МЕМУАРЫ Часть 29

«Чи­тай, мол, но я этого не видел», – тем более, что по­мощник подвинул ко мне и свои газеты, которых они, собственно, не читали. Они действительно ниче­го не видели, ибо я полез к себе на верхнюю полку и преспокойно начал читать газеты, я их в руках не держал уже больше года.

Газеты были – «Правда», «Комсомольская прав­да» и какая-то еще местная «Правда». Я узнал, что в Испании Франко пришел к власти, – интересно, какова судьба мужественной Пассионарии («Лучше умереть стоя, чем жить на коленях»)? Гитлер при­соединил Австрию к Германии, в Мюнхене произо­шла встреча между Гитлером, Муссолини, Даладье и Чемберленом, на которой решено оторвать от Чехо­словакии Судетскую область и передать ее Гитлеру. В Европе командует Германия, в Азии – Япония, а Сталин устроил кровавое побоище над собственным народом. Газеты полны разоблачениями «врагов на­рода»: оказывается, был новый процесс в Москве – расстреляны Бухарин, Рыков, даже Ягода. Расстре­ляно все бюро ЦК комсомола во главе с Косаре­вым. Чистке конца не видно. Газетные шапки пря­мо-таки каннибальские: «Беспощадно бить по рото­зеям – пособникам вражеских разведок», «Вырвать с корнем охвостье контрреволюции», «К стенке вра­гов народа – лазутчиков фашизма», «Бешеным со­бакам империализма – собачья смерть», а когда чи­таешь соответствующие корреспонденции, то, конеч­но, выясняется, что все они до единого старые боль­шевики, которые делали революцию, выиграли гражданскую войну, двадцать лет строили вместе со Сталиным «социализм в одной стране».

Где же тут логика? Логика здесь есть только в том случае, если Ленин и Зиновьев были немецкими агентами, а их партия – «шпионской бандой» в Рос­сии. Тогда встает другой вопрос: почему же эта «шпионская банда» избрала после смерти Ленина своим вождем единственного не шпиона из ленин­ского ЦК и его Политбюро – Сталина, вместо того, чтобы избрать шпионов Троцкого, Зиновьева, Каме­нева, Рыкова, Бухарина. Тут у Сталина всегда был готов ответ: «Такова диалектика нашей револю­ции!» Она, по нуждам и обстоятельствам, выступает у большевиков в разных ролях: то как универсаль­ная отмычка ко всем тайнам мира; то как надежная затычка, чтобы закрыть вам рот, когда ваше опас­ное любопытство начинает апеллировать к челове­ческой логике; то просто как фокус-покус, чтобы заворожить вас при очередном злодеянии. Если все это вместе взятое не помогает, – тогда вам затыка­ют рот свинцом. Вот это и происходит сейчас. Что же касается советской печати, то она выполняла в те годы, как выполняет и сейчас, роль Марксова «опи­ума для народа» – одурманивать, оглуплять и дез­информировать народ, доказывая, в полном согла­сии со сталинской «диалектикой», что каждый со­ветский человек – потенциальный негодяй, чтобы этот человек, до предела обескураженный и загипно­тизированный, сам тянулся в пасть Дракона из Кремля.

Ведь был же тогда принятый обязательный ри­туал – каждый ответственный работник на парт­собрании, каждый ученый в области обществен­ных наук на научных конференциях начинал свое выступление с самобичевания за потерю «больше­вистской бдительности», за искажение «марксиз­ма-ленинизма», за якшание с «врагами народа», а потом НКВД забирал их в подвалы и, показывая им их же выступления, пришивал обвинение в контр­революции.

