МЕМУАРЫ Часть 9

2. ШКОЛЬНЫЕ ГОДЫ

 

2 июля 1923 г., в возрасте около 14 лет, я пере­шагнул порог детского дома – это был шаг из мира привычного и родного в мир чужой, в мир розовых надежд и манящей неизвестности, оказавшийся ми­ром лжи, лицемерия и ужасающих катастроф.

Детский дом находился недалеко от реки Сунжа, в благоустроенном особняке с большим садом. Его питомцами были те дети, которых я встретил у ки­но. Старшая группа, в которую был зачислен и я, го­товилась сдать экзамены в школу 2-ой ступени име­ни Таштемира Эльдарханова, большого чеченского просветителя, в то время председателя «автономно­го» правительства Чечни (он был членом Государ­ственной думы, подписал «Выборгское воззвание», его имя встречается в сочинениях Ленина). Заведую­щим детдомом был бывший царский и белый офи­цер Ахмет Гортиков, который до смерти боялся нашего «шефа» – ГПУ (ведь председатель ОГПУ Ф. Дзержинский был одновременно и председателем Детской комиссии по борьбе с беспризорностью при ВЦИК, словно по правилу: «Любишь отцов убивать – люби их детей кормить»). Гортиков был очень строгий воспитатель, любил порядок, предлагал со­блюдать кавказский адат, о религии ничего не гово­рил, но если кто молился или соблюдал уразу, то это молчаливо поощрялось. Гортиков следил за тем, чтобы мы не только изучали науки, но учились так­же и хорошим манерам поведения. Его наставление насчет манер запомнилось навсегда: как-то после урока, оживленно беседуя с нашей умной и очаро­вательной воспитательницей Натальей Михайловной, я грыз семечки; незаметно подошедший Гортиков влепил мне довольно увесистую пощечину да еще назвал самым оскорбительным для правоверного мусульманина словом:

– Ты, паршивая свинья, как смеешь, разговари­вая с воспитательницей, грызть семечки!

Были у Гортикова две жены – одна, чеченка, жи­ла в ауле и редко приезжала к мужу; другая – ав­стрийская немка, «трофейная» жена, которую он привез с карпатского фронта. Красивая, худенькая блондинка с голубыми глазами лет около двадцати пяти, она хорошо научилась говорить по-русски и по-чеченски. Я забыл, как ее звали, она тоже была нашей воспитательницей, и нам было сказано назы­вать ее «мамой», как Гортикова мы называли «па­пой». «Мама», видно, очень любила «папу». Сам Гортиков – мужчина стройный, с по-кавказски за­крученными длинными усами, с военной выправкой и манерами офицера, ревниво следил за тем, чтобы никто не смел обижать «маму». Гортиков никогда ничего не рассказывал нам о своих военных при­ключениях. Зато тщеславная «мама» тайком пока­зывала нам его георгиевские кресты и другие ме­дали, полученные за храбрость на войне, с коммен­тарием, который не мог исходить от осторожного «папы»: «Они вернутся!» Если бы они, действитель­но, вернулись, то эти награды могли бы пригодить­ся. Это мы тоже понимали. Через лет десять, когда некоторые из его бывших воспитанников занимали видные посты в обкоме партии и чеченском прави­тельстве, Гортикова арестовало ГПУ и без суда рас­стреляло. Мы ничем не могли ему помочь, ибо уже тогда Чечней руководили не чеченцы, а чекисты. Прошло еще только пять лет, как в тот же подвал ГПУ, где погиб бедный Гортиков, были посажены и все его воспитанники, которые сделали какую-нибудь видную карьеру.

Месяца через два наш детский дом переимено­вали в Детский учебный городок и перевели в Асланбековск, недалеко от Грозного. После интен­сивной подготовки я сдал экзамен в старший класс школы 2-ой ступени им. Эльдарханова. Это был ин­тернат с шестью классами. Но скоро, в том же го­ду, создали и седьмой класс, куда перевели и меня. Класс этот был странным прежде всего по своему возрастному составу: рядом с подростками, как я, на партах сидели усатые женихи. Подростки учи­лись лучше, чем эти взрослые мужчины. И за это нам от них доставалось. Запомнилось: учитель рус­ского языка Халид Яндаров ведет урок грамма­тики. Идет грамматический разбор частей предло­жения. У доски его брат, тоже уже усатый, Эльберт. Когда он дошел до части речи «себе», то рас­терялся и не смог сказать, как называется эта часть речи. Тогда Яндаров обращается к классу – кто от­ветит? Все молчат. Я робко поднимаю руку.

Яндаров: «Ну, скажи».

Я: «Местоимение».

Яндаров: «Какое местоимение?»

Я: «Возвратное».

Тогда Яндаров хватает за голову Эльберта и бьет ею о доску:

«Старый балбес, видишь, мальчик знает, а ты не знаешь».

Кончился урок. Яндаров уходит. Тогда Эльберт ведет меня к доске и еще похлеще бьет моей голо­вой о доску ,приговаривая:

– Ты чеченец или осел: если старший не знает, так не смей знать и ты!

