Связаться с нами, E-mail адрес: info@thechechenpress.com

Убийство чечено-ингушского народа. Народоубийство в СССР. Часть [2]

Часть [1] [2] [3] [4]

 

VI. Восстание в Ингушетии

 

Еще в 1926 году были сняты председатель Чеченско­го ЦИК Т.Эльдарханов и его заместители Хамзатов и Шерипов. Их обвинили в связи с одним из видных по­литических деятелей — с Али Митаевым, арестованным в 1923 году за подготовку чеченского восстания совмест­но с руководителями грузинского восстания. По аналогичным мотивам были сняты председатель Ингушского областного исполнительного комитета И. Мальсагов и секретарь обкома ВКП(б) И. Зязиков. На место снятого Зязикова секретарем Ингушского обкома ВКП(б) был назначен из Москвы русский Черноглаз. Ингуши в этом назначении увидели нарушение своей автономии и направили в Москву делегацию с просьбой вернуть им об­ратно Зязикова. В Москве дали понять, что Зязиков был плохим коммунистом, а Черноглаз будет хорошим. До­вод ингушей: «Лучше иметь свой плохой, чем чужой хороший», — остался без внимания. Вступление в долж­ность Черноглаза ознаменовалось резким поворотом в политике областного руководства. Репрессии в деревне приняли масштаб и формы, ранее неслыханные. Черно­глаз начал с того, что открыл прежде всего поход на религию и развернул борьбу против «реакционного духовен­ства». Во Владикавказе (Владикавказ был тогда общей столицей Осетии и Ингушетии) Черноглаз объявил об учреждений «областного союза безбожников Ингуше­тии». Пост почетного председателя этого «союза» Черно­глаз принял на себя и в областной газете «Сердало» на ингушском языке дал директивы развернуть широкую кампанию по вербовке ингушей в этот «союз безбожни­ков».

Даже больше. Некоторых мулл прямо вызвали в ГПУ и заставляли их подписывать антирелигиозные деклара­ции об отказе от религиозной службы как от «антина­родной, реакционной деятельности» и с призывом к ин­гушам вступать в «союз безбожников». Правда, только единицы поддавались этой провокации, но и те, возвра­щаясь из Владикавказа, в ауле объясняли своим земля­кам, что все это провокация и что они подписались, что­бы избежать расстрела или пожизненной ссылки. Дело этим не ограничилось. Черноглаз дает установки сво­им районным помощникам «перейти в борьбе с кунта-хаджинцами от болтовни к делу» (в Ингушетии было сильно развито религиозно-мюридистское движение сек­ты Кунта-Хаджи, куда входило до 50 тысяч человек). Первым отозвался на этот призыв начальник Назрановского районного ГПУ Иванов. Летом 1930 года Иванов приехал в селение Экажево, которое однажды уже было сожжено Деникиным как «красный аул». Иванов заехал во двор сельского Совета и предложил председателю сельского Совета срочно созвать пленум сельского Со­вета и вызвать на этот пленум местного муллу. Предсе­датель исполнил приказ. Вызванному на пленум мулле Иванов заявил: «Вот уже в разгаре хлебозаготовка, между тем у вас в ауле ощущается сильный недостаток в зернохранилище, а у крестьян конфисковывать мешки для казенного зерна я не хочу. Поэтому я предлагаю такой выход из этого положения: надо отдать вашу аульскую мечеть под амбар, а мулла с сегодняшнего дня должен отказаться от своей религиозной службы».

Не успел передать переводчик содержание речи Ива­нова, как в помещении сельского Совета поднялся неис­товый шум. Некоторые громко кричали: «Надо убить этого гяура!», «Вонзить в него кинжал!». Председатель сельского Совета не был в силах призвать к порядку, свой Совет, только вмешательством самого муллы был наведен порядок. При этом он заявил начальнику Ива­нову: «Ваши действия противны не только народу, но и всемогущему Богу. Поэтому я боюсь Бога подчиниться вашему приказу». Сам председатель сельского Совета внес предложение: мы найдем другое помещение для зер­на. Чтобы не закрывать мечеть, любой ингуш отдаст свой собственный дом. Присутствующие единодушно поддер­жали председателя. Но Иванов был неумолим: «Под зерно мне нужен не всякий дом, а именно мечеть». Вновь поднялся всеобщий гвалт. Предчувствуя недоброе, Ива­нов покинул собрание. Но уже было поздно. В тот же день под Экажевом он был убит членом секты Кунта-Хаджи Ужаховым. За это убийство было расстреляно пять человек (Ужахов и мулла в том числе) и до трех десятков ингушей было сослано в Сибирь как «участ­ников контрреволюционной кулацкой банды».

Из этого убийства Черноглаз сделал совершенно лож­ные выводы. Он считал, что убийство начальника ГПУ свидетельствует о наличии всеобщего антисоветского за­говора в Ингушетии. Он решил раскрыть этот заговор и наказать его участников. Но как раскрыть мнимый за­говор? Тут вновь на помощь пришел ГПУ.