С народом было проще: я видел в 1937 г. в на­шем обкоме, как я упоминал, инструкцию, подпи­санную Сталиным от ЦК, Ежовым от НКВД СССР, Вышинским от Прокуратуры СССР, о порядке «изъ­ятия классово-чуждых и социально-враждебных эле­ментов по СССР». В «инструкции» были установле­ны точные процентные нормы изъятия людей по об­ластям, краям и республикам, колебавшиеся между тремя и четырьмя процентами населения данной ад­министративной единицы. До сих пор такая развер­стка существовала на заготовку скота. Теперь спус­тили вниз планы по «заготовке людей». По моим тогдашним расчетам, это должно было составить до 5-6 миллионов «врагов народа». Поскольку каж­дый план сверху вызывает «встречный план» снизу, да и сам план всегда должен перевыполняться, то число миллионов арестованных доходило до двух­значного (некоторые специалисты называют от 10 до 18 миллионов арестованных в период ежовщины). Так как не было никакой возможности про­пустить такое количество людей через нормальные, пусть даже советские, суды, то в той же «инструк­ции» предлагалось создать на местах названные вы­ше «чрезвычайные тройки» при НКВД и основную массу этих арестованных судить по спискам заочно через «тройки». Хрущев, который всю ответствен­ность за чистку возлагал на Сталина и его Политбю­ро, всегда тщательно обходил вопрос о «тройках», чтобы что-нибудь о них не узнал внешний мир, ибо смертные приговоры и заключения в лагеря миллио­нов подписывали не только чекисты, но и все мест­ные партийные секретари, такие, как он. Когда об этих «тройках» я первым писал в своей первой кни­ге еще при жизни Сталина, то западные советологи говорили, что мои данные не подтверждаются со­ветскими официальными источниками, – как будто Сталин, Хрущев, Брежнев и вся эта компания долж­ны предъявлять западным советологам государ­ственные акты из тайников Кремля о собственных государственных преступлениях!

Вернусь к своему рассказу.

Кормили меня чекисты до самой Москвы как на убой (может быть, и везут меня «на убой»?) не из жалости ко мне, а боясь, что я донесу на них. Ведь все подлецы искренне убеждены, что мир со­стоит из одних подлецов. Главное – подлость в их глазах не порок, а какая-то азартная игра или да­же вид спорта. Из таких подлецов Сталин и создал свою тайную полицию, где служебное рвение цени­лось по шкале изобретательности в преступных ме­тодах и виртуозности в совершаемых подлостях. Только этим я объяснил себе, что мой шеф, кото­рый за всю дорогу не разговаривал со мной, теперь, на третьи сутки, при приближении к Москве, совер­шенно преобразился. Он не выдержал молчания о пьянке в вагоне-ресторане. Извиняюще объяснил случившееся крайней усталостью, справлялся, не на­делали ли они чего-либо недозволенного. Подтвер­дил мне, что он и его помощник убеждены в моей «порядочности» (это, конечно, был намек на то, что я не убежал, когда они были пьяны), и даже поже­лал мне, чтобы я остался в живых. Из последних слов я понял, что они были предупреждены в Гроз­ном, что везут опаснейшего «государственного пре­ступника», которого ждет расстрел, иначе шеф, при его старании завоевать мою симпатию, должен был бы пожелать мне не остаться в живых, а выйти на свободу.

Когда мы подъехали к Курскому вокзалу, еще в купе шеф надел на меня медные наручники. Пасса­жиры, считавшие меня всю поездку свободным че­ловеком, а моих сопроводителей – обыкновенны­ми людьми, ужаснулись, когда увидели, что их со­седями были два чекиста и один «преступник». Меня привели опять в комендатуру вокзального НКВД. Шеф позвонил куда-то, требуя транспорта. Звонил он еще много раз, но транспорт не прибы­вал. Кончилось тем, что пришлось меня везти на так­си. Ехали мы довольно долго, но не на Лубянку. По­шли незнакомые улицы и бесконечные переулки Москвы, даже вспомнилось: «На московских изо­гнутых улицах умереть, знать, судил мне Бог». Вот, наконец, и прибыли. Перед моим взором стала моя старая, давно забытая угрюмая знакомка – Бутыр­ская тюрьма. Свою карьеру я начал в Москве в 1927 г. с принудительного визита ей. Может, сужде­но мне вторым визитом и кончить карьеру. Если мои шефы думали, быстро сдав меня в Бутырки, пойти гулять, их ожидало разочарование. Пришлось убедиться, что московские тюрьмы страдают из-за кризиса перепроизводства «врагов народа». Ведь вся стотысячная московская бюрократия была пере­селена в тюрьмы, камеры были переполнены до от­каза. Опять начались бесконечные звонки, и все без­результатно. Мой шеф был в отчаянии, он хотел скорее сбыть меня с рук, а это ему не удавалось. Кажется, последовало распоряжение «высокого чиновника» по «нарядам», и начальник приемной тюрьмы, наконец, дал расписку шефу о моем при­нятии. Я вступил в столичную обитель советской инквизиции без иллюзий и надежд.