Яндаров был самый большой нигилист, какого я когда-либо встречал. Он хорошо знал цену этому грешному миру, еще лучше – его циничным прави­телям. До революции он кончил учительскую семи­нарию в родном городе Сталина – Гори, во время первой мировой войны ушел на фронт со старшего курса Харьковского политехнического института, при Советах кончил аспирантуру языкознания и кавказоведения при РАНИОН, под непосредствен­ным руководством академика Н. Я. Марра, с кото­рым находился в личной дружбе. Зная немецкий и французский языки, Яндаров постоянно следил за европейской литературой по своей специальности. Будучи талантливым лингвистом, Яндаров, как ав­тор, все-таки был ужасным интеллектуальным лен­тяем. Он не любил писать. Его фундаментальная «Грамматика чеченского языка» при участии А. Мациева и при моем формальном участии (как руко­водителя бригады от обкома партии) была состав­лена по прямому решению обкома. Написал он еще одну работу, которую Н. Я. Марр назвал самым ори­гинальным открытием в морфологии чеченского языка. Называлась она: «Инфикс «р» в чеченском языке». Объем ее тоже был оригинален – она была издана брошюрой всего в семь страниц! Когда его спрашивали, почему его труд имеет такой малень­кий объем, то он, делая серьезное лицо, отвечал: «Если вам нравится большой объем, так читайте «Капитал» Карла Маркса, – а потом, шутя, добав­лял: – Впрочем, у меня есть и предшественник – «Теория относительности» Эйнштейна тоже напи­сана на семи страницах''. Высокий и худой, как ас­кет, Яндаров в жизни совсем не был аскетом. Кав­казцы известны своим радушным гостеприимством, а у Халида гостеприимство было его глав­ной страстью. Насколько он любил приглашать и щедро угощать гостей, настолько же скрягой была его жена, которую он почему-то называл «Хаджи» (титул паломника в Мекку). Вообще, адат запре­щает супружеской паре называть друг друга по их именам, поэтому придумывают себе клички или го­ворят просто: «да» – «отец», «нана» – «мать».

В семье часто бывали столкновения. Собственно, «сталкивалась» только одна Хаджи, а Халид оста­вался самим собою – невозмутимым стоиком и миролюбивым дипломатом, разве только иногда сделает маленькое замечание, если уж хозяйка при гостях слишком разошлась:

– Хаджи, что ты там на кухне ворчишь, призна­юсь – я виноват, что не предупредил тебя.

А потом, обращаясь к очередным гостям, начинал уверять их совершенно серьезно:

– Знаете, почему «нана» расстроена – такие кав­казские блюда нигде не отведаете между нашими двумя морями, какие умеет готовить она, но она всегда злится, когда я ее заранее не предупреждаю, что нас посетят важные гости.

Разрядка наступала сразу: Хаджи, хотя она ни капли не верила мужу, что он и всерьез такого высокого мнения о ее кулинарных талантах, все же бы­вала довольна, что муж ее выводит из неловкого по­ложения, а гости должны были верить и талантам хозяйки, и словам хозяина об их собственной важ­ности.

Как только гости уходили, Хаджи начинала жа­ловаться на мужа:

– Ужасный ветреник, прямо копия его покойной матери. Та тоже была такая же. Стоило какому-нибудь бездельнику остановиться у нашего забора и расспросить ее о здоровье, как она тут же растает и станет приглашать его в дом: «Ради Аллаха, заходи­те, вот-вот готовы хинкали и калмыцкий чай», а на самом деле мы еще печи не истопили! Ох эти Яндаровы, мое несчастье...

Однажды, уже в период, когда Сталин начал «до­полнять» марксизм, я поинтересовался у Халида, читал ли он что-нибудь из классиков марксизма?

– А как же, конечно, читал.

– Что именно?

– Маркса читал в оригинале: «Подвергай все сом­нению», а Ленина, правда, только по-французски:

«Мефианс абсолю!» – «абсолютное недоверие» лю­бому правительству, даже «временному» (первая телеграмма Ленина большевикам в России после Февральской революции была написана по-француз­ски и начиналась с этих слов).

