по-арабски читаю, вижу, мой Коран, так и го­ворю ему: «Мой». Потом он сердито смотрит на ме­ня и кричит – откуда он у тебя? Говорю, его пода­рил мне мой гость дагестанский мулла. Потом вы­нимает какую-то бумагу, заложенную между двой­ными обложками Корана, и еще больше кричит: «От кого ты это письмо получил?» Показывает мне пись­мо, которое я вижу в первый раз, написано оно по-арабски, на мое имя: «Ибрагим! Ты верующий му­сульманин. Ты должен поднять Чечню на газават против гяуров. Турция будет на вашей стороне. Да поможет нам Аллах в нашем святом деле. Турецкий паша Абубекир».

Потом начали мучить. Подпиши, говорят, что ты «турецкий шпион» и хотел поднять в Чечне восста­ние. Меня связали. Окружили четыре человека, смотрят на часы и по очереди бьют, бьют, бьют. Иногда прекращают и говорят: «Подпиши, не будем бить». А я смотрю через окно на Сунжу и повторяю то, что им сказал с самого начала: «Вот эта река Сунжа скорее потечет обратно, чем вы получите мою подпись. Бейте дальше, бандиты!»

Видно было, что Ибрагиму тяжело да и неловко было рассказывать о тех пытках, и поэтому он за­круглил рассказ о ни скороговоркой:

– Серго, человек не лошадь, может выдержать все!

Теперь скажу тебе, Серго, я один раз в жизни на­рушил закон, который не есть закон, – во время но­вых мучений в кабинете следователя Зарубина я бежал, прыгнув со второго этажа в Сунжу, – это бы­ло ночью. Поднялась тревога, ловить меня вышел конный отряд, открыли стрельбу, подняли такой большой шум, что, я думаю, они разбудили всех де­тей Грозного, но Аллах был на моей стороне. Через час я был там, где они меня искать не будут: на квартире старого моего друга, партизана Лукьяненко, помнишь, который по твоему приказу ез­дил со мною в Астрахань к Шляпникову и Кирову.

Тут же Ибрагим положил на стол письмо Лукьяненко к Орджоникидзе. Лукьяненко писал, что Иб­рагим как был, так и остался преданным революции горцем, и что «дагестанский мулла», подаривший Ибрагиму Коран с письмом «турецкого паши», дей­ствительно бывший мулла, но уже давно работает сотрудником дагестанского ГПУ. Он просил Орджо­никидзе заступиться за Ибрагима.

– Серго, я не нарушил бы закон и не бежал бы, если бы у них была правда. Они убивают людей без суда, потому что на суде нужна правда. Серго, все началось из-за моей стрельбы, но где, Серго, такой закон, чтобы за стрельбу на свадьбе объявить чело­века «турецким шпионом»? Пусть арестуют меня, но почему арестовали моего старого отца, ему скоро 90 лет, он еще мюридом имама Шамиля был, почему арестовали моих братьев, они самые мирные чечен­цы в нашем ауле? Почему арестовали весь «джамаат», который молился у меня Аллаху? Серго, что Аллах – тоже «турецкий шпион»? Серго, я приехал спросить тебя – почему Москва спит, на Кавказе ГПУ давно украло советскую власть? Еще приехал я, Серго, просить тебя, если ты думаешь, что я вино­ват, то отдай меня под суд, если же ты думаешь, что моя голова больше не работает, то отдай меня в сумасшедший дом, но, дорогой мой Серго, вели освободить невинных людей, которых преследуют из-за меня.

Когда Ибрагим закончил свою исповедь, Орджо­никидзе его крепко обнял. Я понял, что Ибрагим выиграл.

Орджоникидзе отпустил нас в гостиную к другим гостям, через некоторое время пришел и сам с кон­вертом в руках. Он вручил его Ибрагиму со слова­ми: «Открой его завтра, завтра же я свижусь с севе­рокавказским начальством. Результаты ты узнаешь дома. Никого не бойся, кроме твоего Аллаха, – и, улыбнувшись, добавил: – который вовсе не «турец­кий шпион».

Поздно ночью шофер Орджоникидзе нас доставил домой.

