МЕМУАРЫ Часть 24

Легко заметить, что примитивная ложь о Троц­ком соседствует здесь с будущей правдой о Сталине – это не Троцкий связывался с «заместителем фю­рера», а Сталин с самим фюрером; это не Троцкий предоставил в распоряжение Гитлера придунайские страны, Балканы плюс Польшу, а сам Сталин («пакт Риббентроп–Молотов», 23 августа 1939 г.); это не Троцкий снабжал Гитлера и его генштаб стратегичес­ким сырьем для ведения войны против Запада и подготовки войны против СССР, а Сталин (торго­вый «пакт Шнурре–Микоян», 19 августа 1939 г.).

23 января 1937 г. начался и сам процесс. Все под­судимые признали себя виновными по всем пунк­там обвинения – измена родине, террор, диверсия, организация (ст. 58,1а, 8,9,11).

Пятаков: «В 1931 г. в Берлине сын Троцкого Лев Седов сказал, что Троцкий имеет точные сведения, что правые, Бухарин, Рыков, Томский, оружия не сложили, временно затихли. С ними надо установить связь».

Это Сталин подготовляет процесс против Бу­харина–Рыкова.

Радек: «Вместо советской власти поставить бона­партистскую власть». Это Сталин подготовляет про­цесс против Тухачевского–Якира.

Из всего хода процесса Пятакова–Радека видно, что Сталин возлагал особые надежды именно на Кар­ла Радека, во-первых, из-за его мировой известности, благодаря которой его показания будут ши­роко цитироваться в мировой печати, во-вторых, из-за его авантюристической натуры, способной выполнить любые задания, если речь идет о спасе­нии собственной головы. К этому надо еще доба­вить, что Радек совсем не нуждался в инструкциях Сталина, башибузука Ежова или фарисея Вышин­ского, чтобы продемонстрировать перед судом и внешним миром шедевры самой необузданной кри­минальной фантазии.

Радек: Троцкий дал через Пятакова директиву «реставрации капитализма в условиях 1935 г. (пос­ле выдуманной НКВД поездки Пятакова в 1935 г. в Осло к Троцкому. – А. А.)... Просто – «за здорово живешь», для прекрасных глаз Троцкого – страна должна возвращаться к капитализму. Когда я это читал, я ощущал это как дом сумасшедших. И, на­конец, немаловажный факт: раньше стоял вопрос так, что мы деремся за власть, потому, что мы убеж­дены, что можем что-то обеспечить стране. Теперь мы должны драться за то, чтобы здесь господство­вал иностранный капитал, который нас приберет к рукам раньше, чем даст нам власть. Что означала ди­ректива о согласии вредительства с иностранными кругами? Это значит, в нашу организацию вклинива­ется иностранная резидентура иностранных держав, организация становится прямо экспозитурой ино­странных разведок».

«Вышинский: Что вы решили?

Радек: Первый ход – это было идти в ЦК партии, сделать заявление, назвать всех лиц. Я на это не по­шел».

После заявления о своем таком благородстве Ра­дек решил даже сострить:

«Радек: Не я пошел в ГПУ, а за мной пришло ГПУ.

Вышинский: Ответ красноречивый.

Радек: Ответ грустный».

(«Правда», 24 января 1937 г.)

Выполняя главное задание Сталина – оклеветать Бухарина, – Радек превратил свое последнее слово в одноактную мелодраму самого дешевого пошиба на провинциальной сцене, в которой трагическое бы­ло карикатурно, а сентиментальное – подло:

«Я признаю еще одну свою вину: признав свою вину и раскрыв свою организацию, я упорно отка­зывался давать показания о Бухарине. Я знал: поло­жение Бухарина такое же безнадежное, как и мое, потому что вина у нас, если не юридическая, то по существу, была та же самая. Мы с ним близкие дру­зья, а интеллектуальная дружба сильнее, чем все другие дружбы. Я знал, что Бухарин находится в том же потрясении, что и я. Я был убежден, что он даст честные показания Советской власти. Поэтому я не хотел приводить его связанным в НКВД... Это объясняет, почему только к концу, когда я увидел, что суд на носу, я понял, что не могу явиться на суд, скрыв существование другой террористической ор­ганизации» («Правда», 29 января 1937 г.).

