Давлет Гиреев, «Грозненский рабочий, 2 апреля 1975 года. Прислал для публикации Амади Асламбеков. Чеченпресс, Отдел писем, 28.04.05г.
С весны того года, когда происходили события этого рассказа, пассажирское движение между Тифлисом и Владикавказом оживилось – было введено регулярное движение автомобилей. Новинка сразу пришлась по вкусу путешественникам. Правда. Восьмиместные машины «Бенц» безжалостно трясли, издавали необычайное зловоние и дымили, но все-таки их преимущество перед экипажами было явным.
В то сентябрьское утро пассажиры на станции появились рано. Сначала в Тифлис проводили тяжелую почту и пассажирский экипаж, а уж потом начали готовить в рейс автомобиль.
Раньше всех у машины засуетились две девицы в пестрых платьях с пелеринами. Им помогал какой-то иностранец в клетчатом пиджаке и соломенной шляпе. Он все время повторял:
- Господин шофер, я ошень прошу сохранять наш кафер. Это веши циркус. Они имеют большой цена…
Молодой грузин, агент винной фирмы, тут же раскрыв объемный чемодан, охотно демонстрировал образцы своего предприятия. Грузный священник и его дородная супруга хлопотали вокруг огромных дорожных узлов. На извозчике приехала молодая дама, изящно одетая, с маленьким белым пуделем.
Наконец, сундуки, узлы, коробки, чемоданы были уложены, над открытой машиной развернули брезентовый тент, пассажиры расселись по местам и только тут обратили внимание, что одно место свободно.
Как раз в это время послышался цокот подков, и, резко осадив лошадей, извозчик остановился у самой машины. Из экипажа легко вышел мужчина в дорожном плаще и шляпе-котелке темного цвета. В одной руке он держал тяжелую вишневую палку с серебряным набалдашником, в другой – серые перчатки. На вид ему было лет около сорока, лицо бритое, глаза голубые, волосы русые. Высокий, представительный, он держался естественно и просто, но с достоинством.
Бросив общий поклон, мужчина занял свое место в машине, а шофер уложил его чемодан в багажник.
Путешествие началось.
Проехали одну, затем вторую почтовую станцию, ущелье сдвинулось, стало узким, дорога поползла круто вверх. С одной стороны далеко внизу шумел поток, с другой – стена скал упиралась в самое небо. Мотор надрывался, машина едва двигалась. Пассажиры сидели перепуганные в ожидании чего-то, что должно произойти. И предчувствие их не обмануло…
Всадники Зелимхана перехватили машину в Дарьяле, там, где Терек принимает в свои объятия небольшую речушку, вытекавшую из бокового ущелья. Прозвучало несколько выстрелов, и у каменного завала на дороге шофер остановился.
Пассажиры обомлели. Абреки окружили машину, держа винтовки наизготовку.
- Выходи! – крикнул один из них.
Первым на дорогу вывалился полный священник. Дрожащей рукой он достал золотые часы, кошелек, какие-то бумаги и молча протянул это все ближайшему всаднику. Тот усмехнулся, плетью огрел его руку и громко сказал:
- Ваше золото и деньги нам не нужны. Спрячьте. Нам нужно другое.
Услышав это, дама со щенком ахнула и повалилась в обморок. Щенок упал на дорогу, завизжал и кинулся куда глаза глядят. Две пестрые девицы подошли к всаднику и наперебой посыпали:
- Господин Зелимхан, это же не благородно – обижать женщин!
- Я не Зелимхан. Я Аюб Томаев, – ответил всадник, и, не обращая внимания на то, что пленники разноголосо пытались что-то доказать, поехал в боковое ущелье, откуда вытекала маленькая речушка. Шагов через сто, на повороте за скалой, пассажиры увидели догорающий костер, а вокруг него на бурках сидели горцы. Один из них поднялся. Это был человек выше среднего роста, худощавый, в каракулевой шапке, в темно-серой черкеске с кинжалом на поясе. Его продолговатое загорелое лицо с большими черными глазами и черной, как смоль, бородой было сурово-аскетическим. Он окинул беглым взглядом пленников, потом поднял глаза и, глядя куда-то вдаль на вершины гор, заговорил. Голос его звучал резко.