Осенью  1930 года в Ингушетию прибыл таинствен­ный «представитель Японии». Он нелегально разъезжает по крупным  аулам Ингушетии, завязывает связи с ин­гушскими  авторитетами, проводит с ними  нелегальные совещания, делает на этих совещаниях весьма важные сообщения о планах войны Японии против СССР. Свою штаб-квартиру «японский представитель» устанавливает у бывшего царского офицера Раджата Евлоева в Долакове. После «инспекционного объезда» по аулам этот «представитель Японии» созвал на этой квартире междуаульское объединенное собрание, куда были вызваны влиятельные и заведомо антисоветски настроенные лица из ингушей. Сам хозяин квартиры, в прошлом известный царский офицер, пользовался у ингушей, как человек яв­но несоветский, полным доверием. Все вызванные были известны как друг другу, так и ингушскому народу как люди верные, энергичные и решительные. В числе этих вызванных были Хаджи Ибрагим Ташхоев, мулла Исан Гелисханов, Шибилов Чада, Шибилов Сайд, Далгиев Раис, Ужахов Мурад и другие  (из аулов Назрань, Долаково, Базоркино, Галашки и т. д.). На этом нелегаль­ном совещании «японский агент» и Раджат Евлоев сна­чала привели к присяге на Коране всех присутствующих поименно. Каждый обязался держать в строжайшей тай­не «планы», которые им будут тут изложены, и не выда­вать ни друг друга, ни «японского представителя». После окончания этой церемониальной части   «представитель Японии» изложил суть дела: Япония собирается вступить в самое ближайшее время в войну против Советского Со­юза. В этой будущей войне на стороне Японии будут еще и другие мировые державы. Кроме того, ее поддер­живают и многие из угнетенных большевиками народов. На Кавказе уже почти все народы, кроме ингушей, за­верили Японию в поддержке ее с тыла в этой будущей войне. Теперь он уполномочен своим   правительством пригласить ингушей присоединяться к общему «освободительному фронту народов». «Представитель Японии» говорил долго, убедительно и с большой логикой.  Его действительно японская физиономия давала его словам вес и значение истинности. В  заключение  своей  речи «представитель» заявил, что еще до начала войны Япо­ния намерена поддерживать своих союзников деньгами и оружием. Чтобы ингуши знали, что это не одни лишь пустые обещания, он привез с собою деньги и некоторое количество оружия для  командного состава. Закончив свою информацию, «японец» спросил: принимают ли при­сутствующие   «японский план освобождения Ингуше­тии»? Когда присутствующие ответили согласием, «япо­нец» назначил  каждого  из  присутствующих  «команди­рами сотен». «Командиры» получили оружие японского образца и японские военные погоны в качестве знака от­личия. Деньги «командиры» будут получать по мере раз­вертывания «военно-подпольной работы». Приказ к вы­ступлению ингуши получат в начале войны. «Японский представитель» уехал вполне довольный успехом своего предприятия. Оружие и погоны ингуши зарыли в землю в ожидании «войны и приказа». Но как и надо было ожи­дать, война не началась, а Ингушетия была наводнена войсками ГПУ: в одни и те же сутки были произведены массовые аресты почти во всех крупных аулах. При этом был арестован весь «японский штаб» заговорщиков, у членов которого легко выкопали зарытое ими оружие и погоны как «вещественное доказательство». На воле остался помощник «японского представителя» Раджат Евлоев и сам «японец», оказавшийся монголом из средне­азиатского ОГПУ. 21 человек расстрелянных, до 400 человек сосланных без суда и следствия (решением колле­гии ГПУ) — таков был результат для ингушей этой оче­редной провокации ГПУ. Зато почти все лица начальст­вующего состава Владикавказского объединенного от­дела ОГПУ были награждены высшими советскими ор­денами за выполнение специального задания Советского правительства. В числе награжденных был один из ин­гушских агентов ГПУ.

Секретарь областного комитета Черноглаз повысил­ся в своем значении в глазах ЦК ВКП(б) на целую го­лову. Сам Черноглаз, имевший об ингушах только те сведения, которые он вычитал из старых русских учеб­ников по географии (Деникин, например, писал в своих «Очерках русской смуты»: «В старых учебниках по географии об ингушах сказано: «Занятие ингушей — ско­товодство и грабежи». Во время гражданской войны, — продолжает Деникин, — у них превалировала, однако, последняя профессия над первой»), думал, что путем нескольких удачных чекистских операций он отучит ингу­шей одновременно и от «контрреволюционных грабежей», и от службы Богу. Черноглаз полагал, что под видом ре­лигиозных сект (секты Кунта-Хаджи, Батал-Хаджи и шейха Дени Арсанова) в Ингушетии существуют почти легальные контрреволюционные организации, неизвестные в центральной Советской России, а потому безза­конные и нетерпимые и в Ингушетии. Поэтому сейчас же после «японской операции» Черноглаз дал распоряже­ние об изъятии всех главарей указанных сект (эти рели­гиозные секты были созданы еще задолго до русской революции). Аресты главарей и основных деятелей сект произвели на ингушей исключительно удручающее впечатление. Десятки ингушских жалоб посыпались в Москву на самовольные действия Черноглаза. Даже специальная делегация, в числе которой было много соратни­ков Орджоникидзе и Кирова, ездила в Москву к Кали­нину с просьбой убрать Черноглаза, «чтобы восстановить в Ингушетии мир и порядок». Но все эти жалобы в кон­це концов возвращали на место к тому же Черноглазу «для разбора». Подобный «разбор» заканчивался обычно арестом лиц, подписавших «контрреволюционно-мулльскую клевету». Но от этого они не прекращались. По­этому Черноглаз решил объездить Ингушетию и раз и навсегда разъяснить ингушам, что он не намерен мин­дальничать с бедняками, хотя бы они и были красными партизанами в прошлом. Первый визит был сделан в Галашки. На выступление Черноглаза, буквально в духе речи Богданова в Катар-Юрте, старик Бекмурзиев отве­тил под всеобщее одобрение присутствующих: «Вот на этой самой площади, на которой мы находимся, 25 лет тому назад выступал такой же, как и ты, начальник над всеми ингушами, полковник Митник. Митник поставил перед нами от имени сардара (наместник Кавказа) уль­тиматум — сдать оружие, которого мы не имели. Митник был лично хороший человек, но царская власть была плохая. Поэтому вот таким кинжалом (старик указал на  свой кинжал) я его и убил вот на этой площади, Я был приговорен к пожизненной каторге, но через 12 лет ре­волюция меня освободила. Советская власть — хорошая власть, но ты, Черноглаз, нехороший человек. Я тебя убить не хочу. Только даю тебе мой мудрый совет: уез­жай ты из Ингушетии, пока цела твоя голова. Весь народ злой на тебя. Ей-богу, убьют».