Только-только начало светать, как Ибрагим меня разбудил. Вероятно, ему плохо спалось, видно, му­чило нетерпение узнать, что содержится в конверте Орджоникидзе. Ему хотелось верить, что там лежит талисман его жизни. Он сказал мусульманское «Бисмиллахир рахманир рахим» («Во имя Аллаха милостивого, милосердного»), и открыл конверт: в нем оказались «Справка», написанная Орджоникидзе на бланке «Председателя ВСНХ СССР», и прилич­ная сумма денег. В «Справке» удостоверялось, что Ибрагим Курчалоевский во время гражданской вой­ны, в тылу генерала Деникина на Кавказе, служил в его штабе и выполнял исключительно важные пору­чения, за что был награжден почетным революцион­ным оружием от имени советского правительства. Он заслуживает полного доверия. Ибрагим был вне себя от радости и волнения. Только насчет денег с укором заметил: «Это зря, это не по-кавказски» – и даже спросил, как их ему вернуть. Я его успокоил: «Серго – это советское государство, будут ли эти несколько сотен рублей в его кармане или в твоем – для него никакой роли не играет». Он усмехнулся и не очень охотно примирился со свершившимся фактом, только начал настаивать, чтобы мы подели­ли между собой эту сумму. Мне пришлось употре­бить много усилий, чтобы доказать Ибрагиму то, что он знал лучше меня: за гостеприимство кавказцы денег не берут.

В тот же день Ибрагим уехал в Грозный. Через па­ру недель Бектемиров писал мне, что у «легализо­ванных бандитов» из ГПУ «великий траур»: им при­шлось освободить всех арестованных, вернуть Ибра­гиму маузер и «грамоту», да еще извиниться перед ним за «ошибку». Боюсь, добавлял он, что за «ошибку» ГПУ Ибрагима ожидают новые неприят­ности. Чтобы предвидеть это, не надо было быть пророком, ибо официальная философия «легализо­ванных бандитов» давно гласила: «ГПУ не ошибает­ся». Зато невозможно было предвидеть другое: к какому роду подлости и коварства прибегнет это учреждение при очередной его операции, поскольку резервуар его подлостей был бездонным и уголовная фантазия его сотрудников неисчерпаемой. Они это еще раз доказали в трагической судьбе Ибра­гима.

Осенью 1933 г. в Чечне произошло событие, кото­рое встревожило всех: между Хасав-Юртом и Гудер­месом было совершено нападение на пассажирский поезд, организованное группой вооруженных людей. Однако группа не успела ограбить пассажиров, так как прибывший на помощь отряд чекистов вступил с бандой в бой и разогнал ее. Среди пассажиров на­шлись свидетели, которые с поразительной, фото­графической точностью описали приметы главаря банды – приметы Ибрагима. Но «автономное» че­ченское правительство через своего человека в ГПУ точно узнало, что нападение на поезд инсценировали чекисты, переодевшиеся в кавказскую одежду. Что же касается Ибрагима, то он как раз в день «нападе­ния» на поезд был в составе чеченской делегации на какой-то колхозной конференции в краевом центре – в Ростове-на-Дону. Вернувшись домой, он узнал, что его ищут как организатора «банды». Пришлось опять уйти в подполье. Конец Ибрагима я описал в 1948 г. в меморандуме в ООН по поводу геноцида над чечено-ингушским народом:

«Осень 1933 г. Жители Курчалоя были свидетеля­ми следующего зрелища: уполномоченные ГПУ Сла­вин и Ушаев привязали тяжело раненного в бою Иб­рагима к столбу, обложили его сухими дровами, об­лили бензином и тут же на глазах народа сожгли жи­вого человека дотла. Такая публичная средневеко­вая казнь На кострах вызвала глубокое возмущение не только в простом народе, но и в самом «автоном­ном правительстве» Чечни – председатель Чеченско­го облисполкома и член ЦИК СССР X. Мамаев, председатель Областного совета профсоюзов Гроза и секретарь Шалинского окружкома партии Я. Эдиев подали письменный протест против подобного, даже в практике ГПУ неслыханного, акта на имя ЦК пар­тии. В ответ на этот протест все три названных лица были сняты со своих должностей: Мамаев и Эдиев как националисты, а русский Гроза – как правый оппортунист. Славин и Ушаев были переведены на службу в Среднеазиатское ГПУ, где оба этих чекиста получили ордена Красного Знамени «за работу в Чеч­не» (А. Авторханов. Народоубийство в СССР. Убий­ство чеченского народа. Мюнхен, издательство «Сво­бодный Кавказ», 1952, ее. 4445).

Ибрагим оказался провидцем своей судьбы: я ни­когда не забуду его вещих слов при встрече с Орд­жоникидзе: «Серго, поможешь ты мне – ГПУ меня убьет потом, не поможешь ты мне – ГПУ меня убьет сейчас. Моя пуля давно отлита». Только в одном он ошибся: не пулей его сразили, а на костре сожгли.