Суд приговорил 15 человек к расстрелу, в том числе двух заместителей Орджоникидзе – соратни­ков Ленина Пятакова и Серебрякова. Приговор не­медленно привели в исполнение. Этот суд тоже был открытым, присутствовали дипломаты и иностран­ные журналисты. На нем был и Лион Фейхтвангер, нашпигованный накануне Сталиным, в течение трех­часовой аудиенции, высокими «идеалами» своей инквизиции, о чем Фейхтвангер написал свою хо­луйскую книгу «Москва 1937». Радек выиграл жизнь – ему дали десять лет (столько же дали и Сокольникову). Обоих Сталин оставил в живых, чтобы их использовать как свидетелей на очных ставках против бухаринцев. Однако Сталин верен железной логике преступника – радикально ликви­дировать следы собственных преступлений. Зна­чит, убирать из жизни сопреступников. Так случи­лось и с теми, которых он пощадил на процессах: с Радеком, Сокольниковым и Раковским. Вот что рассказывает о них советский самиздатовский историк:

«Екатерина II оставила жизнь Радищеву. Нико­лай I помиловал многих декабристов. Кремлев­ский сиделец ни одним актом милосердия своей репутации не запятнал. Что до Раковского, Сокольнива и Радека, то их потом одного за другим при­кончили в запроволочных зонах подосланные и оп­лаченные Лубянкой уголовники. Эта операция, про­веденная под специальным кодовым шифром и от­раженная в денежной ведомости финансового управ­ления НКВД, снимает с товарища Сталина недостой­ное его подозрение в гуманности... Карла Радека убили ударом кирпича по голове» (А. Антонов-Ов­сеенко, там же, ее. 171-172).

Теперь, после процесса Пятакова и расстрела близких сотрудников и друзей, репутация Орджони­кидзе, члена Политбюро и наркома тяжелой про­мышленности, была, по мнению Сталина, настолько подмочена, что он больше не посмеет возражать про­тив дальнейших судебных процессов. Но произошло нечто другое: в политинформации в ИКП по поводу дела Бухарина и Рыкова мы узнали, что «у Орджоникидзе происходит опасное колебание от генераль­ной линии».

Орджоникидзе состоял в партии со дня ее созда­ния – с 1903 г. Активный участник революционного движения, ученик партийной школы Ленина в Лонжюмо под Парижем, Орджоникидзе по поручению Ленина поехал в Россию, организовал Российскую организационную комиссию (РОК) по созыву зна­менитой Пражской конференции большевиков 1912 г. На этой конференции был избран ЦК из семи человек (Ленин, Зиновьев, Орджоникидзе, Спандарян, Голощекин, Шварцман и Малиновский, послед­ний оказался провокатором). Сталин писал в своем «Кратком курсе», что он тоже был избран членом ЦК на этой конференции. Но это была ложь. Его Ле­нин кооптировал в состав ЦК после конференции за заслуги Коба-Сталина в «эксах» (грабежах) в За­кавказье, чтобы добывать финансы в кассу партии. На пленуме этого ЦК было создано Русское бюро ЦК во главе с Орджоникидзе (после смерти Орджо­никидзе Сталин присвоил себе этот пост). Сталин и Орджоникидзе были грузины: Сталин был сыном опустившегося сапожника, а Орджоникидзе был сы­ном дворянина. Сталин всегда рисковал чужими го­ловами, Орджоникидзе рисковал в первую очередь своей головой. Сталин брал препятствия на путях своей уголовной карьеры гениальной хитростью и бездонным коварством, а Орджоникидзе везде и во всем шел напролом с объявленной целью и с открытым забралом. Орджоникидзе шел со Ста­линым в самые решающие для Сталина годы – в 1922-1930, став во главе ЦКК, он помог Сталину ликвидировать все оппозиции. Но вот когда Сталин убил самого близкого друга и единомышленника Орджоникидзе, Кирова, и тем самым открыл дале­ко еще не все свои козырные карты, то Орджо­никидзе сказал: нет, хватит, нам дальше не по пути. По образованию Серго был фельдшером, но по профессии революционером. Он никогда не рабо­тал в индустрии, но, уже будучи председателем ЦКК–РКИ и одновременно заместителем предсе­дателя Совнаркома СССР и СТО, он так основатель­но изучил механизм советской экономической сис­темы, что Политбюро ЦК поручило ему в 1930 г. ру­ководить Высшим Советом народного хозяйства СССР в качестве его председателя. Одновременно он был избран и членом Политбюро. Две первые пяти­летки были выполнены под его руководством. Во время первой пятилетки (1929-1932) были введены в строй 1500 новых промышленных предприятий, в том числе такие гиганты, как Днепрогэс, Урало-Куз­нецкий комбинат, Кузнецкий и Магнитогорский ме­таллургические комбинаты, Сталинградский и Харь­ковский тракторные заводы, первый подшипни­ковый завод в Москве... Во второй пятилетке (1933–1937) произошел еще более высокий разво­рот индустриальной революции: было введено в дей­ствие 4500 крупных промышленных предприятий, в том числе такие крупнейшие, как Уральские и Краматорские заводы тяжелого машиностроения, Уральский вагоностроительный и Челябинский трак­торный заводы, Криворожский, Новолипецкий, Но­вотульский металлургические заводы, а также заво­ды «Азовсталь» и «Запорожсталь». Вся эта великая индустриальная революция в СССР происходила под непосредственным руководством Орджоникидзе и трех его заместителей – Пятакова, Серебрякова и Серебровского, – объявленных теперь «вредителями». Более того, СССР своим спасением во второй мировой войне тоже обязан Орджоникидзе – это он создал высокоразвитую военную индустрию СССР, выдержавшую схватку с немецкой военной инду­стрией. Конечно, Орджоникидзе индустриализиро­вал страну методами «военно-феодальных грабе­жей» крестьянства и через принудительный труд миллионов и миллионов, но это разоблачает пре­ступную систему, а не умаляет ее успехов.