Несмотря на обгоняющие темпы роста «заготовки людей» по сравнению с ростом арестантской жил­площади, тем не менее, я думал, что и в Москве ме­ня ждет одиночка. Приятное разочарование все же было удручающим, когда надзиратель открыл пере­до мною камеру бутырского «спецкорпуса»: смесь едкого запаха людского пота, вони от параши и гус­того махорочного дыма потоком хлынула мне в ли­цо. В камере, рассчитанной на 10-12 человек, было в три-четыре раза больше людей. Почти все были го­лые, в одних трусах, и казались не людьми, а призра­ками. Появление нового человека моментально при­вело в движение этих «призраков» – толпой броси­лись ко мне узнать «новости с воли». Чтобы их не разочаровывать, начал подробно пересказывать со­держание вчерашних газет, а потом только сказал, что я не «с воли», а «враг народа» призыва 1937 г. Это только повысило мой авторитет, ибо большин­ство в камере оказалось «призывниками» 1938 го­да. Вернулись к газетам и хотели от меня узнать по­больше деталей. Очень настойчиво и упорно доби­вался этих деталей один старик с длинной полуседой бородой, в вопросах которого чувствовался суве­ренный политик. Кто-то меня спросил, а вы этого старика знаете? Хотя профиль его лица мне показал­ся знакомым, но это ни о чем не говорило, и я отве­тил, что не знаю. «Как же вы не знаете Павла Петро­вича, если вы кончили ИКП»? – удивился его сосед. Меня вывел из положения сам старик, который со­всем не был стариком (ему было всего 50 лет) : – Я – Постышев Павел Петрович, – сказал он. Теперь была моя очередь удивляться, что в этой тесной, душной и зловонной камере я встречаю вче­рашнего кандидата в члены Политбюро. Конечно, я его сразу узнал бы, если бы он не отрастил бороду.

Почти вся камера состояла из бывших ответ­ственных работников партии. Поэтому камера на­поминала «дискуссионный клуб». Люди обсуждали одну и ту же тему, которой жила и вся страна: что произошло, что происходит и что же будет дальше? Это и понятно. Здесь сидели чистые политики, мно­гие из которых хорошо были известны в стране. Как они отвечали на эти вопросы, чем они объясня­ли причины и смысл того, что от большевизма к фа­шизму оказался только один шаг? Одни говорили, что сие есть «высокая политика» и методом рацио­нального мышления ее не постичь. Большинство сто­яло на точке зрения Рудзутака, бывшего председате­ля ЦКК, который, как впоследствии рассказывал Хрущев на XX съезде, писал Сталину, что в аппарат НКВД пробрались скрытые враги, и все, что проис­ходит сейчас, – дело их рук. Все винили Ежова, но никто не винил Сталина. Верили ли эти люди тому, что они говорили? Ведь это были люди с верхнего этажа партии – здесь сидели бывшие члены ЦК и ЦКК Варейкис, Голощекин (убийца царя и царской семьи), бывший нарком Антипов. В центре внима­ния, конечно, находился Постышев, и к его мнению чутко прислушивались. (Рассказывали, что, когда его перевели сюда из Лубянки, Постышев был до такой степени избит и искалечен, что люди поража­лись, что он еще жив. Постышев не подписал «при­знание», поэтому находился на режиме перманент­ных пыток.) Из сидевших в камере я встречался на воле только с Варейкисом, когда он был секрета­рем Воронежского обкома партии, куда я ездил с серией докладов по поручению пропгруппы ЦК. Он, конечно, меня забыл, но когда я ему рассказал об этом, то сразу вспомнил. Был я знаком и с младшим братом Постышева, с которым провел месяц в правительственном санатории в Кисловодске. Это был молодой, очень скромный человек, который мало интересовался политикой, да, кажется, и обра­зование имел скромное. Мне стало неловко, что я напомнил Постышеву о нем – он заметно изменился в лице, а потом тихо сказал: «Загубили парня зря, – вздохнув, добавил: – Дикость, какая дикость...»