- Подполковник Вербицкий, я Зелимхан. Мы могли вас всех перестрелять в машине, но не сделали этого. Вы хотели в честном бою драться со мной. Вот вам кинжал. Не прячьтесь за женщин. Выходите, защищайтесь.
Первым пришел в себя грузин.
- Клянусь великим Аллахом, я не Вербицкий. Я Вано Чохели из Самтреди…
Но Зелимхан, не взглянув на него, махнул рукой. Тогда вперед вышел иностранец в клетчатом пиджаке и соломенной шляпе.
- Господин Зелимхан, перед вами Лео Буш из Берлина. Моя работа – циркус. Я мировой фокусник. Вот мои ассистенты, – и он кивнул в сторону девиц. Затем мгновенно в его руке откуда-то появилось яйцо. Он подбросил его, накрыл платком, и оно стало превращаться в цветные ленты, которые фокусник, казалось, тянул прямо из ладони.
Это произошло так неожиданно и выглядело так комично, что многие заулыбались. Лицо Зелимхана по-прежнему оставалось сурово-спокойным. И вот опять словно откуда-то сверху сползло оцепенение. Оно накрыло всех. Потом, придя в себя, пленники повернулись в сторону мужчины, на котором был дорожный плащ и шляпа-котелок. Он стоял немного в стороне, положив обе руки на гребень своей вишневой палки. На его широком светлом лице было выражение удивления и любопытства, а на губах – чуть приметная улыбка. Наконец, он повел глазами, которые казались частицей светло-голубого неба, протянувшегося узкой полоской над ущельем, сделал паузу и развел руками.
- Мне тоже приходится разочаровать знаменитого Зелимхана. К подполковнику, которого он хочет видеть, я не имею никакого отношения.
Умный и наблюдательный, Зелимхан еще в те самые минуты, когда Аюб Томаев привел пленников, с первого взгляда усомнился, есть ли среди них Вербицкий. Правда, в лицо подполковника он не знал, но сразу почувствовал, что перед ним – люди сугубо гражданские. Однако делать было нечего, и все пошло своим чередом.
- Кто же ты такой? – и Зелимхан испытующе уставил свой взгляд на незнакомца.
- Имя мое вам ничего не скажет. Я Федор Шаляпин… – Помолчал и добавил: – Певец и артист театра. К сожалению, паспорта при мне нет. Он остался в машине…
Зелимхан сделал шаг вперед и все так же спокойно, подбирая каждое слово, сказал:
- Когда я увидел, как ты кладешь руки на эту палку, то понял, что ты не подполковник. Офицер с палкой не ходит… а вот имя Шаляпина я знаю. Слышал, когда сидел в тюрьме в Грозном. Со мной в камере был один хороший русский человек. Он рассказывал о Степане Разине, о Горьком и о Шаляпине. Пел песни о Волге. У нас в народе песни тоже любят, а певцов уважают и берегут…
Подумал. Провел ладонью по бороде и вновь, словно опуская на плечи собеседнику что-то очень тяжелое, уставился в глаза Шаляпину. Потом раздумчиво сказал:
- Певцу паспорт не нужен. С ним его песня. Она от Бога, а паспорт придумали люди. Иди сюда. Если ты певец, мы тебя не обидим. Садись, пой…
Зелимхан набросил на большой камень бурку и сделал знак рукой, приглашая Шаляпина.