И вот сегодня Сталин сажает на скамью подсуди­мых в Москве весь генеральный штаб советской ин­дустриальной революции, а на местах арестовывают поголовно всех ее ведущих командиров – управля­ющих, директоров, главных инженеров, обвиняя всех в одном и том же... Обвинения не были случай­ными. Сталин приступил к физической ликвида­ции всех бывших оппозиционеров, а они все оказа­лись на службе у Орджоникидзе. У Орджоникидзе была одна человеческая слабость, которая должна была рано или поздно столкнуть его со Сталиным: он был начисто лишен сталинского дара злопамят­ности и мести. Поэтому оппозиционеров, которые покаялись в своих «грехах» и вернулись обратно в партию, он устраивал – в зависимости от их орга­низаторских талантов – на руководящие хозяй­ственные должности. Они не были специалистами, но были выдающимися организаторами, как его заместители Пятаков и Серебряков в Москве, как управляющие комбинатами Муралов и Дробнис в провинции, все бывшие троцкисты. В узком кругу кавказских коммунистов друг Орджоникидзе, ди­ректор Макеевского завода Гвахария рассказывал об одной интересной реплике Сталина во время до­клада Орджоникидзе на одном из хозяйственных совещаний при ЦК. Сталин исподтишка готовил про­цесс Пятакова, а на местах уже состоялись первые процессы над «вредителями». Поэтому, вероятно, от Орджоникидзе Сталин ждал «критики и самокрити­ки» по части того, что у него так много оказалось «вредителей». Но Орджоникидзе начал доказывать, что люди, которые успешно выполняют план и тво­рят полезные дела, не могут быть вредителями. В это время Сталин подал неожиданную для всех реп­лику:

– Чтобы успешно вредить, надо успешно выпол­нять планы!

Застигнутый этой репликой врасплох, Орджони­кидзе недоуменно развел руками и, заметно волну­ясь, проговорил:

– Тогда не знаю, не вредитель ли я сам... – и Орд­жоникидзе вымучил из себя нечто вроде улыбки, нервной улыбки отчаяния.

«Отныне я знал, – говорил Гвахария, – что меж­ду Сталиным и Серго все покончено, а выступивший после Каганович, со свойственной ему развязнос­тью, расшифровал и реплику Сталина: вредителей в тяжелой промышленности развелось слишком мно­го, потому они и научились маскироваться под успешных хозяйственников, а мы разучились их раз­облачать. Это уже было сказано прямо по адресу Серго. «Если моська смеет лаять на слона, тогда ка­юк и слону, и нам всем», – пророчил Гвахария. И не ошибся. С этих пор личные отношения между Стали­ным и Орджоникидзе практически прервались.

