Положительных статей «прогрессивных писателей» «Бюллетень» не помещал (их печатали в «Известиях» и «Правде»). Главным редактором «Бюллетеня» был Карл Радек, а после его ареста в 1936 г. Клавдия Кирсанова (жена Ем. Ярославского) . Странно было читать печатный орган, издаваемый типографией ЦК, в котором встречались выражения: «советская инквизиция», «палачи из НКВД», «коммунистический фашизм», «деспот Сталин». Ударные слова в непривычной комбинации, меткие сравнения, парадоксальные выводы надолго запечатлевались в памяти и вызывали какие-то подсознательные импульсы к критическому осмыслению происходящих событий. Встречались серьезные анализы советской внешней политики и социологические анализы об анатомии советского общества, в которых мы видели свою действительность глазами ее врагов, а потому – доведенную до ее отвратительной наготы. Человек адаптируется к окружающей его среде не только физически, но и всей своей психикой. Нет лучшего средства держать его в абсолютной покорности, как в герметически закупоренной среде. Если бы страна имела возможность свободно читать хотя бы наш «Бюллетень», то история советской власти кончилась бы где-то в двадцатых годах. Эту истину знал еще до Сталина сам Ленин (я уже об этом упоминал), когда он в ответ на требование старого большевика Мясникова допустить в стране свободную печать, чтобы бороться с непомерно растущей коррупцией партийно-советской бюрократии, ответил: «Мы самоубийством кончать не желаем и поэтому этого не сделаем» (Соч., т. 32, сс. 479480).
Конечно, в иностранных анализах бывало, как и сейчас, много верхоглядства в понимании механики советской системы и мышления ее руководителей, но в них, в отличие от эмигрантской литературы, было больше трезвости и мало эмоций. Если они вещи называли своими именами, то не ради их качественной оценки, а для констатации факта или фиксации схожести с вещами и явлениями других систем В этом был и остается органический порок иностранных аналитиков. Они никогда не понимали, как не понимают и сейчас, что советская система власти и общества – явление уникальное, мерить ее обычными мерками «фашизма» или «тоталитаризма», искать ее социально-исторические корни в русском абсолютизме или греко-римских тираниях – значит засвидетельствовать леность нелюбопытного ума. Разумеется, в советской тирании есть элементы каждой из этих систем. Есть в советской тирании и неоспоримое влияние этнографии, географии, истории и духовной культуры той среды, в которой она утвердилась, – русской исторической среды. Но она не идентична ни с этой средой, ни с ее духовными предшественниками. Повторяю то, что уже говорил: она оригинальна в своей уникальности и уникальна в своей оригинальности.
Не выдержало критики и то распространенное на Западе утверждение, что советская экономическая система, в силу своей неэффективности и невозможности выдержать конкуренцию со свободной экономикой на Западе, обречена на исчезновение. Иные даже утверждали, как утверждают и сейчас, что советские лидеры сами ее пересмотрят. Многие иностранные наблюдатели, воспитанные на рациональных категориях мышления, считали, например, Сталина человеком мира («трубка мира»), «национал-коммунистом», который хочет построить коммунизм только в России и поэтому отказался от стратегии и доктрины «мировой революции», а Троцкий объявлялся злейшим врагом свободного мира, так как он, как и Ленин, по-прежнему проповедует «мировую революцию». Поэтому утверждение в России режима Сталина и поражение всякой оппозиции – в интересах Запада. (Никто не хотел принять Троцкого, даже временно, в свою страну. Троцкий писал о «планете без виз».) Исходя из этого рационального мышления, иностранные эксперты не допускали, чтобы Сталин заключил пакт со своим главным врагом в Азии – Японией, со своим главным врагом в Европе – Гитлером, которых он сам в марте 1939 г., на XVIII съезде партии объявил главными зачинщиками будущей мировой войны.