Шаляпин тоже присел, поставил палку между колен и на серебряный гребень положил обе руки. Поглядел вокруг, послушал, как высоко в небе клекочут орлы, а рядом мягко по камням шуршит ручей, затем вполголоса запел:
Хас-Булат удалой,
Бедна сакля твоя,
Золотою казной
Я усыплю тебя…
Оживился, и голос его стал звучать шире:
Дам коня, дам кинжал,
Дам винтовку свою,
А за это за все
Ты отдай мне жену…
Дальше песня звучала драматично. В голосе певца появились те неизъяснимо тоскующие ноты, в которых очень точно и сильно была выражена трагедия обманутого чувства. Певец сделал паузу, а потом лишь передал ответ мужа-бедняка. В нем чувство человеческого достоинства поднялось, точно на крыльях орла, высоко над землей и утвердилось, как нечто вечное и непобедимое. Именно так понимал Шаляпин смысл всей песни о Хас-Булате и ответ бедняка передал с огромным напряжением:
Береги, князь, казну
И владей ею сам,
А неверну жену
Тебе даром отдам.
Ты сходи, посмотри
На невесту свою –
Она в спальне своей
Спит с кинжалом в груди.
И вдруг будто чья-то сильная рука все оборвала. Голос затих, замер горный поток, умолкли орлы в высоте, а люди затаили дыхание. И вот откуда-то из глубины груди певца зазвучала тоскующая мелодия финала:
Я глаза ей закрыл,
Утопая в слезах.
Поцелуй мой застыл
У нее на устах.
Может быть, впервые за всю большую жизнь Шаляпина-певца у него была такая аудитория. Сюда, в глухое ущелье Кавказа, случай привел совсем разных людей, но эти неповторимые минуты вдруг стерли то, что разделяло их. Великое искусство Шаляпина поглотило всех: девушек из цирка и фокусника из Берлина, коммерсанта из Тифлиса и простых горцев, которые силами социального зла были превращены в абреков. Каждый забыл, где он и что его ожидает. Все житейское, обыденное куда-то ушло, растаяло, приняло бесформенные очертания. И остался только певец с его огромным миром человеческих страданий и страстей.
Но вот последний звук песни, обгоняя робкий говор ручья, покатился по ущелью, эхом отозвался на ближней вершине и замер где-то за крутыми скалами…
Все молчали. Зелимхан встал и, придерживая щенка в подоле черной бурки, сделал два-три шага в сторону. Долго смотрел на дальний ледник, где искрилось полуденное солнце. Затем обернулся к Шаляпину, улыбнулся, отчего его суровое лицо приняло невинно-детское выражение, и негромко сказал:
- В тюрьме русский не обманул меня. Ты хорошо поешь. О Хас-Булате у нас тоже песня есть… Сегодня мы ошиблись – хотели черного ворона поймать, а схватили соловья. Так и крылья можно поломать. А тебе надо свободно летать, песни петь людям хорошие о счастье. Его у них нет. Вот и я дорогого гостя не могу принять, как положено. Прощай, а нас прости…
Обескураженные путешественники сказали абрекам что-то невнятное, похожее на благодарность, и заторопились к машине. Они все еще не могли прийти в себя и понять, кому обязаны своим спасением.
- Послушай, друг, подожди…
Шаляпин остановился. Припадая на правую ногу, Зелимхан подошел к нему.
- Ты, Федор, пел, а я вспомнил свою семью. У меня даже глаза резать стало. Нехорошо, если с мужчиной бывает такое. Поедешь к своим, не говори, что видел, как Зелимхан от песни чуть не заплакал. Плохие люди не поймут, подумают, Зелимхан тряпкой стал. Прошу, не рассказывай об этом.
И он, пожимая руку Шаляпина, еще раз заглянул в его голубоватые, как ледник, но теплые глаза. В них было волнение и добро души.
- Нет, никогда никому не скажу. Я тебя понимаю… – порывисто ответил Шаляпин. Впервые в жизни он получил такую награду за свое искусство.
После этого они расстались навсегда. Шаляпин выполнил свое обещание, которое он дал абреку. О своей встрече в горах он никогда не рассказывал – до гибели знаменитого Зелимхана.