Старик говорил по-русски, говорил внушительно и го­рячо, как юноша. Вместо того чтобы действительно поду­мать над мудрым советом Бекмурзиева, Черноглаз рас­порядился об аресте «старого бандита» и поехал созы­вать очередное собрание в следующем ауле — Даттах, там повторился вариант той же картины. В тот же день вечером под Галашками, там, где дорога проходит через маленький лесок, Черноглаз был убит в своей машине. Сопровождавшие его два других работника областного комитета были отпущены невредимыми. Простреленная машина и обезглавленный труп Черноглаза остались на месте. Голову от трупа ингуши увезли с собою.

Убийство Черноглаза дорого обошлось ингушам. Первым был арестован по обвинению в организации этого убийства Идрис Зязиков, бывший секретарь Ингушско­го областного комитета ВКП(б), вместе с его женой Жа­неттой, были арестованы все его личные друзья и родст­венники. По аулам были произведены аресты среди всех тех лиц, которые числились в так называемых «списках порочных элементов» ГПУ, куда обычно заносились име­на не только бывших, но и будущих «бандитов». Главарей «заговора» против Черноглаза во главе с Зязиковым су­дили в Москве в Верховном суде РСФСР. В числе гла­варей были и физические убийцы. Сам Зязиков во время убийства Черноглаза находился в Москве на курсах марксизма при ЦК ВКП(б). Но Зязикова обвиняли в «моральной и политической подготовке» убийства своего преемника.

Террористы объяснили мотивы убийства Черноглаза всей его провокационной политикой в Ингушетии. Из одной реплики между председателем суда и одним из подсудимых ингушей родился даже анекдот общей из­вестности: на вопрос председателя суда, куда же делась голова Черноглаза, не совсем понявший вопрос ингуш от­ветил: «У Черноглаза совсем не было головы, если бы у него была голова, он не приехал бы к нам в Ингуше­тию». Подсудимые, в том числе и Зязиков, были приго­ворены к расстрелу. После личного вмешательства Орд­жоникидзе и Микояна Зязикову расстрел был заменен десятью годами. Других расстреляли.

 

VII. НКВД создает «националистический центр» Чечни

 

Почти с предначертанной аккуратностью в горах Чеч­ни происходили каждой весною крестьянские восстания, а партизанское движение было явлением перманентным. На эти восстания народ толкался не только постоянной  волею к национальной свободе, но и чисто провокационными трюками самих чекистов. К старой царской системе брать «аманатов» (заложников) для принуждения «бандитов» к сдаче чекисты прибегали постоянно, и в более широком масштабе. Но старая кавказская администрация «аманатов» отпускала на волю, как только являлся преследуемый «бандит». Однако в истории советской Чечено-Ингушетии не было ни одного случая, чтобы при явке «бандита» были бы освобождены «аманаты». Добровольно явившийся «бандит» вопреки торжествен­ному обещанию сохранить ему жизнь расстреливался, а «аманаты» ссылались в Сибирь, в том числе женщины и дети. Обман был правилом, благородство — исключением во всех действиях чекистских вершителей судеб чечено-ингушского народа. Поэтому Советской власти просто перестали верить. «Брешет, как Советская власть» — так приблизительно гласит в переводе одна из чеченских по­говорок. Но обман, давно превратившийся было во «вто­рую натуру» советского режима, подрывал лишь дове­рие: к этому режиму и потому был куда более терпимым злом, чем сознательная система провокации чекистов, которой легко поддавались чеченцы и ингуши в силу ряда специфических национально-бытовых и религиоз­ных условий. Постановлением областного комитета пар­тии, во главе которого стоял москвич Егоров, было реше­но организовать свиноводческую ферму в горном ауле Дарго. Настойчивые советы его чечено-ингушских кол­лег не делать этого, ибо это вызовет возмущение фана­тичных чеченцев (чеченцы и ингуши, как магометане, не едят свинины), не возымели действия — Егоров, на­оборот, обвинил своих коллег в националистических предрассудках. «Если чеченцы не едят свинины, тем луч­ше для самих свиней — не будут красть», — пояснил Его­ров своим коллегам по областному комитету. Свиновод­ческая ферма была организована, и она просуществова­ла ровно один день: днем привезли свиней, ночью чечен­цы их закололи. Конечно, при этом не украли ни одной свиньи. Психологически действия этих чеченцев были легко объяснимы. Завозом свиней в магометанское село, жители которого никогда их не видели раньше, власть совершила, по их мнению, величайшее святотатство.