Это было, кажется, в сентябре 1923 г. На учени­ческом собрании нам сообщили, что через пару дней нашу школу посетят члены правительства и по это­му поводу мы устраиваем большую вечеринку с му­зыкой, кавказскими танцами, декламацией стихо­творений. В связи с этим почти вся школа переклю­чилась на усиленные репетиции номеров будущего вечера художественной самодеятельности. Ученики гадали, кто же к нам приезжает. Подходили к груп­повой фотографии, которая у нас висела в большом зале: «Совет народных комиссаров СССР''. В центре – Ульянов (Ленин), как председатель, по бокам – его заместители Рыков и Каменев, под Лениным – Троцкий и Чичерин, а дальше идут менее известные или совсем неизвестные члены правительства и сре­ди них, сбоку, обидно далеко от Ленина – наш единственный кавказец в правительстве, в полувоенной куртке, в кепке со звездой, из-под козырька кото­рой торчит, как у цыгана, пучок волос, а глаза хит­рющие, как у базарного кинто: Джугашвили (Ста­лин). Мы ожидаем визита кого-нибудь из них и усердно готовимся, чтобы показать себя с лучшей стороны. Наш чеченский композитор-самородок Ге­оргий Мепурнов составил попурри из разных че­ченских мелодий. (Позже, в 1936 г., он окончил Московскую консерваторию, но так как в каком-то английском музыкальном журнале появилась о нем статья как о даровитом кавказском ком­позиторе, то его в 1937 г. расстреляли, объявив «английским шпионом».) Наш «танцмейстер» из учителей подбирает танцоров – соло, дуэт – в них недостатка нет. Коронные номера – «танец Шами­ля» и «наурская лезгинка». У кого хороший рус­ский язык, удостаиваются чести декламировать кавказские стихи Пушкина и Лермонтова. Я попал в группу танцоров. Мой напарник Сайди, дуб в науках, но тигр в лезгинке (потом он был замес­тителем начальника тюрьмы, в которой я сидел). Судя по интенсивности наших репетиций и нервоз­ности нашего начальства, можно было подумать, что к нам приезжают сам Ленин с Троцким. На­чальство, вероятно, само тоже не знало, кто имен­но приезжает, но было уверено, что этот визит может повлиять на судьбу школы, и поэтому пред­упреждало: если покажем себя «молодцами», то высокие гости, может быть, отпустят нам деньги на строительство нового здания для школы (школа ютилась в частном конфискованном доме).

Приехали гости в самое неожиданное время. Мы только сели пообедать, как кто-то вбежал в столовую и крикнул: «Прибыли!» Стихийный взрыв любопытства, которое у нас росло день ото дня в связи с беспрерывными репетициями и строгими нотациями начальства, моментально выбросил нас на улицу, и то, что мы увидели, было достойно не только нашего любопытства, но и восхищения: из большого открытого черного автомобиля вышел человек в военной форме, о котором рассказывали фантастические легенды, как о непобедимом бога­тыре гражданской войны – Буденный! Никем не подготовленные к этому, мы спонтанно начали аплодировать и неистово кричать: «Ура, ура, ура Буденному!» С ним были еще три человека – один тоже в военной форме, другой в гражданской и наш чеченский «падишах» (так чеченцы его назы­вали) с официальным титулом «председателя че­ченского ЦИК» – Таштемир Эльдарханов. Нас, ко­нечно, занимал только один Буденный. Буденный, подтянутый, в летней форме, при всех своих «до­спехах и регалиях», правда, весьма скромных (щедрая на героизм, революция была скупа на награждения, по четыре – единственного тогда – ордена Красного знамени имели во всей Крас­ной армии только четыре человека, позже убитых чекистами... это была не нынешняя брежневская вакханалия самозванного присвоения бесчислен­ных орденов и званий), выглядел тем молодцом, каким мы его себе представляли. Но было и не­большое разочарование: такой волевой герой, а ростом оскорбительно мал.

– Видишь, Семен Михайлович, – сказал его то­варищ в гражданской одежде, – джигиты призна­ют только джигита!

А как же, – отозвался Буденный и, явно довольный нашим вниманием, начал гладить свои знаменитые длинные усы.

Обед, конечно, был забыт. Все двинулись в зал. Таштемир Эльдарханов представил нам гостей, к на­шему удивлению, не с важнейшего, по нашему мне­нию, – Буденного, – а по «табели о рангах»: «У нас в гостях большие кунаки чеченского народа, – сказал он, – секретарь Юго-Восточного бюро ЦК РКП (б) Анастас Иванович Микоян, командующий Северокавказским военным округом Климентий Ефремович Ворошилов и помощник Ворошилова Семен Михайлович Буденный...»

Убил нас чеченский «падишах»... Никто не знал и никого не интересовало, кто такие Микоян и Воро­шилов, а вот наш идол и кумир, оказывается, всего-навсего только помощник какого-то Ворошилова! Вероятно, наш старик не читает газет и журналов и все перепутал, а мы много раз видели в журналах фотографию Буденного вместе с самим Лениным. А кто побил Деникина, кто побил Врангеля, кто побил всех белых генералов? Один Буденный! Мы решили, что старикам, вероятно, свойственна забывчивость, поэтому простили «падишаху» его историческое «невежество». О Ворошилове я тоже ничего не слы­шал, но лицо Микояна показалось мне очень знако­мым. Смуглолицый и кареглазый, с черной боро­дой, отпущенной для солидности, с живым пронзи­тельным взглядом и повадками торгаша, он удиви­тельно походил на того армянина-торговца на гроз­ненском базаре, который отпускал мне в кредит ра­хат-лукум, халву, хурму, инжир. Я познакомился с ним случайно. Однажды, прохаживаясь по базару в надежде встретить Мумада с деньгами, я прочел у его лавки надпись на дощечке: «Сегодня за деньги – завтра в кредит». Я, аульский мальчик, принял надпись, как говорится, за чистую монету. Пришел на следующий день – та же самая надпись. Думая, что хозяин забыл ее убрать, пришел в третий день – надпись не исчезла. Но на этот раз хозяин, который, вероятно, следил за моими визитами, пригласил ме­ня в лавку и, изучающе посмотрев в глаза, спросил:

– Деньги есть?