Эти наблюдатели анализировали иррациональную советскую внешнеполитическую стратегию при помощи рациональных методов, забывая, что лидерам Кремля ничто так не чуждо, как рациональное мышление. В Кремле мыслят, как уже говорилось, «диалектическими категориями»: это значит – перефразируя Гегеля, они считают, что не все полезно, что разумно, точно так же, как не все разумно, что полезно. С точки зрения производительности труда и обеспечения хлебом собственного народа – колхозы неразумны и поэтому большевики будут вынуждены их распустить, – писал один из иностранных аграрных экспертов, но он совершенно не понимал, что их «разумность» и «полезность» в Кремле оцениваются по иному масштабу – насколько они эффективны, чтобы через них контролировать крестьянство. Фантастические планы Кремля по индустриализации нереальны из-за отсутствия желающих ехать в суровые края Сибири, Дальнего Севера и Дальнего Востока, – писал другой эксперт, совершенно не подозревая, что он пишет о системе, которая основана не на свободе, а на принуждении.
Все анализы, которые исходят из того, что диктаторские режимы любой ценой заинтересованы в нормальном функционировании своей экономической системы и обогащении своего народа, – неприменимы к советскому режиму. Движущей силой развития большевизма была и остается его концепция власти. Случается, что отдельные граждане какой-нибудь воюющей страны предают интересы своего государства и способствуют победе враждебной державы, но нигде и никогда не бывало, чтобы целая политическая партия работала над организацией поражения собственной страны в войне, в интересах захвата власти, как партия Ленина в первой мировой войне. В современной истории еще не было прецедента, чтобы та или иная политическая партия отказалась бы уйти в отставку, если этой ценой можно спасти цельность своей страны, между тем Ленин и его партия согласились даже на расчленение России, лишь бы самим остаться у власти, как это случилось во время заключения Брест-Литовского сепаратного мира с Германией в 1918 г. Интересы личности, групп, народа, страны, государства в целом подчинены, по концепции большевизма, интересам власти одной партии, ее руководящей клики, ее верховного диктатора.
Власть – это фокус, где сосредоточены все страсти большевизма. Власть – это «либидо» всех его побуждений, стремлений и желаний. Да, совершенно неопровержимо: власть – альфа и омега большевизма, его цель и самоцель. Эта власть не имеет ничего общего ни с абсолютной монархией, ни с классической тиранией. Абсолютизм опирался на порядок, основанный на законах, изданных монархом, обязательных для него тоже, а единоличная власть самых отчаянных тиранов в истории ограничивалась областью правления, но большевистская власть издает законы для проформы, а управляет против собственных же законов. Этого мало: большевистская власть опекает каждого своего гражданина духовно, социально, материально от рождения до смерти. Конечная цель этой опеки – превратить живого человека в бездушный и не рассуждающий винтик механизма власти и ее глобальной экспансии.
Всё это оставалось вне поля зрения иностранных наблюдателей. Большевистская власть изучалась лишь как разновидность тоталитаризма, а не как уникальная система новой эпохи. В силу этого западные аналитики не предвидели таких акций советского руководства, как раздел Европы на сферы влияния между Гитлером и Сталиным по пакту Риббентропа – Молотова, раздел Польши, аннексия прибалтийских стран, война с Финляндией, захват Бессарабии – то есть судьбоносный поворот советской внешней политики от обороны своих границ к захвату чужих стран. Да и «великая чистка» в стране, начавшаяся с политических процессов в Москве, выдавалась лишь за чистку от беспокойных троцкистов – соперников Сталина. Черчилль утверждал, что Сталин поступил мудро, очистив свой тыл от врагов к началу войны. Американский посол в Москве Девис даже сообщал в секретных докладах своему правительству, что – во время ежовщины – никаких арестов в Москве он не наблюдал, – как будто
Сталин должен возить арестованных на цепи в клетке, как Пугачева, по московским улицам! Он даже писал, что заговор зиновьевцев и троцкистов против советского правительства доказан на суде.