Больше свиней в горы не завозили, но зато вместо за­колотых что-то около десяти свиноматок из Дарго НКВД вывез до 30 «бандитов» для отправки в Сибирь. Подоб­ных случаев тупоумной провокации советская действи­тельность в Чечено-Ингушетии знает сотни и тысячи. Но жертвой мелкой и крупной провокации НКВД до сих пор становился только аул. Правда, многие из интеллигентов старой школы, которые могли оказаться опасными для Советской власти в Чечне, были давно высланы с Кав­каза — бывший член Государственной думы Т. Э. Эльдарханов, член Московской коллегии защитников А.Мутушев, инженер М. Курумов, братья Мациевы. Другая часть чечено-ингушской интеллигенции, потерпев пора­жение в открытой войне с Советской властью, уехала за границу в эмиграцию — бывший президент республики горцев Кавказа Тапа Чермоев, бывший председатель парламента Вассан-Гирей Джабаги, председатель Чечен­ского национального совета Ибрагим Чуликов, генерал Сафарби Мальсагов, командир ингушской части ротмистр Созырко Мальсаго и другие. Но остались еще дру­гие, которые хотя и признали Советскую власть, а некоторые даже имели и коммунистические партийные билеты, но не пользовались доверием власти, т. е. НКВД. Логика чекистов подсказывала, что виновников и организаторов всех антисоветских восстаний надо искать в каком-то едином «националистическом центре», куда, несомненно, должны входить, по той же логике, представители внутренней и заграничной чеченской эмигра­ции. Эта идея выявления такого, по существу мифиче­ского, центра была для чекистских ищеек настолько соблазнительной, что за нее взялись со всей энергией и рвением Севеpo-Кавказское ПП ОГПУ под личным ру­ководством Курского (потом «застрелился» на посту за­местителя НКВД СССР Н. Ежова) и Федотова, Чечен­ский областной отдел ОГПУ под руководством его на­чальника Г. Крафта. Они так искусно и правдоподобно создали этот «контрреволюционный националистический центр», что в его существование поверили даже многие из чеченцев. Но создан он был следующим образом. Це­лая сеть агентов имела задание взять под постоянное наблюдение следующих лиц из чеченцев: управляющего краевой конторой снабжения (Севкавснаб) члена ВКП(б) Магомета Мациева (во время гражданской вой­ны М. Мациев — командующий чеченской Красной Армией, но происходил из купеческой семьи), юрисконсуль­та Чеченского областного исполнительного комитета Ма­гомета Абдулкадирова (беспартийный, бывший царский чиновник, выдающийся юрист), инженера Ису Курбанова, заведующего учебной частью и профессора по кафед­ре теоретической механики Грозненского нефтяного ин­ститута Халида Батукаева (этому профессору, блестяще окончившему МВТУ, было всего 25 лет), его отца, Ахмата Батукаева (беспартийный, как и сын, но бывший красный партизан), Эдиль Султана Беймурзаева (беспартий­ный, бывший царский  чиновник), его двух сыновей в возрасте — одного 14 лет, другого 18 лет, Хадида Шамилева, начальника финансового отдела (беспартийный, бывший белый офицер), Магомета Сатаева (партийный работник), Юсуфа Чермоева (беспартийный, сын бывше­го нефтепромышленника), инженера Мустафа Домбаева (член комсомола). Некоторые агенты имели специаль­ное задание сводить между собою вышеназванных лиц на квартирах друг у друга и организовывать «приезды» к ним «подозрительных лиц» из разных аулов. Даже больше. Некоторых из названных лиц, например М. Мациева и инженера Курбанова, по официальному поруче­нию заместителя начальника краевого НКВД посылали на «мирные переговоры» к известному тогда руководителю антисоветского партизанского отряда Макалу Газгирееву с предложением от имени НКВД о доброволь­ной явке Газгиреева, гарантируя ему в этом случае со­хранение жизни. Газгиреев, хотя и был в прошлом большим другом Мациева и Курбанова, но предусмотритель­но отказался воспользоваться великодушием ГПУ и со­ветом бывших друзей. Как выяснилось потом, и эта по­ездка Мациева и Курбанова оказалась организованной Курским, чтобы обвинить их обоих в «связи» с «руководителем бандитов».

Одновременно ГПУ дал задание и своим загранич­ным агентам установить слежку за горской эмиграцией, в частности за окружением Чермоева, Специально для этой же цели был дважды командирован за границу быв­ший белый офицер Виса Харачоев, разумеется под чужим именем. С кем встречался здесь и как вообще выполнил свое задание Харачоев, все еще неизвестно. Но зато точно известно, что из-за границы начали приходить пись­ма — из Стамбула, Парижа и Лондона, адресованные разным лицам из вышеперечисленной группы. Письма эти приходили в Грозный (столица Чечни) не на адрес прямых получателей, а на имя подставных лиц, для пе­редачи такому-то. Одним из таких подставных лиц в Грозном был X. М. X. М. был, в свою очередь, предуп­режден ГПУ, что он будет получать «заграничные» пись­ма для других, но что он обязан доставлять их немедлен­но в ГПУ. X. М., конечно, под страхом ареста немедлен­но доставлял их туда. Письма были написаны Мациеву, Курбанову, Беймурзаеву и другим. Автором большинства писем был Тапа Чермоев, который писал их то из Стам­була, то из Парижа и Лондона.

Осенью 1932 года была арестована вся эта группа. Вслед за арестом этой группы были произведены массо­вые аресты по Гудермесскому и Ножай-Юртовскому рай­онам. В общей сложности по этому делу «Чеченского на­ционалистического центра» было арестовано до 3 тысяч человек. Арестованным было предъявлено обвинение в создании «контрреволюционного националистического центра Чечни для подготовки и проведения вооруженно­го восстания». В связи с этим, выступая на краевой пар­тийной конференции в 1934 году, секретарь краевого ко­митета Евдокимов цитировал упомянутые «письма миллионера Чермоева» из-за границы к чеченскому народу. Евдокимов рассказывал, что Чермоев призывал в этих письмах своих единомышленников подготовиться к всеобщему вооруженному восстанию чеченского народа, ко­торое будет поддержано средствами и оружием западных держав, в первую очередь Англии (У чеченцев сказание о том, что англичане придут для осво­бождения Кавказа, настолько распространено и вкоренялось деся­тилетиями в сознание народа, что его вам расскажет любой чеченец со ссылкой на ряд своих выдающихся духовных авторитетов еще царского времени. Последний раз я слышал обоснование этого ска­зания из уст чеченцев при горячих спорах между ними в 1942 году, летом. «Даем головы на отсечение, если придет «герман», — придет только «энглис», и не с запада, а с востока!» — так доказывало боль­шинство. И в эти дни «герман» стоял в 500 метрах от Чечни — на западном берегу Терека! Я не знаю происхождения этого сказания, но чекисты верили ему не меньше, чем сами сочинившие его чеченцы, и поэтому каждый чеченский «бандит» и каждое национальное вос­стание заносились заранее на конто Интеллидженс сервис. Однако какая ирония судьбы: на протяжении 85 лет (со времени Шамиля) и царисты и чекисты с одинаковым рвением обвиняли чеченцев в англофильстве, а на 86-м году сослали за германофильство! – прим. автора).