– Нет, – честно признался я.

– Будут?

Я пустился в рассказ о моем доблестном Мумаде, который вот-вот ожидает своей очередной получки.

– Тогда «сегодня в кредит, а завтра за деньги», – сказал хозяин и отвесил мне фунт халвы.

Когда сегодня человек с черной бородой и лука­вой улыбкой вылез из машины, я буквально опе­шил: мой базарный армянин пришел потребовать с меня долг. Первое впечатление оказалось обманчи­вым лишь отчасти: Микоян потом стал первым «красным купцом» СССР.

После того как Эльдарханов кончил представлять гостей, Микоян прочел нам лекцию о советской власти и ее национальной политике. Не помню со­держания, но все, что он говорил, было скучно и для нас слишком «умно». Запомнилась реакция Яндарова: на вопрос кого-то из коллег о впечатле­нии от доклада Микояна он ответил:

– Чистейшей воды Лорис-Меликов, чье-то кресло в Кремле скучает по нему!

Пророчество Яндарова сбылось очень скоро: че­рез три года, в возрасте 30 лет, Микоян стал наркомторгом СССР вместо Каменева.

После речи Микояна началась наша художествен­ная часть, за которой гости следили с возрастающим интересом. Сначала декламаторы читали кавказ­ские стихи Пушкина и Лермонтова, которые, как я сейчас думаю, Буденный и Ворошилов, вероятно, слышали впервые. Мепурнову его музыкальная программа удалась на славу, поскольку она со­провождалась и хором, исполнявшим такие вещи кавказской лжеэкзотики, которые тогда очень нравились русским, как «Алаверды» и «Хазбулат удалой». Великолепно был исполнен и «танец Шамиля», в котором вначале величавая пластич­ность нарастающего движения как бы подготов­ляет зрителя и слушателя к внезапному порыву темпераментного кавказского танца. Никто не исполнял его с таким страстным вдохновением, как очеченившийся грузин Жора Мепурнов.

Началась последняя танцевальная часть – уже на соревнование: соло и дуэт. Мы с Сайди вместе станцевали «Наурскую лезгинку». Не боясь упре­ков в нескромности, скажу, что мы превзошли даже самых опасных наших конкурентов. Наш строгий судья, сам «танцмейстер», сказал потом: «Вы неслись по залу с легкостью пуха и быстро­той лани, едва касаясь пола». И действительно, мы волчком вертелись в бешеном темпе, все бо­лее вдохновляясь столь же бешеными, но ритмич­ными ударами в ладоши всего зала и гостей и электризуемые их мерными выкриками: «Асса, асса, асса!.,» Наш успех был бы полным, если бы в наш танец не ворвался совершенно неожидан­ный конкурент, который произвел всеобщий фу­рор, – Микоян! По легкости и ловкости он не уступал нам, мальчишкам, по грациозности тан­ца несомненно превосходил нас. Недаром Мико­ян впоследствии, во время визита в Америку, признался, что в юности он мечтал стать танцо­ром.

Нас ожидал еще один сюрприз. Спровоцирован­ный триумфом Микояна и задетый всеобщим воз­буждением на вечере, Буденный пустился плясать гопака. Это был воистину героический гопак в его первозданном виде: стремительные и ловкие при­сядки удивительно гармонировали с буйно нарас­тающим темпом вращения. В наших чеченских ле­гендах герой не герой, если он одновременно еще и не лихой танцор. Нашим восторгам не было конца, когда Буденный подтвердил нашу правоту.

Все попытки Микояна заставить Ворошилова по­казать нам русскую пляску успеха не имели. Он на­чал божиться, что не умеет танцевать. Что он гово­рил правду, мы убедились через десять с лишним лет, когда он, возглавляя делегацию Красной армии на юбилейных торжествах Турецкой армии, участво­вал вместе с Буденным на балу в Анкаре. Все главы многочисленных иностранных военных делегаций непринужденно танцевали со своими дамами, а вот когда супруга главы правительства сделала Вороши­лову почетное предложение танцевать с ней, то Воро­шилов осрамил советский офицерский корпус: он и там начал божиться, что не умеет танцевать. Тут тоже выручил Буденный. Буденный, конечно, тоже не знал западных танцев, но рассказывали, что он туркам закатил такой гопак, что восхищенные Ататюрк и его гости начали требовать Буденного на бис!