До того как подружиться с Гитлером, Сталин охотился за знаменитостями на Западе. Завербовывал западных «прогрессивных писателей» в свою пропагандную сеть не только материальным, но и моральным подкупом под знаменем «антифашизма» через всякие там «беспартийные» конгрессы: «Конгресс за мир против фашизма», «Конгресс в защиту культуры против фашизма», – а также изданием их книг в СССР большими тиражами, которые им и не снились в собственных странах, платя им высокие гонорары в валюте, хотя тогдашние советские законы не признавали «копирайта». На все это уходило из советского банка много миллионов валюты, которая вполне себя окупала, служа для выполнения за границей задач идеологических диверсий. Сталин создал из своих знаменитостей нечто вроде «духовной бригады», куда входили Максим Горький, Илья Эренбург, Борис Пастернак, Алексей Толстой, Михаил Кольцов, которые, по поручению Сталина, привлекали к своим акциям Ромена Роллана, Лиона Фейхтвангера, Андре Мальро, первоначально даже Андре Жида. Однако с Андре Жидом у Сталина получился конфуз. В 1936 г., после посещения Советского Союза, Андре Жид написал книгу «Возвращение из СССР», в которой он рассказывал, что «три года назад я объявил о своем восхищении Советским Союзом», но теперь на Кавказе его восхитили Кавказские горы, а «в Ленинграде меня восхитил Санкт-Петербург». Автор классической биографии Сталина Борис Суварин пишет в своих воспоминаниях: В 1950 г. был издан сборник «Бог тьмы», дающий «великолепное резюме мыслей Андре Жида» о Советском Союзе с использованием текстов писателя. Это резюме остается и сегодня актуальным: «На социальной лестнице, восстановленной сверху донизу, выше всего ценятся самые услужливые, самые трусливые, самые согбенные и самые подлые»... «Несоразмерно огромные доходы, предложенные мне там, напугали меня... Из московских журналов я узнал, что в течение нескольких месяцев было продано более 400 тысяч экземпляров моих книг. Я оставляю воображению цифру авторского гонорара... Если бы я написал дифирамб СССР и Сталину – какое богатство ждало меня!» Подкупали или старались подкупить не только великих писателей, но даже и богатую буржуазную прессу. Тот же Суварин сообщает, что когда Раковский на своем процессе назвал директора газеты «Ордр» Эмиля Бюре своим соучастником по «преступлениям», то Бюре отказался опровергнуть ложь. Почему же? Суварин узнал причину: «Некоторое время спустя мне стало известно, что «Ордр» субсидируется советским посольством» («Континент», № 29, 1981, сс. 216, 218, 219).
Особенно мастерски Сталин использовал популярность Максима Горького, когда тот был ему нужен, и с неслыханным изуверством покончил с ним, когда Горький начал понимать свою плачевную роль. Заманив его из-за границы, Сталин крепко запряг его в свою пропагандную телегу. И Горький добросовестно выполнял задание Сталина, когда писал в «две руки» – одной рукой для внутренней службы инквизиции – «Если враг не сдается, то его уничтожают», другой рукой для внешних диверсий НКВД – «С кем вы, мастера культуры?». Когда же в последние годы Горький начал отказываться подписывать погромные статьи против арестованных старых большевиков с требованием для них смертной казни, пошли упорные слухи, что Максим Горький готовит бомбу против Сталина, вроде «Не могу молчать» Толстого или «Я обвиняю» Эмиля Золя. Поэтому его поставили под надзор, отказались давать визу, прервали его письменную связь с Р. Ролланом.