Говорят, чтобы узнать характер человека, надо съесть с ним пуд соли, но так было, наверно, в бла­женные времена Пульхерии Ивановны и Афанасия Ивановича, – в бешеный век Сталина людей узнава­ли быстро, особенно в условиях сталинских мясору­бок. Человек, пропущенный через винт этих мясору­бок в ежовскую эпоху, превращался в какую-то рыхлую аморфную массу. Урки нашли и образное выражение для этого человека: «Из него сделали котлету»! Перемолов физически, его перемололи и духовно: из него сделали одновременно и воск. Прокурорам и судьям оставалось слепить из такого воска образцового «врага народа» во всех нужных им лицах, образах, деяниях и, нажав на воображае­мую кнопку, заставить его изрекать все то, что вло­жили в него «программисты» из НКВД. Чекисты-материалисты, они уж знали: чтобы убить дух и пе­рековать характер, надо «бить, бить, бить» тело, как учил товарищ Сталин. И все-таки – один удивитель­ный феномен политических процессов тридцатых годов: почти все старые революционеры, бывшие лидеры и члены антисталинских оппозиций двадца­тых годов признавали себя виновными в инкрими­нируемых им преступлениях и подтверждали все, как один, свои признания на открытых судебных процессах, тогда как те старые революционеры, у которых мясорубка вынудила такие же ложные по­казания на предварительном следствии, но которые никогда не участвовали в каких-либо оппозициях, резко и категорически отказывались от своих пока­заний на судебных заседаниях. Чем это объясня­лось? Я не знаю ответа, но констатирую факт: 70% членов ЦК было арестовано и расстреляно, однако Сталин не осмелился устроить открытый суд ни над одним из них. Но выводы, которые делали из своей трагедии эти старые революционеры, были разные; это объяснялось, может быть, борьбой двух начал в старом идеалисте: бывшего фанатика революции и нынешнего свидетеля ее краха. В моей камере бы­ли представлены все варианты таких людей: остав­шиеся верными своим старым убеждениям револю­ционеры, кающиеся ренегаты, безнадежно опустив­шиеся как физически, так и духовно доходяги и даже такие, которых можно назвать «выживальщиками», – им было важно «выжить» до тех дней, по­ка развязанная Сталиным стихия фашизма не заду­шит его самого.

Убежденным революционером оставался Постышев, его антиподом был Варейкис, Антипову было важно «выжить» любой ценой, Голощекин был од­новременно и физическим и духовным доходягой. Я узнал, что до переброски в камеру Постышева имя Сталина в дискуссиях было табу. Во всем ви­нили его коварных помощников-карьеристов, кото­рые сочинили чудовищный план заговора внутри партии и внутри ЦК, чтобы, уничтожив старых ре­волюционеров, легче было уничтожить и самого Ста­лина, а потом установить в стране фашистско-полицейскую диктатуру. Особенно доставалось трем по­мощникам Сталина – Ежову, Маленкову, Шкирятову. Об этом некоторые писали Сталину в своих пись­мах.