Вот эти перманентные убийства невинных людей назывались на языке чекистов боевой «работой» и награждались «боевыми» орденами.

За гостеприимство, оказанное мною Ибрагиму, я попал на специальный учет ГПУ, которое очень ско­ро дало мне это понять.

10. В ИНСТИТУТЕ КРАСНОЙ ПРОФЕССУРЫ ИСТОРИИ

Решающий поворотный период в истории партии и СССР – гибель «коллективной диктатуры» Цент­рального Комитета и триумф единоличной тирании

Сталина – относится к 1933-1937 годам. Эти годы я провел в Москве, сначала на Курсах марксизма-ле­нинизма при ЦК, потом в Институте красной про­фессуры (ИКП) истории, будучи одновременно чле­ном пропгруппы ЦК. Это давало доступ к важней­шим источникам информации, недоступным рядо­вым коммунистам, не говоря уже о беспартийных. К таким источникам относились: 1) закрытые пар­тийные документы, в том числе Протоколы плену­мов ЦК по стенографическим отчетам; 2) печатная информация о текущей политике для руководящего актива со стороны МК и ЦК; 3) «Бюллетень печати ЦК»; 4) эмигрантские издания.

К этому надо добавить устную информацию, ко­торой нас снабжали на партийных собраниях Курсов марксизма, ИКП, а также на разных инструктивных совещаниях ЦК и МК специально для членов проп­группы ЦК, с которой я работал до самого своего ареста. Ее члены выступали на предприятиях, в уч­реждениях и воинских частях докладчиками и лек­торами по вопросам текущей политики партии, меж­дународного и внутреннего положения СССР. Плену­мы ЦК всегда бывали закрытыми, и их стенограм­мы считались строго секретными. Они печатались в одном большом томе в закрытой типографии ЦК. Там же печатался и «Бюллетень печати ЦК». На вто­рых страницах титульного листа обоих документов сообщалось, кто имеет право ими пользоваться. Пе­речисление охватывало партийные, советские, воен­ные, чекистские и хозяйственные кадры номенкла­туры Оргбюро ЦК и такие идеологические кадры, как слушатели и партийные преподаватели Красной профессуры и Курсов марксизма. Процедура озна­комления зависела от важности документов, что специально оговаривалось в сопроводительном пись­ме из ЦК. Если речь шла о стенограмме пленума ЦК, то в сопроводительном письме на имя секретаря парткома говорилось: «По поручению тов. Сталина, Секретариат тов. Сталина при сем направляет стено­графический отчет пленума ЦК для коллективного ознакомления допущенных к этому лиц. После ознакомления отчет подлежит возвращению в ЦК.

Зав. Секретариата т. Сталина А. Н. Поскребы­шев».

«Бюллетень печати» не подлежал возвращению, но его надо было сжечь и протокол об этом напра­вить в ЦК. По стенографическим отчетам пленумов ЦК можно было проследить темпы шествия Сталина к единовластию. В ЦК уже давно не было какой-ни­будь группы лиц, которые противопоставляли бы себя общей политике партии – «генеральной линии» ее генерального секретаря. Последние представители таких групп уже были убраны оттуда в 1931 г. (Сырцов-Ломинадзе) и в 1933 г. (в 1933 г. из ЦК был исключен секретарь ЦК и член Оргбюро Смир­нов, а члены ЦК Томский и Рыков и кандидат в чле­ны ЦК Шмидт предупреждены, что они тоже будут исключены, если продолжат высказывать мнения, расходящиеся со взглядами генсека). Зато бывали заметны деловые расхождения по деловым вопро­сам. Хотя у Сталина всегда хватало фантазии ис­пользовать деловые расхождения для демагогичес­ких атак против того или иного неугодного или не­зависимого в своих суждениях члена ЦК, но когда пленум в целом или в своем большинстве становил­ся на сторону аргументов такого члена ЦК и прини­мал соответствующее решение, то Сталин, как «внутрипартийный демократ», подчинялся большинству, чтобы потом саботировать выполнение неугод­ного ему решения. Бывало и так, что Сталин предуп­реждал принятие такого решения часто применяе­мым им трюком: «передать данный вопрос для дальнейшего изучения в Политбюро», или «создать комиссию для его доработки», или же «перенести вопрос на следующий пленум ЦК» и т. д. Иные вы­ступавшие не боялись дисквалифицировать Стали­на, если он брался рассуждать о вещах, о которых он не имел ясного представления. В этой связи за­помнилась речь на одном из пленумов ЦК первого секретаря Днепропетровского обкома, потом вто­рого секретаря ЦК Украины после Постышева –М. Хатаевича. Сталин, который всячески искал по­вода дискредитировать украинское партийное руко­водство с тех пор, как оно решительно выступило против исключения Бухарина и Рыкова из ЦК, стал обвинять украинцев, что они совершили преступле­ние, истратив валюту на покупку каких-то амери­канских сельскохозяйственных машин, которые оказались непригодными. С ответом от украинского ЦК выступил Хатаевич. Конечно, я не помню дета­лей его речи, но общий вывод был такой: наше не­умение овладеть американской техникой не свиде­тельствует о негодности самой американской тех­ники. Главное – Хатаевич открыто обвинил Стали­на, что он берется рассуждать о вещах, о которых и понятия не имеет. После таких деловых возражений членов ЦК Сталину по деловым вопросам у читателя создавалось впечатление, что, оказывается, Сталин, ставший на страницах «Правды» давно уже и едино­личным вождем, и «корифеем всех наук», все еще не был ни тем, ни другим.