Сталин приступил к ликвидации Орджоникидзе, начав ее с ликвидации его семьи, братьев, родствен­ников, личных друзей. Эту операцию он поручил давнишнему врагу Орджоникидзе – Лаврентию Берия. Эшба рассказывал в Москве своим близким, что Орджоникидзе много раз доказывал Сталину, что Берия негодяй и провокатор, и столько же раз, наверно, Сталин это сообщал самому Берия (после неизменной первой профессии – делать подлости, второй профессией Сталина было натравлять людей друг на друга). Эшба рассказывал мне (мы говори­ли о книге Берия по истории партии в Закавказье) еще в 1935 г., что Серго признался ему однажды, что он в Тифлисе сделал две ошибки: преследовал Мди­вани и не расстрелял Берия. Так этому самому Бе­рия Сталин дал приказ уничтожить всю семью Орд­жоникидзе. Об этом рассказал и Хрущев на XX съез­де, но рассказал, как обычно, не договаривая до конца всей правды. Вот его слова: «Берия жестоко расправился с семьей товарища Орджоникидзе. По­чему? Потому что Орджоникидзе пытался помешать Берия осуществлять его гнусные планы. Берия уби­рал со своего пути всех, кто мог бы ему помешать. Орджоникидзе всегда был противником Берия и говорил об этом Сталину. Но вместо того, чтобы разобраться в этом деле и принять соответствующие меры, Сталин допустил ликвидацию брата Орджони­кидзе и довел самого Орджоникидзе до такого со­стояния, что он был вынужден застрелиться» (Речь Хрущева на закрытом заседании XX съезда КПСС. Мюнхен, 1956, с. 44). Хрущев, конечно, великолеп­но знал, что Берия уничтожил семью Орджоникидзе по личному поручению Сталина. Но Хрущев знал большее: это Сталин послал 18 февраля 1937 г. на квартиру Орджоникидзе чекистов с запасным ре­вольвером для Орджоникидзе и с поручением сооб­щить ему, что если он не хочет умереть в подвале НКВД, то должен воспользоваться предложением и покончить с собой в своей квартире. Орджоникидзе принял предложение и покончил с собою. Привезен­ный чекистами для данной акции профессор медици­ны Плетнев засвидетельствовал «смерть Орджони­кидзе от разрыва сердца» (самого профессора, не­желательного свидетеля, Сталин немедленно аресто­вал – его судили по процессу Бухарина за «вреди­тельское лечение» Горького, Куйбышева, Менжин­ского) .

Мое тогдашнее впечатление о глубокой скорби Сталина по поводу смерти Орджоникидзе описано в «Технологии власти»: «Через три дня на Красной площади были похороны. На мавзолее Ленина, «печально» свесив головы, стояли друзья-убийцы Сталин, Молотов, Каганович, Ворошилов, Хрущев, Микоян, Ежов, а срочно вызванный из Грузии Бе­рия проливал крокодиловы слезы по поводу «преж­девременной смерти великого революционера, дру­га и соратника Сталина – Серго Орджоникидзе». Я присутствовал на этом митинге, вблизи мавзолея, в снежный февральский день 1937 года. Я наблюдал за Сталиным – какая великая скорбь, какое тяжкое горе, какая режущая боль были обозначены на его лице! Да, великим артистом был товарищ Сталин!» (второе изд., 1976, с. 422) .

Почему же Сталин решил покончить с Орджони­кидзе именно 18 февраля? Потому что через неделю был назначен пленум ЦК, на котором должны были быть арестованы Бухарин и Рыков и утверждена стратегия «Великой чистки» во всем государстве. Он был единственным человеком в составе пленума, который, по убеждению многих, мог осмелиться от­крыто выступить против плана «Великой чистки» и ареста Бухарина и Рыкова. Так это было или нет, но сверхосторожный Сталин был верен себе: он предуп­редил риск ликвидацией Орджоникидзе.

13. ДВИЖЕНИЕ К КРАЮ БЕЗДНЫ

(Февральско-мартовский пленум ЦК 1937 г.)

Один советолог левого толка на Западе сравни­вал исторический смысл злодеяний Сталина и Гит­лера. У него получалось: расист Гитлер уничтожал людей во имя возвышения германской расы, а ком­мунист Сталин уничтожал их для осуществления идеалов социализма. Гитлер – сумасброд, а Сталин, хотя и жестокий, но все же идеалист. Разоблачая преступления Сталина на XX съезде, Хрущев повто­рил тот же тезис об «идеализме» Сталина.

Хрущев сказал, что на массовые убийства невин­ных людей «Сталин смотрел с точки зрения интере­сов рабочего класса, интересов трудящегося наро­да, интересов победы социализма и коммунизма». Эта каннибальская философия – уничтожать трудя­щихся в их же собственных интересах – гуляет в советских публикациях и поныне. Человеческая память коротка и логика странна: если произнести слово «фашист», в памяти встают душегубы из гес­тапо и газовые камеры из концлагерей, а вот если произнесешь слово «сталинист», то это ассоцииру­ется с «догматиками», а не с мясорубками в подва­лах чекистов и миллионами замученных людей в концлагерях сталинских палачей. Немецкий дикта­тор Гитлер убил 6 миллионов евреев, а советский диктатор Сталин убил 66 миллионов русских, украинцев, белорусов, туркестанцев, кавказцев. Интер­национальный изверг имел интернациональный раз­мах.