Такая легенда – «стрелочник виноват» – была удобна во всех отношениях: Сталин мог шантажи­ровать такими письмами своих помощников, а ав­торам писем было тактически выгодно показывать себя верноподданными революционерами, озабо­ченными судьбой Сталина. Наиболее рьяно такую теорию развивал Варейкис (Варейкис претендовал на роль теоретика и в двадцатых годах работал в агитпропе ЦК) в лаконичном тезисе: «Заговор Ежова против Сталина» (впоследствии Сталин так-таки принял этот тезис Варейкиса против Ежо­ва, но расстрелял их обоих). Навсегда запомнилась реакция Постышева на этот тезис – высказанная как парадокс, она оказалась пророческой: «Твоя формула будет правильной, если ее перевернуть: «заговор Сталина против Ежова»«. «Ежов – охот­ничий пес на поводке у Сталина, но пес преданный и разборчивый, который по воле своего хозяина уничтожает партию и терроризирует народ. Как только собака кончит свою охоту (а нас тогда уже не будет в живых), Сталин объявит ее беше­ной и уничтожит. Никого так не презирают вели­кие преступники, как исполнителей, которые уме­ли заглядывать в их преступную душу. Таким я и знал Ежова при Сталине». «Оба они мораль­но-политически братья-близнецы. Кто же не знал в узких кругах партии, что Ежов в белорусских лесах в 1917-1918 годах занимался тем, чем за­нимался Сталин в Закавказье после первой рус­ской революции бандитизмом и грабежами». Постышев слишком хорошо понимал как свою обреченность, так и то, что мосты назад к Сталину сожжены, и поэтому был безогляден и беспощаден в своей критике.

В тюрьме впервые я узнал от самих членов ЦК, как ЦК в 1936 г. дважды сорвал попытку Сталина – в сентябре и ноябре – вывести Бухарина и Рыкова из кандидатов в члены ЦК, чтобы их арестовать и судить, как он арестовал и судил Зиновьева и Каме­нева. Последние давно уже не были членами ЦК, по­этому для ареста и суда над ними не требовалось разрешение пленума ЦК. Иначе обстояло дело с Бу­хариным и Рыковым. Для ареста кандидатов и чле­нов ЦК требовалось решение всех членов и кандида­тов пленума ЦК не простым большинством, а квали­фицированным большинством 2/3 голосов. Так гла­сило требование устава, записанное рукой Ленина на X съезде. Когда третий раз, в феврале 1937 г., Ежов представил пленуму ЦК подробные показания Радека, Сокольникова, Раковского, бывших в свое вре­мя членами ЦК, об их совместной с группой Бухари­на контрреволюционной работе, то Постышев был единственным членом ЦК, заявившим на пленуме, что поверит этим показаниям только в том случае, если эти бывшие члены ЦК будут приведены на пле­нум и здесь подвергнуты перекрестному допросу, Выступил Сталин с краткой справкой: все назван­ные заключенные на очной ставке с Бухариным и Рыковым подтвердили на заседании Политбюро свои показания. Если пленум ЦК доверяет своему Политбюро, то он, Сталин, считает излишним вызы­вать на пленум ЦК «осужденных врагов народа». Таким образом, вопрос о выяснении правдивости показаний арестованных против Бухарина и Рыко­ва Сталин сделал вопросом доверия или недоверия пленума ЦК Политбюро (ведь в то время никто не знал, что в самом Политбюро было несколько чело­век, которые выступали против суда над Бухари­ным и Рыковым – Орджоникидзе, Косиор, Чубарь, Рудзутак, сам Постышев). Поскольку никто не осмелился выразить недоверие Политбюро, генсеку Сталину и наркому Ежову, то Бухарина и Рыкова тут же арестовали без голосования, хотя большин­ство выступавших не верили ни фальшивкам Ежова, ни лояльности Сталина.

