24 ноября 2009
Возвращаться домой, пока, не торопись, я слышал от твоих, что такие мысли у тебя появились. Если есть возможность, хотя бы чуть-чуть там продержаться — держись. Главное, чтобы твои дети не забывали, кто они и где их настоящая Родина.
Ты себе не представляешь, как мне тяжело. Особенно, когда наступает ночь. Был бы ты рядом, наверное, не чувствовал бы себя так одиноко. Но, по правде говоря, это даже хорошо, что тебя здесь нет и ты не испытываешь того, что я испытываю.
Люди сильно изменились — и внешне, и внутренне — одряхлели, озлобились. Это совсем не те люди, которые при тебе были. Оно и неудивительно, после всего, что с ними проделали. Старики говорят, что сталинская ссылка была мёдом, по сравнению с нынешней мясорубкой. Старики резко сдали, очень непривычно видеть их такими. Многие умирают раньше времени, даже молодые. Смерть стала обычным явлением и никого уже не удивляет, как раньше. Говорят они [федеральные войска, прим. авт.] какую-то отраву здесь испытывали. Я этому верю, потому что ореховые листья приобрели странную форму и цвет. Старики утверждают, что если орех себя так ведёт — это верный признак отравленного воздуха. Да они и сами этого не скрывают. Жириновский прямо так и заявил: мол, чеченцы после войны долго будут умирать мучительной смертью.
Помнишь, как мы жили? Каждый день что-то хорошее происходило. А теперь живёшь и каждый день ждёшь плохих вестей. Ко мне тоже такая весть пришла, из Ставрополя. Там работал чабаном мой единственный дядя — Хусейн, ты его знаешь. Сообщили, что его…нет. Жена и пятилетний сын у него остались. Она уже не человек, в каком-то смысле: не помнит ничего, заговаривается, всё путает. Один Бог знает, что с её головой. А мальчик вообще не говорит. Молчит всё время и от меня ни на шаг не отходит. Во сне так крепко меня держит, веришь, ночью встать не могу. Я раньше не плакал никогда. Я плачу, когда на него смотрю. Они убили Хусейна у него на глазах. Казаки это сделали. Сама казачка мне потом рассказывала. Они пришли к дому и позвали его на улицу. Казачка сказала: «Хава, пусть твой не выходит к ним.» А Хава разве может ему запретить? Они с сыном из окна смотрели, как Хусейн к ним вышел, а казаки сразу на него набросились. Железными прутьями били. Мальчик всё видел. Казачка их огородами увела и у себя спрятала. Дом сожгли, Хусейн своими руками его строил. Всё имущество пропало. А я теперь с мальчиком постоянно, потому что ни к кому больше не идёт. Паника у него сильная, трясёт его всего, особенно, когда военных видит. Казаки, видно, в своей этой форме были, когда его отца убивали. А за что его убили? Ни за что. Из-за того, что чеченец. И никто не понёс наказания. Он ни с кем не воевал, простой трудяга. Четырнадцать лет в этих степях пахал от темна до темна, я видел. Единственная надежда и радость у него была — этот мальчик, ради него всё терпел...
Не могу сказать, правильно ли ты сделал, что уехал так далеко. Я слышал, многие чеченцы сейчас так поступают. Вон, мой троюродный брат, вообще в Америку вырвался, с семьёй. До случая с Хусейном я конкретно осуждал таких, которые Родину оставляют. Но когда я вижу его жену и сына, я этих людей понимаю: они тоже за своих детей боятся. Думаю, если бы в Москве было хорошо, ты бы не принял решение уехать. Чеченцам сейчас везде плохо, по себе знаю. Вот ездил в Ростов, мальчика врачам показать, в Москву ехать побоялся. Так меня прямо с вокзала в милицию забрали, часов пять продержали и отпустили только, когда у мальчика истерика началась. Знаешь, что мне милиционер напоследок сказал? «Если бы не этот мальчик с тобой, ты бы отсюда живым не вышел!» Я в тот же день обратно выехал, даже до врачей не дошёл.