Если абсолютно бесспорно политическое родосло­вие Сталина: «Сталин вышел из Ленина», – то все еще спорными признают мотивы его поведения: кто же это уникальное чудовище в образе человека – со­циалистический ненасытный садист или обыкновен­ный параноик у руля гигантской государственной машины? Если он человек нормальный, тогда в чем же смысл и политическое оправдание его поведе­ния? Эти вопросы я слышал в узких партийных кру­гах Москвы и на кладбище живых трупов – в каме­рах НКВД. Слышал их и на Западе уже после разоб­лачений Сталина. Репрессированные старые больше­вики в чекистских подвалах отвечали: «Высшая по­литика»! Удивленный Запад отвечает: «Паранойя»! Большевики хотели понять исторический смысл своей трагедии в догмах марксизма и, не найдя его там, апеллировали к абстракции – «высшей полити­ке», а западные советологи вообще не стали ломать себе голову и так как в нечеловеческих поступках Сталина они ничего не нашли от человеческой логи­ки, то объявили Сталина просто параноиком.

Я думаю, что в своих книгах на Западе я уже дал собственный ответ на эти вопросы. Здесь же я хочу обобщить сказанное и ответить еще на другой во­прос: есть ли в биографии Сталина та знаменитая «красная нить», которая показывает запланированность и преднамеренность его преступлений, как наиболее эффективный метод и наиболее короткий путь восхождения к единоличной власти? Я на этот вопрос отвечаю положительно. После революции Сталин всегда сидел, в отличие от его коллег, сразу в нескольких органах партии и государства, кото­рые представляли собой рычаги власти – в прави­тельстве (дважды нарком), в Политбюро, Оргбюро, Секретариате ЦК партии, во ВЦИК, в Совете тру­да и обороны (от ЦК), в Реввоенсовете (от ЦК), в коллегии ВЧК (от ЦК), оставляя везде следы сво­ей «творческой деятельности». Ни один из членов Политбюро, включая Ленина и Троцкого, не вхо­дил во все эти органы и не имел, как Сталин, столь обширного опыта и знания функционирования пар­тийно-полицейской и военно-государственной ма­шины своей власти. Став генсеком ЦК за два года до смерти Ленина, Сталин стал фактическим дикта­тором, каким не был даже Ленин. Отсюда тревога и знаменитое «Письмо» Ленина на имя XII съезда: «...т. Сталин, сделавшись генсеком, сосредоточил в своих руках необъятную власть, и я не уверен, су­меет ли он всегда достаточно осторожно пользовать­ся этой властью», и просил съезд снять Сталина. Съезд происходил через три месяца после этого «Письма», и Сталин при помощи членов «Тройки» (Зиновьев, Каменев, Сталин), которая во время болезни Ленина руководила партией и государ­ством, скрыл от съезда «Письмо» Ленина и остался на посту генсека. Сталин в первое время намеренно держался в тени, выдвигая на первое место просто­филю Зиновьева и обхаживая фразера Троцкого. Сталин впоследствии даже предлагал и свою отстав­ку, но после того, как окончательно укрепил пози­ции своей власти. Никто теперь не осмелился бы принять эту отставку. Самое главное и самое решаю­щее: у Сталина с самого начала была ясная, последо­вательная, но и коварная концепция власти, у его соперников не было никакой. У Сталина была не только «воля к власти», но и способность на самые чудовищные преступления для ее осуществления. Все эти внутрипартийные оппозиции после смерти Ленина – «левая оппозиция», «новая оппозиция», «правая оппозиция» – были намеренно спровоциро­ваны Сталиным (даже названия этих оппозиций бы­ли выдуманы самим Сталиным), чтобы преодолеть и убрать с пути к власти важнейшие политические барьеры. Чтобы стать единоличным вождем партии, надо было уничтожить старую партию с ее истори­ческими вождями; чтобы стать «отцом народов», надо было уничтожить десятки миллионов сооте­чественников. Среди «ленинской гвардии», включая самого Ленина, на это никто не был способен. Толь­ко один Сталин был на это способен... «в интере­сах социализма». Вот как раз это доказывает, во-первых, превосходство Сталина над самим Лени­ным как мастера тоталитарной партократии, во-вто­рых, превосходство Сталина над всей партией в по­нимании реальностей. Целью Октябрьской револю­ции был «социализм», а власть рассматривалась как средство достижения этой цели. Советская практи­ка доказала, что кабинетная теория Маркса о «на­учном социализме» – сущая утопия, а захваченная большевиками власть – единственная реальность. Ее надо сделать целью и самоцелью, а мифологию о строительстве социализма превратить в пропаганд­ное средство, поставив его на службу укрепления, расширения и увековечения захваченной власти. Цель и средство поменялись местами. Сталин пошел дальше: теория о «диктатуре пролетариата» была другим мифом. Целый класс никогда не был и не может быть диктатором. Диктатором может быть волевая личность, а если олигархия, – то спевшаяся между собою клика («коллективное руковод­ство») . И вот сейчас же после ликвидации всех внутрипартийных оппозиций Сталин приступает к осуществлению своей затаенной стратегической це­ли: к захвату единоличной власти. Но как?