«Партия умерла на февральском пленуме из-за того, что не убила своих двух уголовников – Стали­на и Ежова», – заявил Постышев в одной из камер­ных дискуссий. Такой вывод никто не оспаривал, но в политической оценке происходящих событий высказывались разные, порой противоположные суждения. Многие из этих суждения доказывали только то, насколько закоренелыми доктринерами были и остались старые большевики, даже после того исторического урока, который так наглядно им преподали Сталин и Ежов. В самом деле, согла­шаясь с тем, что Сталин – гробовщик партии и лик­видатор советской демократии, взрослые и серьез­ные люди с пеной у рта спорили по абсолютно пусто­му вопросу: какая судьба ожидает «победивший со­циализм», если Сталин станет единоличным диктато­ром? Когда кто-то сунулся в дискуссию с замечани­ем вроде «снявши голову, по волосам не плачут», то его резко оборвал Варейкис: «Дорогой товарищ, так может рассуждать не большевик, а мещанин: «после нас – хоть потоп». Если цена сохранения со­циализма в стране – это наша гибель, то большевик должен быть готовым идти и на такую жертву». Такая философия Варейкиса получила неожиданно суровый отпор того же Постышева. Постышев был неотразимый полемист и проницательный политик, который прощал людям все их слабости, кроме ли­цемерия. На этом лицемерии он и поймал Варейкиса: «Дорогой Иосиф, ты меня, старого грешника, прости, но если цена сохранения социализма – это казнь партии, которая им руководила, и каторга миллионов, которые его строили, тогда мне напле­вать на такой социализм. К тому же никакого социа­лизма мы еще не построили, это Сталин выдумал, что мы его построили. Если огосударствление средств производства, земли и людей означает «со­циализм», то первое социалистическое общество у нас было при опричнине Ивана Грозного, когда все это принадлежало одному Грозному, как теперь од­ному Сталину. Да, Ильич говорил, что у нас есть все необходимое, чтобы построить социализм, но Ста­лин доказал, что у нас было, оказывается, и все не­обходимое, чтобы создать его единоличную тира­нию, опирающуюся на палачей из НКВД, проститу­ток из партии и уголовников из общества. Стыдно, дорогой Иосиф, проявлять малодушие перед самой смертью и не иметь мужества признать то, что про­изошло на наших глазах. Некоторые говорят, что Сталин произвел просто фашистский переворот. Но, друзья мои, это же комплимент Гитлеру и Муссо­лини. Поймите, произошло неожиданное и чудовищ­ное, что верующие люди назвали бы по Апокалип­сису «концом света» и появлением «Антихриста». Это мы с вами помогли Сталину стать «коммунис­тическим антихристом» и навсегда убить веру Рос­сии и человечества в победу великих идей социа­лизма.

И пусть Варейкис не беспокоится за тот «побе­дивший социализм», который мы оставили на воле.

Он никуда не денется, он не только останется, но от имени его интересов Сталин оправдает как данную инквизицию, так и все свои будущие преступления. Я умру счастливым, – сказал Постышев, – что не буду ему в этом больше помогать».

Гневные слова Постышева дышали физической ненавистью к Сталину и суровым осуждением соб­ственных заблуждений.

Понятно, что таких революционеров, как Посты­шев, напоминавших мне русских народовольцев прошлого столетия, Сталин не допускал до открыто­го суда, хотя бы наподобие суда над Зиновьевым и Каменевым. Это был революционный динамит, спо­собный взорваться в зале суда с оглушительной си­лой разоблачений преступного режима Сталина. По­этому Сталин убил его без суда.

В Москве меня никто не вызывал, никто не до­прашивал. Потом вдруг, недели через две, меня вы­звали с вещами, повезли на вокзал, посадили в арес­тантский вагон, курсирующий между Москвой и Тифлисом, и, высадив в Грозном, вручили моему «родному» НКВД. «Межнациональный центр», види­мо, не состоялся. Причины я узнал позже. Берия, сменивший Ежова, «распустил» «Межнациональный центр», а его мнимых членов предложил судить в их национальных республиках.