Один литературный критик на Западе в своем введении к книге М. Горького, разбирая мемуары его бывшего литературного сотрудника И. Шкапы «Семь лет с Горьким», пишет: «Жалующийся Горький стал для советского правительства опасной обузой. По свидетельству Шкапы, в последние годы жизни Горькому было запрещено выезжать за пределы Москвы-Горок и Крыма, когда он ездил на юг. Вот как реагировал он на этот запрет: «Устал я очень... Сколько раз хотелось побывать в деревне, даже пожить, как в былые времена... Не удается. Словно забором окружили – не перешагнуть!..
Вдруг я услышал:
– Окружили... обложили... ни взад, ни вперед! Непривычно сие!
Мне показалось – я ослышался: необычны были голос Горького и смысл его слов. Глаза тоже были другие, не те, которые я хорошо понимал. Сейчас в них проступали надлом и горечь. В ушах звучало: "Непривычно сие"».
Критик замечает: «Непривычно и, пожалуй, уникально такое изображение Горького в советской печати, данное одним из его ближайших сотрудников...» Он добавляет: «Мечты о социализме не могли совершенно затмить его взгляд на истинное положение вещей и притупить полностью его отвращение к деспотизму. Он отказался написать хвалебную книгу о Сталине и был противником физического уничтожения партийных оппозиционеров. Существует версия о том, что Горький был отравлен по указанию Сталина» (М. Горький. Несвоевременные мысли. Введение – Г. Ермолаева. Париж, 1971, сс. 16,17, 18).
Вероятно, это было результатом его протеста против арестов старых большевиков, о чем уже открыто говорили в партийных кругах. Передавали, что Сталин ему рекомендовал помалкивать, ибо все знают, что у Горького самого тоже «рыльце в пушку». Намекал ли Сталин на настоящее или на прошлое, не было известно. Но прошлое Горького мы все знали хорошо – если до революции он дружил с Лениным и собирал для большевиков деньги в Америке, то после революции Горький в своей променьшевистской газете «Новая жизнь» резко критиковал Октябрьский переворот Ленина и Троцкого. Стоило бы Сталину перепечатать в «Правде» писания Горького из этой его газеты – что он в свое время сделал с Троцким, Зиновьевым, Каменевым, Бухариным, как Горький сам оказался бы во «врагах народа». Ведь среди этих писаний было и следующее страшное пророчество Горького: «Ленин, Троцкий и сопутствующие им уже отравились ядом власти... Я верю, что разум рабочего класса скоро откроет пролетариату глаза на всю несбыточность обещаний Ленина, на всю глубину его безумия... Рабочий класс должен знать, что его ждет голод, длительная кровавая анархия, а за нею – не менее кровавая и мрачная реакция» (газета «Новая жизнь», № 47, 7 (20) ноября 1917 г., Петроград).
Суд над Зиновьевым и Каменевым вплотную надвигался. Если Горький успеет написать «Не могу молчать», то это может взорваться бомбой такой силы, что мобилизует против Сталина весь цивилизованный мир. Поэтому шеф НКВД Ягода, по его же признанию, за два месяца до суда над Зиновьевым и Каменевым отравил Горького, а чтобы замести следы, убил и его сына Максима Пешкова. Сталин же поступил с исполнителями своего задания в обычной его манере: он уничтожил всех исполнителей и свидетелей убийства Горького – самого Ягоду и всех сотрудников Горького, в том числе и секретаря Горького Крючкова, который был агентом НКВД (эту же роль при Горьком долго исполняли, только на более высоком уровне, «писатели» по линии НКВД А. Щербаков и Вл. Ставский).