Там у вас, надеюсь, всё не так. Я слышал от людей, что там всё по-другому. Как-то видел одного, который приехал оттуда. Он такие интересные вещи рассказывал. Он говорит, — когда раньше смотрел западные фильмы, думал, что на самом деле такого не бывает; мол, это всё придумано, чтобы снимать красивое кино. Тоже, как беженец уехал, но его, почему-то, не приняли там. Я так и не понял, почему? Многое из его рассказов у меня вызывает сомнение. Например, он утверждает, что причину его депортации власти ему объяснили так: «В Чечне никакой войны не было и нет — об этом официально заявил Президент России.» Мне кажется, он что-то не то говорит или не так понял. Все знают, что здесь была война. Неужели на Западе такие наивные, что верят Президенту России?
Что ещё тебе написать о своей жизни? Дом мой не пострадал, об этом ты, наверное, знаешь от своих. А вот дом моего друга разрушен полностью. Я когда из Дагестана приехал, прямиком к его дому пошёл, хоть мы с ним, из-за Дудаева, в разладе были и, с тех пор, так и не помирились, — крепко проклятый Иблис вмешался. Иду я, значит, по улице в сторону его дома, а впереди меня человек в том же направлении шагает, сам с собой разговаривает. Сейчас в Чечне часто можно встретить людей, которые сами с собой разговаривают. Пригляделся, — по походке, вроде, он — мой старый корефан. Когда он на мой оклик не обернулся, я решил, что, наверно, ошибся. А когда он мимо собственного разрушенного дома прошёл, не останавливаясь, тогда я вообще все сомнения отбросил. Потом смотрю — он возвращается… и тут я его узнал… Он долго сидел, обхватив голову руками, а потом выдавил из себя: «Ма онда хIума ду моттахь — шен хIусам лаьтта меттиг йовза а ца евзаш цунна уллохула тIехвалар!» Оказывается, он тоже, как и я, только что приехал. Потом я его к себе забрал… Он мне рассказал, что к нему в лагерь беженцев приходил человек, и передал требование — в трёхдневный срок принести две тысячи долларов, если он хочет, чтобы его дом не трогали. Пока он собирал эти деньги, пока пробирался через блокпосты, время вышло… Подобных случаев я знаю много: федералы неплохо нагрели руки таким способом. А сколько генералов и комсостав отсюда автомобилей и награбленного добра вывезли — ты себе и во сне представить не можешь!
Разрушений очень много. Но чеченцы — не чеченцы, если домá не будут строить. Знаешь, какие дворцы ставят? Закачаешься! Одни подвалы чего стоят, шутят: «На случай новой войны!» А новая война, она, скорее всего будет, я тебе отвечаю. Никакие подвалы не помогут. Скоро опять война будет, хуже этой, и очень много невинных людей замучают. Не думай, что я нагнетаю, или у меня «едет крыша», как обо мне говорят. Может, это и так. Может, я и в самом деле ненормальный, но ты — живой свидетель — скажи, разве я оказался не прав, когда говорил, что будет война? И посуди теперь тоже, прав я или нет: вот в Чечне в огромном количестве стали выходить очень подозрительные газеты, типа «Джамаат», «Чеченец», «Защитник отечества»… и т.д., всех не счесть. И вот в каждой из этих газет публикуют подробные биографии активных участников чеченского Сопротивления. То есть, где-когда родился, поступил-учился-заканчивал… и, в конце — как проявил себя в боевых действиях против российских оккупантов. Плюс фото! Работа идёт полным ходом. Ты пойми меня правильно, я, лично, ничего не имею против того, чтобы, как говорится, Родина знала своих героев в лицо. Но я считаю, что эти газеты печатаются неспроста. А сам ты не допускаешь, что их изучают не только в Чечне? Кто им даёт деньги на расходы, если кругом такая нищета? И что будет потом, когда сбор сведений полностью закончится? Я тебе уже сказал, что Россия сейчас чего-то выжидает. Хочешь знать,чего? Я тебе скажу: Уже давно ходят упорные слухи, что наши бандиты готовят поход на Дагестан. Очень многие люди говорят, что их специально готовит Россия, и я этим разговорам верю. Потому что русским, позарез, нужен повод, для ввода войск…
Вот я и подошёл к самому главному. Бек, я ведь пишу тебе не просто так. Дело очень и очень важное, поэтому отнесись к нему с особым вниманием. Мы вместе с соседями и нашими друзьями, в своём кругу, обсуждали сложившуюся ситуацию, и у нас возникла одна мысль, которую все просили донести до тебя. По большому счёту — это наша к тебе просьба!!! И, главное, мы совершенно точно знаем, что под ней подписалась бы не одна тысяча чеченцев. В общем так: нельзя ли там у вас организовать через прессу или рассказать по телевидению, чтó здесь у нас назревает. Бек, надо предотвратить беду. Большую беду! Ты человек грамотный и тебе должно быть известно, кáк всё это можно сделать.. К тому же, наверняка, ты там не один — есть ещё чеченцы. Может быть встретитесь там все вместе, обмозгуете и найдёте решение, как помочь делу. В конце концов, это нужно и вам тоже. Ведь вы же не собираетесь жить там вечно и хоронить там своих умерших? Подумайте хорошо о том, какой вы увидите свою Родину, когда настанет время и вы возвратитесь домой, какую молодёжь встретите!