Только сейчас, за границей, мы окончательно убеди­лись, что версия о письмах Чермоева была ложью, а сами письма — фальшивками ОГПУ. Но как раз эти пись­ма и служили «вещественными доказательствами» про­тив «националистического центра». Почти все арестован­ные были осуждены через коллегию ГПУ. Из членов «центра» Абдулкадиров, Шамилев, Курбанов, Моца-Хаджи Сотаев, Беймурзаев были расстреляны. Другие получили по 10 лет. Сколько расстреляно рядовых, устано­вить невозможно.

За раскрытие этого мнимого «контрреволюционного националистического центра Чечни» были награждены орденами Красного Знамени Курский, Федотов из краевого ОГПУ, Павлов, Крафт, Миркин, Васильев, Трегубов из Чеченского областного ОГПУ. Отныне восторжествовала «теория», что «бандитов» надо искать в Чеч­не не только в горах и лесах, но и за столом ученого, в заводских цехах и лабораториях, в кабинетах чиновни­ков и даже в составе партийных комитетов. Это, пожа­луй, и было началом конца самой Чечено-Ингушской республики.

Былая слава «героических чеченцев» и «храбрых ингу­шей», как льстиво выражался Чичерин во время своего приезда в Грозный, в глазах Москвы потухла, там ве­рили фантастическим «сводкам» чекистов, что чеченцы и ингуши только тем и заняты, что замышляют каждый день чуть ли не «освободительный поход» по всему Кав­казу. Чтобы обосновать это свое утверждение, а главное, доказать Москве «бдительность и преданность», чекисты сами организовывали мнимые заговоры чеченцев и ин­гушей против Советской власти или своей вызывающей провокационной политикой сознательно толкали их на вооруженное выступление против нее. Это входило и в карьеристские расчеты чекистов. Мы категорически ут­верждаем, что при всем том, что Советская власть отка­залась в конце концов от многих своих «суверенных» принципов по национальному вопросу и при всей строго­сти советских законов и жестокости их применения, че­ченцы и ингуши примирились бы со своей судьбой, если бы не вся эта, преднамеренная, порою чудовищная систе­ма провокации НКВД. Мы утверждаем так же категори­чески, что в СССР нет ни одного маленького народа, с которым так легко можно было бы договориться и под­чинить его власти, если апеллировать к его рассудку, не оскорбляя его национальную честь, религиозное чув­ство и личное достоинство.

Рыцарство, благородство, гостеприимство, честь и сво­бодолюбие, почтение к старшим и верность в дружбе и жертвенность для общего блага, храбрость в бою и скром­ность в общежитии и, только один раз, жестокая мсти­тельность до бесчеловечности, если речь идет о веролом­ном враге, — вот черты кавказских горцев, о которых сви­детельствуют и которыми вдохновлялись классики рус­ской литературы для написания многих своих бессмерт­ных творений (Пушкин, Лермонтов, Толстой). Многими из этих качеств были наделены сами старые завоеватели горцев — русские князья и дворяне, но не одним из них не были наделены новые — русские и интернациональные чекисты. Конфликт между чечено-ингушским народом и Советской властью является в этом смысле конфликтом между совестью и бессовестностью, моралью и амораль­ностью, между обычным правом чеченцев и «советским правом» чекистов. Возьмите самый безобидный пример. Рядовой русский человек злосчастную мать своего про­тивника пропустит через все падежи при сочных прила­гательных, в ответ на это он услышит такую же брань от своего противника, и этим дело кончается. Но чеченец, оскорбивший словом своего противника, должен обна­жить кинжал для обороны. Ругань карается у чеченцев и ингушей смертью — так велит обычное право. «Рану кинжалом залечит медик, но рану словом залечит лишь кинжал» — так гласит чеченская поговорка. 

Все эти качества горцев были теперь объявлены бур­жуазно-националистическими предрассудками. Им была объявлена в порядке «коммунистического перевоспита­ния» самая ожесточенная война. Но эту войну вели не столько устами пропагандистов, но пулями чекистов. Да­же тот же знаменитый кинжал — исконная и неотъем­лемая принадлежность кавказского национального костюма — был запрещен и объявлен «вне закона», под строгую уголовную ответственность.

 

VIII. НКВД создает «бандитов»

 

Совершенно смело можно утверждать, что ни в од­ном из уголков Советского Союза, ни в одной из авто­номных советских республик НКВД не вел политики со­знательной провокации народа против власти в таких гнусных формах, как на Северном Кавказе, и особенно в Чечено-Ингушетии. При этом во главе Чечено-Ингуш­ского отделения всесоюзного ГПУ — НКВД назначались люди на редкость бездарные, на подбор безнравственные и, как все чекисты, бесчеловечные. Ни один из шефов Чечено-Ингушского ГПУ — НКВД, как правило, не на­значался из чеченцев. Все они были людьми, назначен­ными из Москвы, и знали о народе, судьбу которого они должны решить, только то, что написано в «справочни­ках» и «руководствах» царских властей о горцах. Пол­ное невежество в знании психологии, традиций и истории народа дополнялось личными аморальными и просто преступными качествами самих московских шефов Че­чено-Ингушского ГПУ (Дейч, Абульян, Павлов, Крафт, Раев, Дементьев, Иванов, Рязанов). Получить побольше орденов — такова была нескрываемая цель каждого нового шефа Чечено-Ингушского НКВД. Поэтому эти шефы были заинтересованы не в «умиротворении» Чечено-Ингушетии, а в продолжении войны чечено-ингушского народа против Советской власти. Искренние от природы чеченцы и ингуши являются вместе с тем до болезненности чувствительными, когда дело касается их личной или национальной чести. Вот этой природной чертой этого народа пользовались чекисты, провоцируя не только убийство своих же собственных агентов, но даже искус­ственно организуя сами восстания чеченцев против Со­ветской власти. Мы уже видели, как был создан «на­ционалистический центр Чечни». Посмотрим, как созда­вались и отдельные «бандиты».