Инцидент с Ворошиловым остался бы незамечен­ным, если бы о нем не раструбили на весь мир ино­странные журналисты. Скоро последовало личное указание Сталина – обучить Ворошилова, а потом и весь командный состав Красной армии и даже ак­тив партии и правительства западным танцам, в том числе официально запрещенным в стране модерным танцам. Все это так хорошо запомнилось, потому что нас, в красной профессуре, тоже начали срочно обучать западным танцам, а на «практику» модерных танцев мы с удовольствием ходили в роскош­ный ресторан для иностранцев и советской элиты – «Метрополь», единственное место в Москве, в кото­ром в 30-х годах можно было слушать джазовую музыку, под руководством, кажется, Утесова, и любоваться танго и фокстротом.

Вернемся к нашему вечеру. Судя по тому, как гости были довольны, наша художественная само­деятельность вполне удалась. В заключение Мико­ян сообщил, что благодарные гости решили сделать школе подарок – купить нам новый рояль. О дру­гом подарке он ничего не сказал, но его притащили нам на следующий же день: два ящика различных восточных сладостей! Жаль, школьного здания мы не «вытанцевали».

На другой день наш старший класс повели на от­крытие 1-го съезда Советов Чечни. Тогда мы узнали, почему Микоян, Ворошилов и Буденный находились в Чечне. Они вместе с чеченским правительством си­дели в Президиуме съезда. Микоян впоследствии пи­сал в своих воспоминаниях как о своем участии на этом съезде, так и о посещении накануне этого съез­да самого большого чеченского аула – Урус-Марта­на. Там была намечена встреча Микояна, Ворошило­ва и Буденного с весьма влиятельным национально-политическим лидером Чечни – с Али Митаевым-Автуринским.

Торжества в Урус-Мартане проходили под девизом «братание с чеченским народом» в связи с объ­явлением чеченской автономии. На самом деле тор­жества оказались хорошо замаскированной ловуш­кой против Митаева. В журнале «Юность» Микоян рассказывал, как они боялись этой встречи. Ехать в Урус-Мартан с вооруженным отрядом чекистов считалось нетактичным, хотя точно знали, что сам Али Митаев туда приедет с вооруженными всад­никами. Ехать же без вооруженной охраны было рискованно, так как Али, в случае несогласия со статутом объявляемой «автономии» Чечни, может взять их в плен и предъявить Москве какие-нибудь требования. Всегда находчивый Микоян и на этот раз блестяще вышел из положения: делегация за­брала с собой целую роту... оркестра. Под музы­кантов был замаскирован хорошо вооруженный отряд красной конницы Буденного.

Али Митаев был исключительно популярным де­ятелем национального движения в Чечне. Он заклю­чил блок с большевиками против Деникина на усло­виях признания советским правительством шариа­та как основы будущей чеченской автономии. Это было в 1919 г., когда большевики на Северном Кав­казе были загнаны в подполье (Чрезвычайный ко­миссар на Кавказе от Ленина – Серго Орджоникид­зе – скрывался в горах Ингушетии и Чечни), а гене­рал Деникин от Орла двигался на Тулу и Москву.

Когда Красная армия в марте 1920 г. пришла на Северный Кавказ, Советы действительно признали шариат. На учредительных съездах в 1921 г. Дагес­танской советской республики и Горской советской республики Сталин признал не только «сосущество­вание» между советами и шариатом, но и право гор­цев жить по шариату. Поэтому советское правительство объявило ряд привилегий для ислама и его ду­ховных учреждений, ввело арабский алфавит и даже народные суды были объявлены шариатскими.

Через года два-три все это было ликвидировано. Сторонники Али Митаева считали, что их обманули. Отсюда большое, но мирное движение чеченцев во главе с Митаевым за восстановление прежнего по­ложения. Москва учуяла здесь опасность взрыва, тем более, что в соседней Грузии тоже росло дви­жение за восстановление независимости. Поэтому было решено ликвидировать Али Митаева, но так, чтобы не было никакого шума, и без массовых арес­тов среди его сторонников. Эта миссия и была воз­ложена на Микояна, Ворошилова и Буденного.

Заманить Митаева в Грозный оказалось невоз­можным, но в ауле он был фактическим хозяином. Вот под предлогом проведения торжеств по поводу создания чеченской автономии в Урус-Мартан и при­глашаются все видные представители Чечни. Приез­жает сюда со своим вооруженным конным отрядом и Али Митаев. На личном свидании с делегацией Микояна Али повторяет свое требование: основой «автономии» должен быть шариат. Микоян и его спутники заявляют, что они согласны с требовани­ем Али Митаева, но для окончательного решения вопроса они должны поговорить с Москвой по пря­мому проводу из Грозного. Микоян и его спутни­ки предложили и самому Митаеву участвовать в этих переговорах. Митаев согласился при условии, что его будет сопровождать собственная конная охрана. Микоян условие принял. Все вместе они прибыли на станцию в Грозный. Поднялись в са­лон-вагон правительственного поезда, чтобы начать переговоры по прямому проводу с Москвой. Но поезд тотчас же двинулся на Ростов. Конной охране сообщили вежливо и торжественно, что Митаев по­ехал в Москву, чтобы встретиться с самим Лени­ным. На самом же деле через несколько часов Али очутился в одиночной камере Ростовского краево­го ГПУ с обвинением: «Митаев готовил вместе с грузинскими националистами совместное чечено-грузинское вооруженное восстание».