Вернусь к ИКП. Пользовались мы и эмигрантской литературой – книгами, журналами и газетами. Вся закрытая литература содержалась в особом помещении, которое называлось «парткабинетом» (им заведовали особенно доверенные лица ЦК, среди которых была, например, жена Ворошилова). Входя в «парткабинет», вы должны были сдать ваш партбилет заведующему «парткабинетом» и получить нужную вам литературу. Выносить ее вы не имеете права и должны читать ее тут же в кабинете, не делая никаких пометок и выписок. Само собою понятно, что с особым интересом икаписты читали все, что писал за границей Троцкий. Его исторические труды о революции и гражданской войне, его описания закулисных интриг во время борьбы за ленинское наследство были весьма интересны и поучительны, но его публицистические книги и писания из «Бюллетеней оппозиции» – это было сплошное прожектерство в политике. Троцкий до конца своих дней так и не понял, что сталинизм не чужеродный элемент в большевизме, что сталинизм не антиленинское течение в социализме, а, наоборот, субстанциональный ленинизм кристальной чистоты, только доведенный до его логического конца. Страстный романтик революции, который на ее бушующих волнах чувствовал себя как рыба в воде, на скате этих волн Троцкий захлебнулся и утонул. И вот этот политический утопленник с далеких берегов эмиграции, продолжая жить в мире фантазии и миража, пророчил Сталину гибель на новых волнах новой пролетарской революции в СССР. Конечно, Сталина можно было убрать, могли это сделать и живущие в СССР троцкисты, но не «бюллетенями» и не во имя «пролетарской революции», которая давно стала проклятием страны. Зато ошеломляющее впечатление производила книга Троцкого «Моя жизнь», собственно ее вторая часть, где речь идет о революции и о внутрипартийной борьбе – как при Ленине, так и после его смерти. Книга эта выглядела как тряпка и была зачитана, что называется, до дыр в буквальном смысле слова. Страницы были испещрены на полях мелкими надписями вроде: «врешь», «ложь», «NB», «вон оно что» и т. д. Было много знаков – вопросительных знаков – как возражения автору, восклицательных знаков, которые можно было толковать как согласие с мыслью автора. Я отмечаю эти мелкие детали вот почему: в 1937 г. всю троцкистскую литературу изъяли из «парткабинета» и начали выявлять, кто из нас читал Троцкого, но так как в этом никто не признавался, то пригласили из НКВД специалиста по почеркам и наиболее подозрительным слушателям и преподавателям, раздали листы, в которых было напечатано: «врешь», «ложь», «NB», «вон оно что», «?», «!» – напротив мы должны были написать карандашом эти же слова и знаки. Если вы признались, например, что это вы написали, что Троцкий «врет», – вы уже пропали, ибо из ЦК было указание, что наиболее усердно Троцкого ругают троцкисты, чтобы замаскировать свой собственный троцкизм!
Не только для иностранцев, но и для нас самих наш режим постепенно сделался иррациональным, а его вождь Сталин самой большой иррациональной величиной. Сталин дал преступный приказ: один не выполняет – его расстреливают, другой выполняет – его тоже расстреливают. Вы выразились о каком-нибудь лидере партии нелестно, – вас сажают; лидер сам сел, – но вас не освобождают. Это иррациональное явление даже зафиксировано в известном анекдоте: очередной заключенный приходит в камеру, там уже сидят двое. Он спрашивает одного – за что сидите? Отвечает: «Я ругал Радека». Спрашивает другого, тот отвечает: «Я хвалил Радека». Пришедший представился: «Бог троицу любит – я сам Радек!» Не думайте, что тот, кто ругал Радека, вышел на волю, это было бы слишком рационально.
Нечто подобное происходило и с нами. ЦК партии создал «парткабинет», чтобы мы читали и знали, что о нас пишут враги, а теперь, по приказу того же ЦК, нас НКВД таскал на допросы, добиваясь признания, что мы читали контрреволюционную троцкистскую литературу в «парткабинете»!