Осень 1933 года. Гельдеген Шалинского района. Кре­стьянин, уже довольно пожилых лет, Ибрагим Гельдегенский давно числится в «черном списке» подозритель­ных лиц у районного НКВД. Подозревают его, собственно, в «бандопособничестве», но лично о нем и НКВД и народу было известно, что он человек безупречного поведения, добросовестный колхозник, во время граждан­ской войны даже был красным партизаном у самого Серго Орджоникидзе. Когда Серго Орджоникидзе во время белых скрывался в горах Чечни и Ингушетии, Ибрагим Гельдегенский служил в личной охране Орджоникидзе. За свою храбрость и смелые налеты в стан белых в Грозном и Владикавказе сам Орджоникидзе наградил его кличкой «Зелимхан Гельдегенский» (Зелимхан — известный абрек-чеченец, который прогремел на всю Россию до первой мировой войны). По поручению того же Орджоникидзе он несколько раз пробирался с сек­ретными поручениями от Орджоникидзе через фронт бе­лых (1919 г.) в Астрахань к командующему 11-й Красной Армией Шляпникову. За выполнение этих важных поручений Ибрагим был награжден именными часами от Шляпникова и почетным оружием от Орджоникидзе (маузер с именной надписью). Когда война кончилась, Орджоникидзе уехал в Москву и стал членом Политбю­ро, а Ибрагим вернулся в свой родной аул и записался в колхоз. Время шло и менялось, именные часы перестали ходить, а почетное оружие от Орджоникидзе отобрал областной НКВД. Ибрагим был возмущен. Он поехал в Ростов-на-Дону в краевой НКВД к самому Евдокимо­ву с жалобой на действия областного НКВД. Ибрагим предъявил Почетную грамоту, подписанную самим Орд­жоникидзе, в которой последний удостоверяет, что Ибрагим награжден им персональным почетным оружием и имеет право его носить «на всей территории РСФСР». В краевом НКВД у Ибрагима отняли саму грамоту. «У вас нет оружия, а без оружия вам и грамота не нуж­на»,— вежливо объяснили там Ибрагиму.

Окончательно разочарованный в успехе, Ибрагим пригрозил краевым чекистам Москвой и Орджоникидзе. Но на это чекисты грубо отрезали Ибрагиму: «Ска­тертью дорога, но шляться с жалобами на НКВД разум­ным людям не рекомендуется»,— заявили в краевом НКВД.

Ибрагим поехал в Москву.

В комендатуре Кремля Ибрагим зарегистрировался как «Зелимхан Гельдегенский» и «друг Орджоникидзе». У Орджоникидзе оказалась не только хорошая память, но, видно, сохранилось и кавказское гостеприимство. Ибрагим был доставлен немедленно на квартиру Орджоникидзе. Жена Орджоникидзе — Зина встретила с не­поддельной приветливостью старого «кунака» и повела его сейчас же к мужу. Орджоникидзе принял Ибрагима так же просто и дружески, как, бывало, принимал его самого Ибрагим 12 лет тому назад в горах Чечни. Ибра­гим рассказал Орджоникидзе суть дела, Орджоникидзе обещал принять меры. Ибрагим уехал в Чечню. Через несколько дней ему доставили на квартиру его именной маузер с грамотой из Ростова. Но тогда только, собст­венно, и началась трагедия Ибрагима.

Победа Ибрагима была бомбой по авторитету всего Чеченского НКВД, и НКВД сделал свои выводы.

За каждым шагом Ибрагима установили слежку. Во­круг Ибрагима чекисты плетут сеть интриг и провока­ций. К нему подсылают агентов с предложением убить шефа районного НКВД Славина, но Ибрагим отказывается от всего. Через некоторое время к нему приезжа­ет человек, назвавшийся дагестанским муллой. Мулла говорит, что он совершает паломничество в святые места Арти-Корт (около Ведено) и что еще перед отъездом из Дагестана его друзья назвали ему Ибрагима Гельдегенского как верного человека и набожного мусульманина. Мулла сослался на ряд знакомых Ибрагиму по граждан­ской войне дагестанских имен. Мулла производил впе­чатление весьма ученого арабиста и глубоко религиоз­ного человека. То и другое очень импонировало Ибраги­му. При мулле была целая кипа богословских книг. Про­щаясь на третий день с Ибрагимом, мулла подарил Ибрагиму за его щедрое гостеприимство магометанскую священную книгу — Коран. Мулла уехал, но на другой день приехали чекисты с обыском. При обыске нашли тот самый Коран, а в переплетах Корана нашли и по­дозрительное письмо на арабском языке. НКВД забрал Ибрагима вместе с этим письмом и Кораном. На следствии Ибрагим объяснил, как и кто ему дал Коран, а о записке сказал, что ему ничего о ней не известно. Но че­кисты заявили ему, что приезжавший к нему человек во­все не был дагестанцем, а был англо-турецким шпионом и что в письме, доставленном этим шпионом, англо-турки обещали Ибрагиму помощь, когда тот поднимет вос­стание чеченцев. Так чекисты через собственного шпиона, выданного ими за англо-турецкого, произвели Ибраги­ма в вожди «повстанцев» и предъявили ему обвинение в организации «контрреволюционной подпольной орга­низации» для проведения вооруженного восстания против Советской власти (ст. 58, п. 2, II, УК РСФСР). Как чле­ны его «контрреволюционной организации» были арес­тованы несколько односельчан и все его ближайшие родственники. Во время допросов и ночных пыток в каби­нете следователя НКВД в Грозном Ибрагим прыгнул со второго этажа в реку Сунжу и спасся. Через год, осенью 1934 года, жители Гельдегена были свидетелями следую­щего зрелища: уполномоченные НКВД Славин и Ушаев облили керосином тяжело раненного в бою Ибрагима и тут же на глазах народа сожгли его дотла. Такая пуб­личная казнь вызвала глубокое возмущение не только в простой массе, но и в самом автономном правительст­ве. Председатель Чеченского областного исполнительно­го комитета и одновременно член ЦИК СССР X. Мамаев, председатель областного совета профсоюзов Гроза (русский) и секретарь Шалинского районного комитета Я.Эдиев подали письменный протест против подобного поведения НКВД на имя секретаря Северо-Кавказского комитета ВКП(б) и председателя крайисполкома. В от­вет на этот протест все три названных лица были сняты со своих должностей — Мамаев и Эдиев как национали­сты, а русский Гроза как правый оппортунист. Славин и Ушаев были переведены на время на работу в НКВД в Среднюю Азию. В Средней Азии оба эти чекиста полу­чили орден Красного Знамени за свою предыдущую ра­боту в Чечне. В 1937 году Ушаев был возвращен в Чеч­ню и назначен председателем Верховного суда Чечено-Ингушской республики. В том же году он был отравлен ядом, поданным ему в пище одним из его близких род­ственников.