Для членов ЦК до 1937 г. Сталин был политическим лидером, но никак не политическим диктато­ром. Поэтому аргументированно возражать ему или отвергать его необоснованные требования считалось в порядке вещей и было совершенно нормальным правом суверенного коллективного диктатора – пленума ЦК. Кстати – сам Сталин никогда плену­мом ЦК не руководил, председательствование на пленумах он перепоручал почти неизменно Молотову, Ворошилову, Кагановичу и Андрееву. Они на­правляли ход прений в нужном Сталину направле­нии, знали, кому и когда предоставить слово, пре­рывали ораторов, говорящих «не по существу», а то и лишали слова. Роль Сталина в таких случаях сводилась к подаче «реплик», к которым он часто прибегал, но сам выступал редко. У критически на­строенных членов ЦК было свое преимущество, ко­торое не давало Сталину возможности прибегнуть к его излюбленному аргументу: «Они ошибаются се­годня, потому что ошибались вчера». Все эти чле­ны ЦК во время различных внутрипартийных оппо­зиций были со Сталиным и с этой стороны были со­вершенно неуязвимы (общеизвестно, что если не к чему было придираться к человеку в настоящем, то Сталин начинал копаться в поисках грехов в прошлом). Учитывая опыт прошлого, члены ЦК применяли новую тактику – отстаивали свою точ­ку зрения индивидуально, не составляя групп, фракций и не подавая коллективных заявлений или платформ по дискуссионным вопросам, лишая Сталина повода прибегать к испытанному методу расправы с критиками: объявлять неугодных чле­нов ЦК «антипартийной фракцией» и исключать из ЦК, согласно ленинской резолюции «О един­стве» на X съезде (1921). Избавиться от своего нынешнего ЦК легально, на основе Устава пар­тии, Сталин не мог. Чтобы исключить члена или кандидата в члены ЦК, нужно собрать на пленуме 2/3 голосов, что не удавалось в свое время даже Ленину (история с Шляпниковым), но чтобы снять самого Сталина с поста генсека ЦК, нужно только простое большинство на пленуме ЦК. К началу 1937 г. осознанная большинством ЦК дилемма гла­сила: или Сталин и дальше останется на посту генсе­ка, тогда, в конце концов, будет уничтожен суверен­ный ЦК, или ЦК должен отстоять свой суверенитет, тогда надо снять Сталина. Вот эта дилемма, как под­текст, присутствует во всех протоколах пленумов ЦК вплоть до его последнего – февральского 1937 г.

Расскажу немного о «Бюллетене печати ЦК» и об эмигрантской литературе. Содержимое этого «Бюл­летеня» за рубежом можно было бы купить за гро­ши, но в СССР – ни за какие миллионы. «Бюлле­тень» считался государственной тайной, о которой могла ведать только избранная партийная элита. Он представлял собой тип журнала большого формата, набранного петитом, в серой мягкой обложке. В нем печатались в переводе статьи западных экспер­тов, публицистов и журналистов, а также наиболее важные выступления зарубежных политических де­ятелей, посвященные критике советской внешней и внутренней политики. Статьи эти брались из веду­щих органов печати в мире – немецких, француз­ских, англо-американских, японских и др. Статьи, вероятно, переводились точно, как бы они резки ни были, никаких комментариев от редакции не быва­ло. Только в начале каждой статьи стояло примеча­ние – каково направление печатного органа, откуда взята статья, и кто таков сам автор по политичес­ким убеждениям.