Был случай, когда у меня на глазах подорвался российский БТР с военными, машину разворотило чуть не наизнанку. Так наша пацанва кинулась на останки погибших солдат и стала шмонать их, в поисках не то боеприпасов, не то денег. Вот и думай теперь, каким вырастет подрастающее поколение, если война опять начнётся. А она, если начнётся, уже так быстро не закончится…
Леча.
Звонок
11 июня 2009
В небе — немецкие самолёты, по железной дороге ходят немецкие поезда, повсюду слышна немецкая речь. Радио непрерывно передаёт сводки с мест боевых действий. То ли албанец, то ли афганец стучит в нашу дверь и зовёт к телефону. У меня холодеет внутри, и я на ватных ногах спускаюсь на первый этаж. Какое известие потрясёт на этот раз? Кого из близких убило? Кого забрали? Над кем надругались? И что с нашим домом?… Я знаю, что ТАМ, все без исключения, заняты одной единственной проблемой — выжить! Судя по отрывочным сведениям, доходящим через третьи руки, выживать им ещё удаётся. Но как? Как им удаётся это в таком аду?
С этим вопросом в голове часто просыпаюсь среди ночи. Вот и сейчас, на часах — два. Если бы всё увиденное оставалось сном, как это часто бывало в детстве! Чьи самолёты я хочу увидеть и какую речь ожидаю услышать, живя здесь? И кто, кроме афганцев или албанцев, придёт звать меня к телефону? Ну, разве что курды или китайцы. Или армяне, которых в общежитии тоже немало. С этого момента спать я уже не смогу. Утром жена, проходя в ванную, застаёт меня слушающим радио.
— Что-нибудь новое сказали?
— Ничего.
— Америка что-нибудь говорит?
— Ещё как говорит. Теперь, держись Россия!
— И что же?
— Если раньше говорила только, что озабочена, то теперь — крайне озабочена.
Жена смотрит на меня, не зная, как реагировать на мой сарказм. Она садится на край постели и, после некоторой паузы, говорит:
— Опять видела тот же сон…
Я ни о чём не спрашиваю, давая ей возможность продолжить.
— …Война будто уже закончилась и мы все поехали домой… Хожу я по городу — а он и не разрушен совсем. Ну…, видно, что война была, но вот тех сильных разрушений нет… Все так обрадовались нашему приезду: соседи приходят, родственники… Мы застолье устроили, как бывало… И до того всё правдиво, что плачу. Так в слезах и проснулась… — Она умолкает. Потом продолжает:
— Если бы не дети — уехали бы отсюда. Разве это жизнь? Без друзей, без родных…
Я продолжаю хранить молчание. Что ей ответить? Она мне рассказывает мои же сны. И вопросы, которые она задаёт, я задавал себе не раз.
— Детей жалко, — продолжает жена. — Никуда не ходят, ничего не видят… У девочки школа — дом, дом — школа. Мальчик тоже: сидит всё время с нами. Хорошо, что тренироваться ездит, хоть какое-то разнообразие… Он говорит иногда: «Мама, давайте уедем…» Скучает… Не хочет он здесь…
Опять молчание.