Что же касается эмигрантской литературы в целом, то в ней, по понятным причинам, преобладал эмоциональный подход к большевизму над рассудительным анализом его деяний. Степень накала или ожесточения эмоций бывала прямо пропорциональна той идеологической дистанции, на которой критикующий печатный орган находился по отношению к большевикам. Право-монархическая печать была честна и последовательна в своей бескомпромиссности, но слишком прямолинейна в своей тактике. Либеральные органы, как «Современные записки» и «Последние новости», меньшевистский орган, как «Социалистический вестник» тоже красовались на полках «парткабинета», но я никогда не видел на этих полках заграничных «нейтральных», просоветских или анти-антикоммунистических изданий. Надо заметить одну положительную черту в обычаях большевиков: никого они так глубоко не презирают, как тех, кто, уходя от них, потом, как сучка, виляет хвостом перед ними, чтобы не заслужить страшный жупел «антикоммуниста». (Об одном таком типе, который уж слишком переусердствовал по этой линии, сложился даже анекдот после войны: Сталин вызывает Берия и спрашивает его: «Сколько ты этому типу платишь?» (Сталин назвал известное имя, которое я не хочу здесь приводить.)
Берия: «Ни гроша, товарищ Сталин».
Сталин: «Так все это автор пишет для нас бесплатно?»
Берия: «Так точно, товарищ Сталин».
Сталин: «Ну и проститутка же, бесподобная!»
Как альтернативную силу против своего режима Сталин не рассматривал ни меньшевиков, ни либералов, а только русских монархистов с их программой реставрации и возрождения исторической национальной России. После того как коммунизм с его социальной демагогией о рае на земле окончательно обанкротился, а сам коммунистический режим выродился в тиранию, русский человек перестал мечтать о будущем, он теперь мечтал о прошлом. Сталин это знал точно. В случае войны опасность справа Сталин считал более реальной, чем слева. Отсюда решение Сталина: обезглавить Белое движение в эмиграции (похищение генералов Кутепова, Миллера), развалить Белое движение изнутри (провокация чекистов в виде «треста») и, не менее важное – поставить идеи национальной России на службу большевизму («патриотическая революция» середины 30-х годов, амнистия русских исторических полководцев и русской православной Церкви во время последней войны). Это все повлияло как на академическую жизнь ИКП, так и на состояние так называемого «исторического фронта» в стране. Перейду к этому.
Обычное представление об Институте красной профессуры следующее: его слушатели днем и ночью «грызут гранит» марксизма и потеют над произведениями его основоположников. Нет ничего более ошибочного: я окончил ИКП истории, не прочитав там ни одной книги Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина, ибо знание важнейших их произведений еще до вступления в ИКП считалось само собою разумеющимся, зато читал историографические труды эмигрантов и «Очерки по истории русской культуры» Милюкова, «Очерки русской смуты» генерала Деникина, книги Мякотина, Кизеветтера, Ростовцева, книги «внутренних эмигрантов» Платонова, Грушевского, Любавского, Карсавина, Виппера, так как они входили в список обязательной литературы программы ИКП. Мы читали по-русски источники, книги древних авторов, монографии специалистов по периодам – истории Древнего Востока, античности, по медиевистике, по новой истории Запада. Вся литература по этому циклу была из программы русских дореволюционных университетов, и сами наши профессора тоже были беспартийные ученые, которые учили русских студентов этим же наукам еще в старых университетах. То же самое относится к литературе и к профессорам, которые преподавали нам историю Древней Руси, Средневековья, новой истории (по советской периодизации, за античностью следует период медиевистики от V до XVII вв., период «новой истории» идет от английской революции XVII в. до Октябрьской революции 1917 г., а дальше начинается период «новейшей истории»). Курсы беспартийных профессоров кончались по новой истории Запада на конце XVIII в., до начала Великой французской революции, а по новой истории России – это был конец царствования Рюриковичей (в конце XVI в.) или начало новой династии Романовых (начало XVII в.). Беспартийные профессора по русской истории умышленно отказывались продолжать свои курсы ближе к новому времени, ибо дальше начиналась эпоха Смутного времени, крестьянских войн (болотниковщина, разинщина, пугачевщина), внешних войн «жандарма Европы» России, – революционного и социалистического движения, где их ожидали опаснейшие подводные рифы и где уверенно или самоуверенно «плавали» только марксистские профессора из школы Покровского (как увидим дальше, когда произошел «патриотический переворот» в исторической науке и почти все марксистские историки оказались «врагами народа», то к беспартийным перешло преподавание русской истории до конца XIX века).
