Проблема русской культуры в том, что разговор о ней никогда не становится разговором о культуре. Вместо этого он обречен превращаться в дискуссию о политике. Авторство этого перерождения принадлежит самой Москве, которая лишила свою культуру политической нейтральности. Она превратила ее в пакетный товар, но этот товар на разные рынки поставляется в разной комплектации.
В этом кроется главная причина украино-европейских "трудностей перевода". У Парижа и Киева, у Стокгольма и Львова слишком разный опыт взаимодействия с русской культурой. Слова одинаковые – а контекст отличается. Поэтому то, что мы воспринимаем закономерным – для многих на Западе кажется избыточным. А то, что мы считываем как культурный коллаборационизм – вряд ли интерпретируется так же в дружественных столицах.
"Хто тримає цей район?"
Главная задача русской культуры на территории империи – это быть флагом. Названия городов, памятники на пьедесталах, топонимика улиц – все это призвано маркировать пространство. Имперская культура иерархична, а потому работает табель о рангах: "центральные" фигуры имеют столичную "московско-питерскую" прописку, а "второстепенные" – какую-то еще. 2014 год запустил в Украине процесс ревизии – и мы стали свидетелями декоммунизации. 2022 год усилил остроту – и в стране набрала обороты культурная деколонизация.
И нет, это не борьба с историей. Украина проходит тот самый путь, который до нее проходили десятки бывших колоний в момент обретения суверенитета. Право присваивать имена – одно из проявлений власти. А потому Москва так остро реагирует на появление в Украине новых названий. Оттого так упорно отказывается называть украинские города новыми именами. Ничего удивительного, что всю прошлую зиму российская армия воевала в "Артемовске", а ракеты в российских новостях прилетают в "Днепропетровск".
Украина увеличивает культурную дистанцию – заменяя топонимику и корректируя школьные программы. Занимается культурной эмансипацией – отправляя памятники в музеи и проводя ребрендинг армии. Воюет за идентичность – убирая имперские символы и переименовывая станции метро. Если Москва хотела затормозить этот процесс, ей нужно было не начинать войну. Но когда ты забираешь у своей культуры политическую нейтральность, превращаешь ее в пакетный товар и продаешь в связке с лояльностью к империи и принятием российской версии истории – не стоит ждать, что это станут покупать в стране, на которую ты напал.
И все же ровно по этой же причине украинская оптика взгляда на русскую культуру не всегда будет совпадать с западной.
Срок давности для биографии
Когда речь идет о современных писателях и артистах, то их биографию допустимо измерять взглядами. Прижизненный культурный вклад легко опрокидывается прижизненным же людоедством. Тот, кто сегодня выступает адвокатом Путина и Кремля, предсказуемо лишается европейских гастролей и американских виз. Но когда речь заходит о классиках – все намного сложнее.
В Украине велик соблазн объявить современную российскую политику прямой наследницей русской культуры. Провести прямую линию из "золотого века" русской литературы – к Буче. Из "серебрянного века" – к Мариуполю. Мы имеем право на собственные эмоции, но, скорее всего, нам вряд ли удастся продать нашу позицию дружественным столицам. По той простой причине, что после Второй мировой войны в Европе не готовы покупать эссенциализм.
Эссенциализм утверждает, что неким сущностям характерен неизменный набор качеств. Что явления незыблемы, а их характеристики – стабильны. Во время Второй мировой было принято объяснять преступления Третьего Рейха природой немецкой культуры. Но вся последующая европейская дискуссия закончилась тем, что от этой концепции было решено отказаться.
Послевоенный консенсус свелся к тому, что в преступлениях виноваты современники преступления. А потому Лени Рифеншталь несет ответственность за Третий Рейх – на период которого пришелся расцвет ее карьеры. А Рихард Вагнер, умерший за пятьдесят лет до победы нацистов – нет. Поэтому сегодня публичный просмотр фильмов Рифеншталь может расцениваться как политический жест. А прослушивание цикла опер "Кольцо Нибелунга" остается культурным перфомансом, а не политической прокламацией.
Украинская попытка заканселить русскую культуру на Западе рискует натолкнуться на эту же логику. В ответ мы услышим, что классическая культура не равна актуальной политике. Что памятники полисемантичны – и оттого беззащитны перед попытками режимов поставить их себе на службу. Что попытка возложить коллективную вину на давно умерших писателей и художников только лишь по факту их гражданства не выдерживает критики. В конце концов, нам скажут о том, что культура русского человека – это культура, созданная не только русскими.