Я живо помню сцену на 1-м съезде советов Чеч­ни, где вопрос о судьбе Митаева стал главной темой. Об этом съезде рассказывает и Микоян, но только по-своему. Съезд происходил в большом зале быв­шего реального училища. Зал был набит людьми до отказа. Многие стояли в проходах у стен. В Прези­диуме находились Эльдарханов, его заместители Заурбек Шерипов и Махмуд Хамзатов, Микоян, Во­рошилов, Буденный и другие. Первый ряд занимали почетные старики, среди которых много седоборо­дых хаджей, шейхов и мулл из «советских шариатистов''. Едва Эльдарханов объявил об открытии съезда, – на сцену выходит в траурном платье вы­сокая худая старая чеченка, вдруг скидывает с го­ловы длинный черный платок и с обнаженной се­дой головой бросается к ногам Микояна со сло­вами:

«Мой любимый сын, красный вождь Чечни, Асланбек Шерипов отдал жизнь в боях за Советскую власть, его присяжного брата Али Митаева без вины арестовала советская власть. Я не встану и не уйду отсюда, пока вы не дадите слова, что его освобо­дят!»

Эльдарханов тут же переводит Микояну ее прось­бу. Весь зал встает и бурно аплодирует, возгласы и крики в поддержку просьбы нарастают с такой силой, что в зале воцаряется на время необузданный и дикий шум. Микоян старается поднять проситель­ницу, что ему явно не удается, а крики и шум еще больше усиливаются. Микоян догадывается, почему кричат делегаты, но их слов не понимает. Не пони­мает он и того, что, по чеченским законам, проси­тельница должна стоять на коленях, пока ее просьба не будет принята к рассмотрению, а зал будет шу­меть, пока Микоян не попросит слова. На помощь пришел тот же Эльдарханов. Он что-то сказал Ми­кояну и потом предоставил ему слово. В зале во­дворяется напряженная тишина. Кратко перекинув­шись словами со своими спутниками, Микоян вы­ходит на трибуну и говорит: «Али Митаев скоро будет освобожден!»

Шквалом восторгов и ликования приветствует зал великодушие советской власти. Кругом кричат: «Инш-Аллах, инш-Аллах!» («Волей Аллаха, волей Аллаха!»).

Микоян вернулся в Ростов. Шли недели, ме­сяцы, а Али Митаева нет и нет. Делегация за де­легацией посещают Ростов с просьбой выполнить требование 1-го съезда Советов Чечни, но безре­зультатно. Микояну все это тоже начинает, види­мо, надоедать. Он обращается к Сталину, как быть? Чеченскому правительству скоро стал известен совет, который дал изобретательный Сталин Ми­кояну: «Если ты хочешь, чтобы чеченцы тебя оста­вили в покое, то отдай им труп Митаева!» Ста­лин хорошо знал и это имя, и роль Митаева в Чеч­не. Микоян так и поступил. Ростовские чекисты, чтобы на теле не оставить следов пулевых ран, задушили Митаева и чеченцам вернули его труп, высказав сожаление, что накануне освобождения Митаев «внезапно скончался от разрыва серд­ца...»

Обществоведение нам преподавал «товарищ Цырулин» (так он представился нам). Товарищ Цырулин занимал крупный пост в Грозненском окружкоме партии, у нас появлялся два-три раза в неделю, а свое школьное жалованье отдавал МОПРу. Об образовании Цырулина ничего не было известно. Может быть, он не имел даже и среднего образо­вания, но в политике он был – как у себя дома. С Лениным познакомился до войны в Париже, где входил в «Ленинскую группу» РСДРП. В войну он был во флоте – сначала на Черном, потом на Балтийском морях матросом первой статьи; служил на легендарном крейсере «Аврора». Ве­роятно, «Аврора» была первым военным кораб­лем на Балтике, на котором матросы захватили власть еще в первые дни Февральской револю­ции.

Вскоре Цырулин стал связным между Военно-революционным комитетом Петроградского Сове­та и «Авророй». Получал личные инструкции от Троцкого, Лазомира, Бубнова, Невского. Он рас­сказывал, что знаменитый «холостой выстрел» из пушек «Авроры» по Зимнему дворцу в ночь на 25 октября, как сигнал к восстанию, вовсе не был «холостым», а был боевым, «ибо снаряды в орудия закладывал я сам, – говорил он без бахвальства, как бы между прочим. – Но стреляли и по нам», – и в подтверждение показывал свою правую руку с ампутированными после ранения двумя пальцами.