ИКП, согласно своему привилегированному положению (символично, что ИКП помещался в здании лицея цесаревича Николая, на Остоженке 53), мог отбирать себе лучших профессоров страны с мировыми именами. В ИКП истории было два факультета: один по русской истории, другой по западной истории и одно отделение китайско-японское. Специализация начиналась на последнем курсе. Поэтому все лекции по русской, западной истории и специальный курс по Древнему Востоку мы слушали сообща.
Курс лекций по античной истории читал проф. В. С. Сергеев, автор известных книг «Очерки истории Древнего Рима» и «Истории Греции». Это был необыкновенный лектор. Выдающийся исследователь истории, философии и искусства античности, он был одновременно и талантливым рассказчиком. Его эпическая манера изложения исторических событий, его запоминающиеся портреты государственных деятелей, его увлекательные рассказы о полководцах и об их военных походах, его поразительные описания быта и нравов древних греков или римлян как бы делали нас живыми свидетелями чудесного мира той далекой эпохи. С особенным благоговением Сергеев описывал расцвет классической Афинской демократии эпохи Перикла и ее культуру. Драмы Эсхила, трагедии Софокла, комедии Аристофана в его захватывающих пересказах уводили вас в вечный мир борения и страстей, любви и коварства, триумфа и падения никем не отгаданного феномена – вечно загадочной души человека. С Сергеевым участвовали мы в бесконечных походах за величие Афин во главе с Периклом. Вместе с Сергеевым переживали мы ход и исход борьбы между Афинами и Коринфом, Пелопоннесские войны между Афинами и Спартой. И когда начиналось преобладание закаленных спартанцев над немножко уже изнеженными афинянами, а богиня Афина Паллада отказывала в покровительстве городу своего имени, то Сергеев тоже начинал переходить на минорный тон, погружая и нас в меланхолию. Это было симпатично и вполне человечно. Немецкий писатель Бенн сказал, что «каждая точка зрения невыносима, но еще невыносимее не иметь никакой точки зрения».
ИКП не навязывал в то время беспартийным «буржуазным специалистам» марксистской точки зрения. Им рекомендовалось сообщать в своих лекциях все точки зрения по данным проблемам, в том числе и собственную. От них, однако, ожидали, что они проявят лояльность и не сделают выпадов против официальной идеологии – против марксизма. Это молчаливое соглашение между беспартийными преподавателями и Институтом нарушил коллега Сергеева по древней истории – проф. Преображенский, правда, спровоцированный на это самими слушателями. Это было в 1934 г. на семинаре по теме той же «Афинской демократии». Один из докладчиков на семинаре решил показать не столько знание темы, сколько свою эрудицию в области марксизма – пошли бесконечные цитаты из мимоходных высказываний Маркса и Энгельса. Опираясь на эти цитаты, докладчик начал опровергать и само понятие «Афинская демократия», доказывая, что это была «рабовладельческая демократия». Опровергал он теми же цитатами взгляды известных античных писателей, таких, как Фукидид или современных ученых – Бузескула, Сергеева и самого Преображенского. Профессор все время нервничал и настойчиво старался вернуть докладчика к существу темы. Когда это ему не удалось, профессор крепко ударил своим дрожащим старческим кулаком по столу и как ужаленный соскочил со стула:
– Это скандал, это чудовищно! Вы разводите здесь самую несусветную чепуху. Вы должны запомнить, что Маркс и Энгельс в вопросах древней истории не являются учеными авторитетами. Вы позорите и науку и этих ваших учителей. Конец, хватит, я вам ставлю «неудовлетворительно».