— Я не рассказывала, что он подарки приготовил своим друзьям?
— Какие?
— Да так… Рубашки, брюки спортивные, кроссовки, сувениры… На чеки покупал, которые нам на одежду дают. Я недавно — она грустно улыбается — пояс ему купила красивый. Говорю, вот тебе новый пояс, вместо прежнего. А он что делает? Сворачивает его и в сумку свою кладёт, где у него подарки собраны. Спрашиваю, почему не наденешь? Знаешь, что ответил? «Я его для Ислама сохраню. У него нет пояса, и он всегда шнурком подпоясывается, а рубашку сверху приспускает, чтобы заметно не было». Представляешь?
Она сидит рядом ещё некоторое время, думая о чём-то своём. Потом, вздохнув, идёт одеваться. Я тоже собираюсь — нам вместе идти на работу.
Стараясь не шуметь, мы проходим по коридору «вонхайма» — так по-немецки называется общежитие. Важно не привлечь к себе внимания проживающих в нём, потому что стукачество среди нашего брата-беженца развито основательно. Если кто-нибудь из соседей заметит — сразу поймёт, куда мы собрались в такую рань, ведь ни магазины, ни учреждения ещё не открылись. Работаем мы незаконно, «по-чёрному», так это здесь называется. Наказание, если застукают, суровое: помимо потери работы ты лишаешься ежемесячного социального пособия, плюс солидный штраф и занесение в компьютер.
До работы минут десять ходьбы, но мы тратим втрое больше, сбивая с толку возможную слежку: вдруг, где-то рядом, переодетый полицейский? Работа заключается в том, чтобы подмести полы на двух этажах городского ресторана, а затем вымыть его. После работы главное — также незаметно, как и пришли, покинуть ресторан и слиться с прохожими, которые к тому времени уже вышли на улицы по своим делам. Мы благополучно добираемся до общежития.
Дочь уже ушла в школу. Сын тоже встал, и, после ежеутренней пробежки, проводит бой с тенью. Жена идёт накрывать завтрак, и, когда сын выходит из ванной, мы садимся пить чай.
— Сегодня дают «пакеты!» — торжественно объявляю я. Оба недоуменно поворачивают головы в мою сторону.
— Ну, и что из этого следует? Их выдают каждый понедельник и среду!
— Из этого следует, что сегодня или понедельник, или среда!
Оба заливаются смехом.
Ровно в полдень мы с сыном идём к окошку, где выдают «пакеты». Там уже скапливаются пробудившиеся обитатели общежития. Расписавшись за полученное, мы поднимаемся к себе и приступаем к сортировке. Молоко, рис, горох, консервы, сосиски, соки и морковь откладываем в сторону, чтобы потом кому-нибудь отдать. В «хайме» этим добром у всех забиты все шкафы, полки и подоконники. Оставляем только хлеб, сахар, яйца, минеральную воду, овощи-фрукты и предметы гигиены… Каждый раз с жалостью смотрю на отбракованные продукты — как бы они пригодились тем, кто сейчас терпит лишения дома, или в лагерях для беженцев!
Приходит из школы дочь и сразу приступает к наведению порядка в доме, а затем к приготовлению обеда. В четыре часа включается, запрограммированный на это время приёмник, и радио «Свобода» в очередной раз сообщает о том, что в Грозном всё и вся сносится с лица земли, людей пытают и подвергают насилию… Видя потускневшие лица детей, я выключаю радио. Жена быстро уходит в соседнюю комнату, а когда через некоторое время возвращается я вижу, что она прячет заплаканные глаза. Первой молчание нарушает жена:
— Что они там ещё бомбят? — тихо спрашивает она не то себя, не то нас.
— Там и так уже ничего не осталось с первой войны!
Опять молчание. И новый вопрос ни к кому:
— Интересно, что с нашим домом? Тоже, наверное, разрушили… Говорят, в нашем районе сильные бомбардировки были.
Я не спрашиваю у неё, какой из домов она имеет ввиду — нашу квартиру в микрорайоне, или дом, построенный моими родителями. Вместо меня вопрос задаёт девочка:
— Мама, а про какой дом ты говоришь? Про нашу квартиру или дом в посёлке Мичурина?