Рассказы Цырулина о хронике двух русских ре­волюций в 1917 г. были любопытны, красочны и интригующи, как героический эпос. Замечательный мастер революционного фольклора, с языком гру­бым, «матросским», зато сочным и выразительным, он и вождей революции – Ленина и Троцкого – сводил с небес на землю и показывал нам их обык­новенными людьми с обыкновенными человечес­кими слабостями, которых у них не было лишь в одной области – в области революционного твор­чества. Революция была не просто их профессия – она была их стихия. А нам просто не верилось: вот этот самый наш учитель товарищ Цырулин мог ви­деть, пожимать руки и разговаривать с самими Ле­ниным и Троцким! Мы уже много знали от Цырулина о жизни «гимназиста Володи», «революционера Ульянова» и «вождя мирового пролетариата» Ле­нина», когда в январскую стужу 1924 г. долетела и до кавказских гор весть о событии, которое, каза­лось, изменит ход мировой истории, – о смерти Ленина.

Грозный был вторым после Баку пролетарским центром на Кавказе, где большевики безраздельно господствовали в местных советах. Грозный был первым революционным центром в стране, который за «стодневные бои» против белых получил орден Красного знамени. В траурные дни смерти Ленина в Грозном, вопреки Маяковскому, я видел «плачу­щих большевиков». Чеченцы, которые, поддержав Ленина в революции, завоевали право на возвраще­ние из горных трущоб на свои былые земли на плос­кости, не плакали (адат предписывает переносить самые тяжкие переживания с сохранением внешнего хладнокровия), но были печальны и задумчивы. Многие открыто говорили: «Теперь нас опять за­гонят назад в эти каменные мешки...»

Никому в голову не приходило, что их могут загнать гораздо дальше – в тундры Сибири и пес­ки Туркестана. Горцы Кавказа отправили в Москву на похороны Ленина большую делегацию во главе со старым революционером карачаевцем Курджиевым. В полной кавказской форме, как бы олице­творяя собой Кавказ, Курджиев, высокий, крупный мужчина с большими усами, вместе с Крупской сто­ял в почетном карауле у гроба Ленина – эта фото­графия считалась чем-то вроде экзотической наход­ки советского фотоискусства и поэтому перекоче­вывала из одного ленинского альбома в другой, по­ка ее не изъяли вместе с Курджиевым во время «Великой чистки».

В день похорон Ленина во всех городах страны были траурные митинги. Многотысячный митинг в Грозном происходил за городом. На полигоне 82-го полка. У всех на рукавах черные нашивки. Выстав­лен и весь полк – в том числе и чеченский конный эскадрон в национально-военной форме. Издале­ка вижу моего Мумада – он восседает, как право­фланговый, на отлично ухоженном вороном коне. Перед импровизированной трибуной на столе сто­ит портрет Ленина с черной каймой, с почетным во­енным караулом по обеим сторонам, полковой оркестр беспрерывно играет траурную музыку, исполняя также сочиненный в эти дни в Москве похоронный марш с хоровым пением: «Ты умер, Ильич, но живет РКП – стальная колонна рабо­чих...» Потом открылся митинг. Выступали орато­ры из простого народа, некоторые плача, другие с трудом сдерживая слезы. Под конец командир полка, человек маленького роста, но с невероятно зычным голосом (потом я узнал, что он бывший царский офицер и его фамилия Сахаров), дал ко­манду отсалютовать Ленину выстрелами в те же самые минуты, что и на Красной площади в Москве.

Митинг кончился, но траур еще долго продол­жался. В отличие от ханжеского словоблудия и кро­кодиловых слез рифмоплетов во время смерти Сталина, на похоронах Ленина даже поэты были искренни. Александр Безыменский в «Партбиле­те» писал: «...один лишь маленький, один билет упал, а в теле партии зияющий провал», а поэтесса Вера Инбер добавляла, что в дни похорон Ленина «...стужа над Москвой такая лютая была, как будто он унес с собой частицу нашего тепла». Некоторые поэты даже справляли «партийные поминки», пе­реходящие в пьянки, но для очистки совести тут же сочиняли: «В этом вине и водке мысль утопить не хочу, но немало партийных пьют и верны Иль­ичу» (везде цитирую по памяти).

Несомненно, было в стране много и таких лю­дей, которые со смертью Ленина связывали на­дежду на гибель его режима. Но многие в это не верили, как не верила та знаменитая старушка из Рязани, которая, читая бесчисленные плакаты с надписью «Ленин умер, но дело его живет», сказа­ла с искренним сокрушением: «Лучше бы Ленин жил, а дело его умерло».

В отношении школьных дисциплин я сначала страстно увлекался математикой. Может, это объяс­няется тем, что наш учитель математики симпатич­ный грек Колпахчиев сам был влюблен в свой пред­мет. Весь его духовный мир состоял из аксиом, тео­рем, формул, цифр. Ученики, шутя, говорили о нем: если Колпахчиев обожжет себе палец, то выскочит не волдырь, а цифра. Мое увлечение матема­тикой носило чисто спортивный характер, как при разгадывании кроссворда. Решение трудной зада­чи доставляло мне большое удовольствие. Я твер­до знал: интереснее и важнее математики науки нет и вся моя жизнь будет посвящена ей. Но внезапно возникшая ситуация и мое легкомысленное реше­ние воспользоваться ею опрокинули все мои планы.