Нам скажут, что в опыте взросления российского солдата опер Чайковского было меньше, чем альбомов "Битлз". Что читал он не столько Толстого, сколько Дюма. Что выбирая между Эйзенштейном и Тарантино, скорее всего предпочитал последнего. И это будет ключевым аргументом наших собеседников против попыток установить причинно-следственную связь между национальным культурным фундаментом и военными преступлениями.
Изнанка прекрасного
Современная Россия – это гибрид. По своей природе это антиевропейское государство с европейской культурой. Эта культура наследовала у Европы, подражала Европе и создавалась по европейским правилам и канонам.
В имперских колониях – включая Украину – русская культура должна была вытеснять и замещать. Имперский исторический нарратив – вместо украинского. Российские имена – вместо национального пантеона. Повсеместность русской культуры должна была маргинализировать локальные культуры – вытесняя их на периферию. Но при этом на Западе задача русской культуры сводилась не к замещению, а к дипломатии.
Российское государство долгое время использовало собственную культуру в качестве дипломатического фасада. Она должна была провоцировать интерес и рождать заинтересованность. Подчеркивать цивилизационную общность и создавать переговорное поле. Европейская природа русской культуры отвлекала внимание от антиевропейского характера российского государства. А художникам и артистам выпадала роль торговых представителей по продаже "загадочной русской души". Где в четко выверенных пропорциях смешаны медведь и спутник, балалайка и балет, изба и конструктивизм.
Гений и злодейство оказались вполне себе совместны – в великодержавном нарративе. Репрессии 37-го – но Пятая симфония Шостаковича. Танки в Будапеште и разгром Пражской весны – но пять чемпионов мира по шахматам. Вторжение в Афганистан – но Бродский с Нобелевской речью. Каждый раз внешний наблюдатель мог позволить использовать культурный контекст в роли универсального "зато". "Зато Нуриев и Плесецкая". "Зато Шаляпин и Тарковский". "Зато Дягилевские сезоны и русский авангард".
Можно определять достоинства как продолжение недостатков. А можно и наоборот: говорить о том, что недостатки – всего лишь продолжение достоинств. Одновременное соседство в России политического варварства и официальной культуры позволяло многим на Западе игнорировать первое и сосредотачиваться на втором.
Трудности перевода
В отличие от Украины на Западе нет привычки видеть в русской культуре угрозу собственной идентичности. Вместо этого там склонны воспринимать многих русских классиков как давно глобализированных персонажей. Как имена, существующие в отрыве от национальной крови и почвы. Как наследие, принадлежащее всем и никому. Этот опыт может противоречить украинской оптике, но это не значит, что наши собеседники от него будут готовы отказаться.
И точно так же на Западе могут не учитывать украинский контекст. Не понимать природу культурной деколонизации. Не замечать смысл имперской топонимики. Наши опыты сосуществования с русской культурой слишком различны, чтобы быть понятными без перевода. Мы тридцать лет дозревали до собственной культурной эмансипации, а потому должны быть готовы объяснять происходящее с нами – себе и миру.
Долгие годы Запад, глядя на восток, смотрел сквозь Украину – сразу на Россию. И мы вправе теперь требовать смены оптики. Нам впору говорить нашим западным собеседникам об украинском культурном ландшафте – литературном, музыкальном, художественном. Обо всем том, что долгое время было terra incognita как для них, так и для нас самих. Обо всем, что не было видно в свете имперских софитов, высвечивавших одну лишь русскую культуру. Обо всем, что было обречено существовать в тени – или в подполье.
Мы вряд ли достигнем цели, если станем призывать к канселингу чужого культурного пласта. Подобный подход будет идти вразрез с послевоенным западным консенсусом. Но мы вправе требовать не подменять разговор о российских военных преступлениях – дискуссией о Толстом и Чехове.
Мы не сможем продать идею бойкота русской культуры. Но мы должны настаивать на деколониальной оптике при взгляде на нее. И каждый ее культурный артефакт должен изучаться как памятник империи и пример ее официального дискурса – в том числе и о покоренных народах.
Мы не можем помешать Западу говорить о европейской природе русской культуры – но это не должно быть для них поводом игнорировать антиевропейский характер российского государства.
Право не судить о Чайковском по русскому солдату неотрывно связано с обязанностью не судить о России по Чайковскому.
В конце концов, Россию представляет не ее культура. Ее репрезентируют Буча и Мариуполь.
Как бы на этой подмене не настаивала Москва.
Павел Казарин