— Да какая разница? — отвечает жена. — Что тот, что этот…
Но я знаю, что она думает об отцовском доме.
Все опять затихают.
— Домой хочу, — выдыхает сын. — Скучно здесь!
Жена бросает в мою сторону беспомощный взгляд и снова выходит в соседнюю комнату.
* * *
Сильный стук в дверь. Так требовательно может стучать только полиция.
Или, когда нас зовут к телефону. «Чечениш, телефон!» — истошно кричит кто-то из обитателей хайма. Значит, не полиция. Все сидящие вскакивают, но я говорю: «Схожу сам», и на негнущихся ногах спускаюсь к телефону на первом этаже. Звонит младшая из моих сестёр, Малика. Зная, что с деньгами у них не густо, спрашиваю, куда перезвонить. Она быстро диктует номер. Я перезваниваю и узнаю, что все они чудом вырвались в соседнюю Ингушетию, сняли квартиру. Платят за жильё бешеные деньги — наплыв беженцев огромный, и спрос на жильё высок.
Палаточные городки забиты десятками тысяч бедолаг, где они терпят голод холод и болезни. Многие ютятся в курятниках и коровниках, приспособив их для жилья. И они считают, что им повезло, хотя, даже за такое прозябание, платят по полной. Отношение местных жителей? Разное… Есть такие, которые взяли к себе по тридцать-сорок человек и кормят их, отрывая от своих детей. Аушев? Аушев — молодец, настоящий мужчина! Если бы не он…
Малика перечисляет имена моих убитых друзей. И при каждом новом упоминании на моём сердце остаётся кровавый рубец. «А помнишь Нурдина, друга нашего Казбека? Они жили на соседней улице; у него ещё жена такая красивая, Ларисой зовут. Так вот, её тоже убило. Они ехали в автобусе и федералы закидали автобус гранатами. Лариса накрыла Нурдина и их маленького сына своим телом. Те двое выжили, а она на месте… Да, сосед наш, Леча умер; приехал из села, чтобы дом посмотреть, увидел всё, что солдаты сотворили и умер — сердце не выдержало. А многие в посёлке поумирали из-за того, что не выдерживало сердце. Стариков — тех вообще не осталось… Самолёты так низко летали, что стёкла осыпались в окнах. Даже груднички умирали от разрыва сердца… А Якуба помнишь, с Маликом дружил? Ему контрактники… ну… в общем убили они его. Они хотели чтобы он на колени встал и пощады у них попросил, а он не встал… Вот они его и… Ребёнок совсем. Что им дети, они беременных женщин убивают. Генерал Шаманов так и сказал: всех до единого чеченцев надо убивать — и детей, и женщин, и стариков, всех! Говорит, сын боевика, это будущий боевик, а дочь боевика — будущая мать боевика, поэтому, всех… Я тебе вышлю газету с его интервью, он его Политковской давал, сам почитаешь…»
— А как Салауддин перенёс такое? — спрашиваю я об отце Якуба, очень добродушном человеке и искусном хирурге.
— Перенёс… Говорит, по сравнению с тем, что другие испытали, моё горе ничто. Я, говорит, хоть знаю, где похоронен мой сын. — А ты знаешь, сколько в Чечне безымянных могил! Не сосчитать… Но я не досказала. Так вот, поехали все на кладбище хоронить Якуба. Только похоронили — и тут самолёты. Ракетами всех обстреляли, там же, на кладбище. Многих поубивало, конечно…
Я слушаю всё, о чём рассказывает сестра, а сам по её голосу пытаюсь определить, насколько страшно главное известие, к которому она явно меня подготавливает… или же хочет вообще от меня скрыть?
— Малика, — не выдерживаю я и решаю внезапностью заставить её выдать себя, — что с Казбеком?
— С Казбеком?.. — Мой вопрос застаёт её врасплох. Она растеряна. — Ничего… А что?
— Поклянись!
— Клянусь! Наши все живы, можешь мне поверить. Кстати, Казбек здесь со мной, на телефонной станции.
— Позови его к телефону.
— Ну… вообще-то… он вышел. Курит, наверное… — Она точно растеряна, теперь для меня это совершенно ясно.
— Он же не курит.