В самом начале ежовщины вернулся из-за грани­цы посланный туда Коминтерном с мандатом Наркомвнешторга мой старый друг Сорокин, о кото­ром я рассказывал подробно в «Технологии влас­ти». Мы совершенно случайно встретились на Стра­стной площади у нового здания газеты «Известия». Конечно, мы сразу заговорили о политике.

– Все идет по Бухарину, – сказал Сорокин, лю­бивший говорить парадоксами.

– Как это так по Бухарину, – удивился я, – если уже охотятся за самим Бухариным (Бухарин тоже только что вернулся из Парижа, куда его ЦК посы­лал купить там архив Маркса и Энгельса).

– Ты меня не понял – помнишь, почему Бухарин назвал Сталина «Чингисханом с телефоном»? Во время их большой дружбы Сталин, шутя, сказал ему: «Бухарчик, знаешь, что если уничтожить поло­вину партии и четверть народа, Россией можно управлять по телефону!»

Сорокин уже знал, что ЦК создал две комиссии – одна в ЦК, куда входят Ежов, Мехлис, Маленков, другая в НКВД в составе Фриновского, Агранова и Булатова. Первая комиссия называлась «Комиссия по переучету кадров партии» (почему их надо «пере­учитывать»?), вторая – «Комиссия по социальному учету населения СССР». В связи с этим шли разные слухи и толки – «Сталин пишет научный труд», «Сталин хочет уточнить сроки перехода от социализ­ма к коммунизму», «Сталин замышляет в связи с новой Конституцией ввести в стране двухпартийную систему».

Когда я начал рассказывать Сорокину об этих слухах в ИКП, то он прервал меня замечанием, что один дошлый и вездесущий наш журналист, одина­ково близкий к Мехлису и Агранову (я сразу поду­мал о члене редколлегии «Правды» Михаиле Коль­цове) , сказал ему о работе обеих комиссий:

– Хозяин хочет погрузить страну в никогда не кончающуюся Варфоломеевскую ночь, не импро­визируя, как парижские дилетанты, а действуя как стратег на точном основании «научной статис­тики».

– Да, верно, Сталин решил управлять Россией по телефону, – вернулся Сорокин к пророчеству Буха­рина.

На другой день мы вновь встретились с Сороки­ным в его номере гостиницы «Москва». Это было, помню, после самоубийства Орджоникидзе, но до февральско-мартовского пленума ЦК. О пленуме не было заранее объявлено, но мы знали, что он гото­вится и что на нем решится судьба не только партии, но и всей страны.

Мы долго обсуждали все проблемы будущей перспективы, еще раз размышляли на тему, которая казалась давным-давно обговоренной – «кем был и кто есть Сталин?» Я должен упомянуть, что после того как ЦК не разрешил партийному и чекистско­му руководству нашей «автономной» республики загнать меня в тюрьму, бывали моменты, когда у меня возникали новые иллюзии – может быть, вер­но: «царь хорош, да министры поганые». Когда я высказал Сорокину эту мысль, ответ последовал моментально:

– Ошибаешься, в данном случае министры в ца­ря, а царь в министров.

Но оба мы были согласны, что после смерти Ле­нина Сталин был окружен амбициозными бездарнос­тями в политике (правильно Сталин говорил, что у его соперников много амбиции, но мало амуниции). Зиновьев позировал, Бухарин теоретизировал, Ка­менев чувствовал себя на седьмом небе в роли «сва­дебного генерала». Троцкий захлебывался в потоке собственного красноречия. Только один Сталин, скупой на слово, чуткий на слух, зоркий на глаз, без рисовки и важничанья был наделен необыкновен­ным нюхом политического стратега – он знал, с кем имеет дело, предвидел их реакции на свои дей­ствия и в его фокусе находилась только одна посто­янная цель: власть. Однако Сталин был готов – по крайней мере, в первые годы после смерти Ленина – делить эту власть со своими коллегами из Политбю­ро при условии их лояльности к себе, как генсеку, исполняющему отныне роль ведущего лидера пар­тии. Но те смотрели на него все еще как на тифлис­ского кинто (Троцкий назвал одну из глав своей книги «Сталин» – «Кинто у власти»), которого каждый хотел использовать временно в собствен­ных интересах, а потом отправить восвояси – в Тиф­лис.

Вот тогда и началась междоусобица партийных бояр, в которой победила не идея, а коварство «альтруиста» и гений злодея.