 

IX. Прием чечено-ингушской делегации у Орджоникидзе

 

Вопли, страдания и протесты возмущения в чечено-ингушском народе были настолько велики и настолько угрожающими для самого марионеточного правительст­ва Чечено-Ингушской республики, что оно попыталось, наконец, довести до сведения ответственных представи­телей центрального Советского правительства истинное положение в Чечено-Ингушетии. Благоприятный случай представился, когда член Политбюро С. Орджоникидзе весною 1935 года отдыхал на Северном Кавказе — на курорте в Пятигорске. На просьбу правительства Чече­но-Ингушетии принять его представителей для собесе­дования Орджоникидзе ответил пригласительной теле­граммой. Чечено-ингушская делегация в составе пред­седателя правительства Али Горчханова, второго секре­таря областного комитета партии Вахаева (первым секретарем Чеченского областного комитета никогда не назначался чеченец), членов правительства Гойгова, Мехтиева, Окуева, старых партизан и соратников Орджо­никидзе во время гражданской войны — X. Орцханова, Альберта Альбагачиева и еще нескольких стариков быв­ших партизан выехала в Пятигорск и была принята Орджоникидзе с щедростью кавказского гостеприимст­ва. Первое, что поразило даже самого Орджоникидзе — кавказца и знатока Чечено-Ингушетии, — это отсутствие кинжалов у старых партизан. Ему объяснили, в чем дело. «Чеченец без кинжала все равно, что европеец без гал­стука», — сказал Орджоникидзе и обещал поговорить в Москве насчет этого «головотяпского закона». С самого начала беседы Орджоникидзе предупредил своих посе­тителей, особенно старых партизан, что ему хочется знать истинную правду о причинах недовольства чечено-ингушского народа Советской властью и о тех мерах, которые могли бы рекомендовать сами чечено-ингушские представители для устранения этих причин. Чечено-ин­гушские представители доложили Орджоникидзе обо всем самым подробным образом — о колхозах, МТС (машинно-тракторных станциях), дорогах, школах, больни­цах, нефти, но только об одном, а именно о главном они не доложили Орджоникидзе — об НКВД. Конечно, че­чено-ингушское правительство хорошо понимало, что в конечном счете все зло в НКВД и что, пока последний чекистский сержант стоит фактически выше чечено-ин­гушского премьер-министра, не может быть и речи о по­литическом оздоровлении атмосферы в Чечено-Ингуше­тии. Но говорить об этом они боялись, и вполне резон­но. Орджоникидзе уедет себе в Москву; а они должны вернуться в распоряжение своего собственного НКВД (кстати, из состава около 400 человек ответственных со­трудников Чечено-Ингушского НКВД чеченцев и ингу­шей было только четыре человека — С. Альбагачиев, У. Мазаев, И. Алиев, У. Эльмурзаев, а в войсках Чечено-Ингушского НКВД не было ни одного). Человек, кото­рый берет под сомнение непогрешимость НКВД, уми­рает в СССР скорой и неестественной смертью. Сообще­ние делегации, что после организации колхозов у чечен­цев и ингушей отобраны их верховые кони, возмутило Орджоникидзе до крайности. «Вы переборщили, товари­щи, это прямо преступление отнимать у чеченцев и ингу­шей их верховых коней — ведь горцы тем и славились, что как джигитов их еще не превзошел ни один народ. Нет, товарищи, вы определенно переборщили», — заклю­чил свое замечание Орджоникидзе. «Таков общий закон для всего СССР», — ответили ему. Однако Орджоникидзе обещал поговорить с «хозяином» в Москве и внести в ЦК и Совнарком ряд конкретных предложений для улуч­шения дела в Чечено-Ингушетии.

Через месяц после возвращения Орджоникидзе в Мо­скву в центральной прессе появились два постановления: одно — Президиума ЦИК СССР о том, что «кинжалы разрешается носить там, где это является принадлежно­стью национального костюма», другое — ЦК ВКП(б) и Совнаркома СССР: «Как исключение из Устава сельскохозяйственной артели (колхоза) в Чечено-Ингушетии разрешается колхозникам иметь и содержать своих соб­ственных верховых коней».   