Мы кончили только седьмой класс, когда прибыл представитель Чеченского оргбюро РКП (б) для вербовки учеников во вновь открывающуюся об­ластную партийную школу. Условия приема легкие, а материальное положение исключительное: кроме полного казенного содержания – общежитие, пи­тание, обмундирование – учащиеся получают еще большую стипендию. После партийной школы – прямая путевка в Коммунистический универси­тет трудящихся Востока (КУТВ) им. Сталина в Москве, на еще лучших условиях. Представитель оргбюро красочно изложил нам эти условия и перс­пективы. Мы, конечно, долго думать не стали. Ведь все школы в стране партийные, все университеты тоже коммунистические, но вот эти новые школы – это что-то особенное, вроде царских лицеев, где учились лишь дети дворян. Нас как бы зачисляли в сословие новых «партийных дворян». Мы записа­лись всем классом, но приняли не всех: такие, как Мустафа Домбаев или брат Али Митаева – Абубакир, – не были приняты из-за «социально-чуждого происхождения».

Программа школы оказалась перегруженной та­кими дисциплинами, о существовании которых мы до сих пор не имели ни малейшего представления: «партстрой», «Госстрой», «хозстрой», «политэкономия». Классические дисциплины были на вторых ролях. Сразу выяснился и профиль школы: из нас хотят готовить людей, способных управлять мест­ной властью. Поэтому мы изучаем механизм власти от мотора, «приводных ремней» и до малейших вин­тиков. Прощай, математика! Теперь я решительно не знал, что из меня выйдет, но я твердо знал дру­гое – я всем обеспечен, перспектива учиться дальше неограниченна.

Вполне возможно, что я исправил бы свою ошиб­ку в выборе школы, если бы не общая политическая волна, которая захлестнула страну и партию: эпиде­мия внутрипартийных дискуссий между ЦК и раз­ными оппозициями с их бесконечными «тезисами», «контртезисами», «платформами», «заявлениями».

Я с большим любопытством погрузился в лите­ратуру лидеров партии и оппозиции: о чем же наши вожди спорят? Все это было ново, интригующе и даже поучительно. Лев Троцкий всех пленял красно­речием, Сталин – простотой аргументации, Бухарин отталкивал вычурной манерой теоретизирования. У всех троих можно было поучиться приемам полеми­ки, но подспудные мотивы, двигающие полемикой, оставались неясными.

Хотя я вступил в партию, добавив себе пару лет, еще во время дискуссии с Троцким, мое политичес­кое понимание происходящих событий было крайне ограниченным, даже наивным – мне все время каза­лось, что лидеры партии и оппозиции просто упраж­няются в красноречии или не ладят между собою из-за неправильного толкования отдельных цитат Ле­нина. Три вопроса, известные даже из советской ли­тературы, стояли в центре дискуссии: социализм в одной стране, судьба нэпа и перспективы мировой революции. Но удивительнее всего, что стороны ве­ли дискуссию по этим вопросам не от своего имени, а от имени Ленина. Один Ленин противопоставлял­ся другому Ленину. Сталин, Рыков и Бухарин при­водили сто самых убедительных цитат из Ленина в пользу своей позиции, а Троцкий, Каменев и Зи­новьев приводили двести еще более убедительных цитат из того же Ленина, опровергающих сталинско-рыковско-бухаринского Ленина. В конце концов в цитатах победил троцкистско-зиновьевский Ленин. Вот тогда мы с великим удивлением прочли сви­детельство Зиновьева, что Сталин ему сказал: «Не надо много цитировать Ленина – у Ленина можно найти любую цитату – как у лавочника дяди Якова товара всякого».

На низах борьба принимала, как и подобает про­винции, более дикие формы. Запомнились некото­рые моменты собрания Грозненского партийного актива. Заранее было известно, что выступят два докладчика: один от ЦК, другой от оппозиции. Краснознаменный Грозный считался важнейшим пролетарским центром на Северном Кавказе, и по­этому партаппарат придавал большое значение ис­ходу этого собрания. Грозненский окружком про­водил большую кампанию под лозунгом: «Моло­дежь отвечает Троцкому». Троцкий назвал моло­дежь «барометром партии» и требовал, чтобы кон­сервативные аппаратчики прислушивались к голосу революционной молодежи. Это, конечно, льстило молодежи, и учащаяся молодежь везде выступала за оппозицию (в московских вузах более 80% чле­нов партии голосовали за «тезисы» «Объединенно­го оппозиционного блока»). Вероятно, этого не хо­тели допустить в Грозном, поэтому было создано нечто вроде семинара, на котором особо подобран­ные молодые коммунисты и комсомольцы готови­лись к выступлению против оппозиции на предсто­ящем собрании.

Наша школа выдвинула меня в эту группу. Я долго сопротивлялся, а когда узнал, что мне надо будет ответить Троцкому от имени «чеченской ре­волюционной молодежи», то просто обалдел. В дни созревания моей политической симпатии или анти­патии у меня, вообще говоря, были среди партий­ных вождей только два кумира: Троцкий как пуб­лицист и Коба-Сталин как кавказский абрек.