Что же касается социализма, то и к нему у них были разные отношения: для наивных учеников Ле­нина социализм был почти религиозной категорией – вроде «рая на земле» с духовной гармонией, ма­териальным благоденствием и с вечным «миром во человецех», где из-за неограниченных возможнос­тей для расцвета талантов средний человек подни­мется, по мнению Бухарина, до уровня гения. Одна­ко Сталин – неповторимый экспонат человека, еще не оторвавшегося от пуповины своей первоначаль­ной натуры – от натуры зверя, – со звериным ин­стинктом самосохранения, почуял, что идти по пу­ти «научного социализма» Маркса и Энгельса значит идти навстречу неизбежной гибели коммунистичес­кой диктатуры. Но социализмом можно и нужно воспользоваться, как «социальным опиумом», что­бы вернуть человека в старое стадное состояние в исполинской «военно-полицейской казарме», назвав это «социализмом в одной стране». Влечение к стад­ности и само стадное чувство заложены в инстинкте человека. Недаром большой испанский философ Ортега-и-Гассет говорил: «Социализм есть древнейшая ностальгия человека – человек вновь стремится к стаду, к пастуху, к сторожевой собаке», по Ницше – «социализм есть мораль стада, доведенная до ее логического конца». По Черчиллю: «социализм – это философия осечки, кредо невежества и вероис­поведание зависти».

Когда же Сталин принял решение провести в стра­не ежовщину в том масштабе, как мы ее знаем? Ре­шение это, вероятно, было принято сейчас же после XVII съезда (февраль 1934 г.), когда он узнал из тайного голосования на выборах ЦК на этом съезде, как он непопулярен в верхах партии.

Отправной точкой «Великой чистки» стал февральско-мартовский пленум ЦК 1937 г. Ни один пленум ЦК, кроме как до революции, не готовился так конспиративно и в то же время так тщательно, как этот. До самого открытия пленума не только сотрудники ЦК, но даже и сами члены пленума ЦК не знали ни повестки дня пленума, ни фамилий до­кладчиков. Шли упорные слухи, что на пленуме бу­дет решена судьба Бухарина и Рыкова и что в связи с этим шла индивидуальная обработка членов пле­нума. Тут Сталин прибег к тому же методу, к како­му прибегал сам Ленин во время серьезного кризиса в ЦК – Ленин вызывал каждого члена ЦК к себе и брал подписку, что данный член ЦК будет поддержи­вать линию Ленина. Более толковый в подобных комбинациях Сталин поступил иначе. Он разделил весь состав пленума ЦК между своими «верными соратниками и учениками» – Молотовым, Вороши­ловым, Кагановичем, Калининым, Микояном, Анд­реевым, Ждановым, Ежовым – и они брали подпис­ки от членов ЦК о поддержке политического курса Политбюро во главе с т. Сталиным. Этот факт стал известным, поскольку некоторые члены пленума отказались дать такую подписку.

Помню одно из партийных собраний, которое происходило в эти же дни у нас в ИКП. Оно тоже было своего рода очень конспиративное, закрытое партийное собрание. Представитель ЦК, которого никто в лицо не знал (потом выяснилось, что он был представителем НКВД), прочел нам информа­ционный доклад. Информация его была необычной. Он ничего не говорил о международной или внут­ренней политике, как бывало раньше на таких до­кладах, а лишь о положении в Москве. Из его слов мы поняли, что в Москве орудует какая-то «банда диверсантов и террористов». НКВД напал на ее след, и банда находится накануне ликвидации, но именно поэтому есть опасность, что гнусные враги народа в отчаянии могут пуститься на крайние злодеяния.

«Не исключена возможность, что у них есть союзни­ки и внутри нашей партии, как это показало убий­ство Кирова», – угрожающе заявил докладчик. Он сообщил, что в связи с этим ЦК и МК объявили мос­ковскую партийную организацию «в боевом состо­янии», и закончил информацию указанием, что под­робные инструкции мы получим на «оперативном совещании» в нашем Фрунзенском райкоме партии. На этом «оперативном совещании» первый секре­тарь райкома и уполномоченный НКВД объявили нам, что мы мобилизованы на неделю, и прикрепи­ли нас маленькими группами к важнейшим объек­там коммуникации, транспорта, снабжения и к мес­там массового присутствия людей (спортплощадки, зрелищные предприятия). Мы были чем-то вроде нынешних советских «дружин», без каких-либо по­вязок, но с пропусками в любые учреждения, кино, театры (мы были особо предупреждены о случаях, когда враги наклеивали антисоветские обращения на заборах или бросали антипартийные листовки в кино, театре, на массовых собраниях). Но самым не­лепым было другое: массовое обложение Кремля сотрудниками НКВД, в том числе и «мобилизован­ными партийцами», внезапная замена охранного ба­тальона в Кремле новыми частями, «маневры» войск НКВД внутри и вокруг Москвы объясняли тоже присутствием в Москве этой неуловимой ми­фической «банды диверсантов и террористов», Бог весть откуда взявшейся. Ровно через неделю мы узнали, что эта «банда» заседала с конца февраля и до начала марта 1937 г. в Кремле и это заседание на­зывалось «пленумом ЦК». Оказалось, что военно-полицейское особое положение в Москве было объ­явлено для того, чтобы, в случае несогласия пленума утвердить предложенные ему драконовские ре­шения, арестовать всю его оппозиционную часть.