Как бы велико ни было значение этих решений Со­ветского правительства для поднятия морально-полити­ческого состояния чечено-ингушского народа, все-таки они не достигали цели, поскольку не менялся дух и не менялись методы чекистской политики в ауле. Эти пал­лиативные меры напоминали, скорее, старую известную политику «кнута и пряника», чем серьезное желание вла­сти понять и преодолеть трагедию этого маленького на­рода. В Москве не знали или не хотели знать, что причины этой трагедии заложены не в природе самого наро­да, не в его непримиримости ко всякой власти, а в орга­нической порочности политики провокации. Поэтому-то самое идеальное решение Советского правительства сво­дилось на нет очередной провокацией чекистов. Правда, после визита представителей чечено-ингушского прави­тельства к Орджоникидзе чекисты начали себя вести бо­лее осторожно и менее заметно.

Конец 1935 года, весь 1936 год и начало 1937 года прошли спокойно. Эти два с половиной года прошли без чекистских провокаций, а значит, и без чеченских восста­ний. Правда, было несколько случаев убийств работни­ков НКВД, но тут главным образом сводили старые сче­ты. Даже постоянно существующее партизанское движе­ние в горах, которое, между прочим, всегда снабжалось оружием и боеприпасами самими работниками НКВД —  известными в Чечено-Ингушетии чекистами Семикиным, Погиба, Никольским и другими, которые в конце концов за это и были привлечены к ответственности, — и то за­метно перешло к оборонительной тактике, свертывая прежнюю тактику налетов и диверсий в зоне советских объектов. Сам вождь партизанского движения «майор» Саадулла Магомаев (он был неуловим и стоял во главе горных партизан около 14 лет, а «майор» было его почет­ной кличкой, данной ему самими партизанами) издал характерный приказ по своим группам: «Не трогать рус­ских работников, кроме чекистов, и не щадить чечено-ингушских работников, если они коммунисты. Русские вы­ступают против нас по долгу службы, а чечено-ингушские работники — из-за своей подлости. Честь службистам, смерть подлецам» — таково было содержание одного из приказов Саадуллы. Один случай, связанный с этим приказом, даже произвел сенсацию в республике. Весной 1940 года секретарь областного комитета ВКП(б) по промышленности и транспорту Смолкин поехал в слу­жебную командировку в Галанчожский район, большая часть территории которого находилась под властью пар­тизан Саадуллы. Секретаря областного комитета сопро­вождали три человека, и один районный партийный ра­ботник — чеченец. В лесу между Шалажами и Ялхароем, у перевала гор, компания Смолкина оказалась в окруже­нии партизан Саадуллы.

Чекисты, быстро пронюхавшие, в чем дело, бросив своих лошадей, удрали в гущу леса. Растерявшийся Смолкин и его чеченский проводник были взяты в плен партизанами. Партизаны их обезоружили, забрали у них документы и повезли в партизанскую тюрьму в одно из партизанских сел. Ввиду важности пленных персон судил их сам «майор». На этом суде Смолкин подтвердил дан­ные из захваченных документов о том, что он является секретарем областного комитета партии, т. е. вторым ли­цом в республике, и что он находится в командировке по исполнению воли партии и правительства. Районный ра­ботник — чеченец заявил, что его долг сопровождать своего прямого начальника. Суд постановил Смолкина освободить как русского коммуниста, а чеченца расстре­лять как изменника Чечни. Смолкин благополучно при­был в столицу республики, но был вновь арестован, на этот раз уже НКВД, как «изменник Родины».

 

X. Образование Чечено-Ингушской республики

и визит к матери Сталина

 

Как указывалось, половина 1935 года и весь 1936 год прошли в Чечено-Ингушетии спокойно. 5 декабря 1936 года, в связи с принятием новой Конституции СССР, Чечено-Ингушская автономная область была преобразована в Чечено-Ингушскую Автономную Советскую Со­циалистическую Республику. В связи с этим во всех аулах происходили национальные торжества, на которых чеченцы и ингуши выражали искреннюю благодарность власти, оказавшей им столь высокое доверие, как обра­зование автономной республики. После того как была принята и конституция Чечено-Ингушской АССР, в кото­рой были зафиксированы неотъемлемые суверенные права народа, эта благодарность перешла во всеобщее на­родное ликование. Этим двум «историческим актам» — образованию республики и принятию ее «демократиче­ской» конституции — народ придал значение, вытекающее из букв и формы обоих актов. Образование республики с конституционными правами и внутренним суверените­том подавляющим большинством народа, в особенности интеллигенцией, было понято не только как расширение прав народа, но и как долгожданный конец произволу НКВД. Неподдельную радость народа делили и женщи­ны-чеченки, надеявшиеся теперь на спокойную жизнь своих мужей и сыновей. Обычно чуждые политике и об­щественной жизни, благодарные чечено-ингушские жен­щины-матери, на этот раз уже по собственной инициати­ве, составили весной 1937 года женскую делегацию Чече­но-Ингушской республики во главе с Аминат Исламовой и направили ее в Тифлис, чтобы лично отблагодарить мать Сталина — Кеке Джугашвили за «отеческую заботу о чечено-ингушском народе» ее сына. Делегацию, привезшую ей богатые подарки из национальных изделий, Кеке приняла весьма торжественно в бывшем дворце на­местника его величества на Кавказе Воронцова-Дашко­ва. На щедрые похвалы чеченок по адресу ее сына Кеке ответила многозначительно: «Желаю каждой матери иметь такого сына!» Как это пожелание, так и посещение Кеке чечено-ингушской женской делегацией дали повод центральной прессе петь высокие дифирамбы по адресу «великой матери».

Сама же мать Сталина заверила делегацию, что она попросит сына, чтобы он и впредь был «ласковым с братьями кистинцами» (грузины называют чеченцев и ингушей кистинцами). «Ласки сына» и истинное значение сталинской Конституции Чечено-Ингушской республики сказались уже летом того же года в грандиоз­ной военно-чекистской операции, которая была произве­дена по всей республике. Эта «всесоюзная чума» — ежовщина докатилась до чечено-ингушских гор, но в масштабе грандиозном и в формах, превосходящих всякие челове­ческие фантазии.