Я родился в семье офицера, сам отслужил рядовым два года, а затем еще шесть лет в разных странах работал в охране, но я не могу словами выразить свою врожденную ненависть к войне, ко всякому насилию! В минской школе у нас часто случались потасовки: ребята выбегали на крыльцо и с ажиотажем окружали дерущихся. Вид разбрызганной крови и сломанных конечностей вызывал у меня шок. Однажды мой одноклассник Андрей Ямный, успевший посидеть в колонии для несовершеннолетних, повредил в драке оба глаза миролюбивому толстяку из соседнего класса: в результате тот лишился 80% зрения... Военрук, учивший нас сворачивать парашюты, то и дело качал головой: «Эх, Марговский, Марговский!» Нам он с гордостью рассказывал, как прикладом вышиб все зубы безусому немцу в рукопашном бою.
Попав в желдорбат, я наблюдал планомерные избиения и издевательства сильных над слабыми. Ефрейтор Алимов покалечил субтильного уйгура, ударив его сапогом в пах; за это ему грозил трибунал, и он умолял меня поубедительней составить петицию – но я отказался. В соседней роте сержант заставил солдата пробежать 40 раз вокруг стадиона в ноябрьский ливень; подчиненный, хоть и был штангистом, но страдал болезнью почек: простудился и умер прямо в казарме. Кавказцы подрались с украинскими путейцами на трассе под Тихвином: когда те зашли в лесную сторожку выпить горилки, заложили дверь бревном и сожгли их заживо... Никогда не забуду разговор в умывальнике, в степной саратовской глуши: бакинец пырнул армянина в левое плечо. Рана оказалась пустяковой, и, омывая царапину, пострадавший объяснял однополчанину: «Махмуд, не можешь убить, не бей. А я смогу, и я тебя убью!»
Испытав и на себе чудовищную дедовщину, я был вынужден научиться драться. И впоследствии мне пришлось кулаками защищать себя не только в армии, но и на гражданке. Что же касается пресловутой «дружбы народов» в бывшем СССР – к падению этого колосса на глиняных ногах я был подготовлен самим жизненным опытом. Не зря, наверное, в тот день, когда рванул Чернобыль, я как раз демобилизовался... Возвращаясь к раннему детству, скажу, что я был постоянно окружен офицерскими семьями. Среди папиных сослуживцев было немало евреев: они, как и он, решили сделать военную карьеру сразу после войны – под впечатлением от ужасов Холокоста. Выйдя на пенсию, кадровики не оставались невостребованными: они руководили музеями, библиотеками, спортивными комплексами. Во Дворце легкой атлетики я по ночам заливал каток для детей. Утром приходил директор Липовецкий, в полушубке и полковничьей папахе, и хмурил брови: «Докладывайте!» Майор Гордон, его заместитель, старался держаться не менее строго: однажды он запретил мне флиртовать с его секретаршей. Я послал его подальше, хлопнув дверью.
Повторяю, мне ненавистен милитаризм. Идиот-замполит, после завтрака затевавший пятиминутку ненависти, объяснял нам, новоприбывшим, «салагам», «гусям», как и при каких обстоятельствах мы будем бомбить Манхэттен. Но в тот момент я и не представлял себе как выглядит Нью-Йорк. Я узнал об этом гораздо позже: когда, спустя полгода после переезда в США, вдруг стал свидетелем страшнейшего мегатеракта... Но ничего в этом мире не случается вдруг! Ведь ровно за год до этого, прогуливаясь по Иерусалиму, я чуть было не погиб: ибо два арабских подростка сбросили на меня с крыши бетонную плиту. Они наверняка метили мне в голову, но промахнулись на полметра. Вот почему и события 11 сентября отнюдь не явились для меня историческим сюрпризом.
Всю жизнь я какого-то чёрта имею дело с войной. С армией. С оружием. Думаю о поножовщине, о взрывах автобусов, о залпах ракет. В Белоруссии и России я то и дело разбирал-собирал автомат Калашникова. Под Черниговом, вдоль берега невероятно прекрасной Десны, бегал весь потный в общевойсковом защитном костюме. Охраняя Бриллиантовую биржу в Рамат-Гане, передергивал затвор «узи»... Я хорошо помню это ощущение. Заходит группа палестинских гастарбайтеров. Привезли новую мебель или еще что-то. Но при этом постоянно норовят подкрасться сзади: и неприятные мурашки ползут по спине. Вот я и щелкал затвором. Все мы щелкали, кто стоял на этом посту. Видели бы вы, как тут же менялось выражение их лиц! Как они услужливо начинали нам улыбаться, шутить, расхваливать расцветку мягких диванов! А к концу смены, часов в шесть утра, приходил старый Кальдерон. Это был полуграмотный сефард из Марокко, проверяющий от компании. Он хмурил брови не хуже полковника Липовецкого и требовал подробнейшего отчета о происшествиях. Происшествия были мелкими, его явно это не устраивало, и он морщился недовольно: «Хуц ми зэ?» («Что-нибудь еще?») А мне хотелось просветить его: мол, твой тезка был великим барочным драматургом, раздобудь его сочинения, особенно драму в стихах «Жизнь есть сон».
Отчего так, скажите? Зачем и кому нужен весь этот макабрический карнавал? Почему так жестоко и беспощадно устроен наш грешный мир? Разве нельзя дальновидно и разумно обо всем договориться, презрев никчемные идеологии? Расписать по пунктам все взаимные претензии – и рационально, избегая мошенничества и лукавства, распределить природные ресурсы, финансовые потоки, все виды необходимых услуг? Неужели проще сорвать чеку, пальнуть не глядя, утопить в чемоданчике ядерную кнопку? Есть ли у нас перспективы выжить? Будет ли еще хоть что-нибудь? Или это конец, катастрофа назрела, компромисс невозможен? Вы знаете ответ? Я – не знаю.
Но я знаю одно: я ненавижу войну! К счастью, мне не довелось на ней побывать, из-за проблем со зрением меня не отправили в Афганистан. Скоро мне 59, и я по-прежнему не желаю ни с кем сражаться. Я считаю противоестественным убийство человека человеком. Я поэт. Я рожден, чтобы наслаждаться стихами Леопарди и Бодлера, ноктюрнами Шопена и живописью Климта. Я хочу цедить из хрустальных бокалов драгоценные грузинские вина. Мне нравится китайский hot and sour soup, японские суши и барселонская поэлья. Вокруг так много красивых девушек, что глаза разбегаются. Девушки, ау! Вы меня слышите? Я хочу кататься с вами на лодке по бирюзовому озеру, окруженный пасторальными пейзажами! Мы будем загорать, весело мурлыча и травя непристойные анекдоты, я согласен сесть за весла! А проблемы нашей безопасности я предлагаю доверить роботам – которым будут поступать сигналы из компьютерного мозга мирового правительства. Только надо выбрать умное и дееспособное, всего делов-то.
Григорий Марговский - поэт, прозаик, эссеист.