— Вот, закурил… Не, ЛалА, всё в порядке, зря ты думаешь что-то. Даже не ранен никто.
Нервы мои на пределе.
— Малика, — говорю я, стараясь быть спокойным, — выйди и позови к телефону Казбека.
Проходят нескончаемые минуты и вновь я слышу голос сестры:
— Лала, это я...
— Ну, нашла его?
— Да, вот он подходит, передаю трубку.
— Казбек? Хьо вуй иза?
— Со ву, — отвечает на том конце провода мужской голос, который я не слышал уже несколько лет. — Муха ву хьо цигахь, сан ваша?
Я всё ещё не могу поверить, что говорю с Казбеком. Голос, несомненно, принадлежит ему, моему младшему брату, но в нём нет никакой жизни. В голосе этом я улавливаю нечто такое, отчего мне становится не по себе.
— Дика ву со-м, Казбек, шу муха Iа?
— Доцца дийцича, самукъадала х1умма а дац. — Ощущение такое, что разговариваю не с двадцатилетним юношей, а с умудрённым старцем. — Кхи а доцца аьлча — кIур бу хьуна! Аса цадийцича а хаьа хир ду-кх хьуна кхузахь хьавзийнарг.
— Хаьа… — отвечаю я, чувствуя себя в чём-то перед ним виноватым. Наступает пауза, во время которой я растерянно соображаю, о чём его спросить ещё?
— Вот такие дела, мой брат, — прерывает молчание Казбек, и от его непривычного «мой брат» я чувствую себя совсем беспомощным.
— Казбек, — говорю я, стараясь придать голосу твёрдость, — а как наш дом?
Следует некоторая заминка. По-видимому, телефонная трубка переходит в руки Малики. Точно:
— Что ты спросил, Лала?
— Я спросил, как наш дом?
— Ну, квартира ваша целая... Правда, солдаты разграбили всё, но не сожгли. Окон нет… Дверей тоже… Ваш сосед, Апти, помог нам заколотить дверной проём. Но потом мы видели его в Дуба-Юрте, говорит, опять выбили — думали, наверное, там ещё что-то есть… Если бы ты видел эти лица! — резко переключается Малика. — На шее золотые цепи, в палец толщиной, курят только «Мальборо». Снимают друг-друга на «Полароиды» и видеокамеры, у развалин домов. На БТРах подушки от мягкой мебели и даже ковры, чтобы сидеть им удобно было. Это они тоже награбили в домах: подъедут, загрузят машину, потом дом поджигают или взрывают. А если, не дай Бог, в доме кого-нибудь из людей найдут — расстреливают. Или с собой увезут, а это даже ещё хуже…
— Я спросил тебя про дом в посёлке, а не квартиру. — прерываю я её. В ответ ни слова. — Малика, ты что, не слышишь меня? — опять тишина. Но я знаю, что это не конец связи. Как знаю и то, что дом, построенный руками моих родителей, больше не существует… Внутри меня что-то обрывается…
— Па, дIа гIой вайшиъ?
Я оборачиваюсь на знакомый голос.
— Пошли, Папа.
Лайлушка ведёт меня домой. У входа нас встречает Ибрагим с матерью. Странно, никто из них не спрашивает, как обычно, кто звонил. Вместо этого жена предлагает:
— Пойдём, приляжешь.
Я покорно следую за ней и, так же покорно, даю себя уложить.
— Кого-то забрали? — Её вопрос звучит на удивление обыденно.
— Нет. — Как она догадалась, что я разговаривал с домом?
— Убили?
Вопросы заданы именно в такой последовательности. Почему вопросы заданы именно в такой последовательности? Ну, да, всё правильно, Малика тоже говорила, что если заберут — это хуже.
— Все живы. Нашего дома больше нет…
И снова — долгое молчание.
— Это не повод, чтобы ты так расстраивался. Детей пугаешь. Сам говоришь, все живы. Это главное! Разве ты не знаешь, что на других обрушилось? Не гневи Бога. А дом… Дом можно отстроить заново…
Жена уходит, а я остаюсь наедине со своими мыслями. Они уносят меня далеко-далеко… Туда, где когда-то был мир…
Бекхан Гойтинский