Повестка дня пленума была составлена по испы­танному сталинскому принципу фарисейства: обе­щание бутафорского «пряника», чтобы усыпить бди­тельность против большого кнута. Поэтому первым вопросом на повестке дня стоял доклад Жданова о подготовке партийных организаций к выборам в Верховный Совет СССР, которые будут проведены согласно новой Конституции, путем закрытого (тай­ного) голосования. Для демократизации самой внутрипартийной жизни было предложено прово­дить такие же закрытые выборы на всех уровнях партийных органов (первичная организация, рай­ком, горком, обком, крайком, ЦК республик). Причем эти тайные выборы в партии должны были быть закончены не позже 20 мая 1937 г., тогда как выборы в Верховный Совет СССР были назначены на декабрь 1937 г. Даже безнадежные скептики в партии и стране должны были видеть, что Сталин, вопреки пророчеству врагов, хочет окончательно демократизировать как государственную, так и пар­тийную систему в СССР. Однако смущали как раз вопросы, посвященные кнуту:

1. Дело Бухарина и Рыкова.

2. Доклад Ежова о чистке партии и страны от шпионов, вредителей, диверсантов и террористов.

3. Доклад Сталина «О недостатках партийной ра­боты и ликвидации троцкистских и иных двурушни­ков».

Через недели две или три мы читали, как обычно, стенографический отчет этого пленума, по партгруп­пам в ИКП. Весь материал, связанный с обсуждени­ем «Дела Бухарина и Рыкова», был исключен из стенографического отчета. Только сообщалось, – правда, подробнее, чем в газетах, – постановление об их исключении из партии. Ежов занимал тогда в партии исключительное положение: он был членом Политбюро, Оргбюро и одновременно секретарем ЦК, председателем КПК при ЦК и Наркомом внут­ренних дел СССР. Сталин, высоко ценя выдающиеся уголовные качества Ежова, возложил на него всю черную работу инквизиции.

Доклад Ежова был настолько удручающим по форме и катастрофическим по содержанию доку­ментом, что если бы его опубликовать, страна, уже задетая паникой начавшейся чистки, погрузилась бы во всеобщую истерию. Но он не был предна­значен для публикации. Его цель была другая – разбить пленум политическим параличом, чтобы он не мог сопротивляться своему физическому уничто­жению. Ежов назвал свой доклад: «Уроки, вытека­ющие из вредительской деятельности, диверсий и шпионажа японско-германских троцкистских аген­тов». Собственно, это был не доклад, а подобие не­кой «геочекистской карты» СССР, где администра­тивные районы страны нумеровались по степени их зараженности работой вражеских буржуазных разве­док и по количеству предполагаемых там «шпио­нов, вредителей, диверсантов и террористов». Что­бы предупредить всякие возражения со стороны чле­нов пленума, партийных руководителей с мест, Ежов доложил, что его данные собраны непосред­ственно его центральным чекистским ведомством («Комиссия по социальному учету населения СССР»!). Но членам пленума внушила ужас, веро­ятно, не эта часть «геочекистской карты», в кото­рой речь шла о народе вообще, а ее вторая часть, где была выведена степень зараженности аппарата власти – органов партии, государства, профсоюзов, комсомола сверху донизу. Во все органы власти и во все организации без исключения проникли «бур­жуазные разведки», вербуя там «людей с партбиле­тами» и пользуясь «ротозейством» и «потерею боль­шевистской бдительности» наших партийных и со­ветских руководителей». Ежов докладывал, что чем важнее был район и чем выше стоял орган власти, тем больше «вражеская разведка» насаждала там «шпионов, вредителей, диверсантов и террористов». Чтобы опять-таки предупредить возражения членов пленума, Ежов указал, что эти данные собраны дру­гим центральным ведомством, где он тоже первый человек после Сталина, – в ЦК («Комиссия по пе­реучету кадров партии»!).