МЕМУАРЫ Часть 37

Прежде чем анализировать работу этой своего ро­да беспрецедентной конференции за все время суще­ствования многонациональной политической эмиг­рации из России – СССР, скажу несколько слов о ее ведущих участниках. В мою задачу не входит попыт­ка нарисовать здесь их политические портреты. То, что я о них скажу, это рассуждения историка плюс впечатления от личных встреч. Центральными фигу­рами среди русских участников Висбаденской кон­ференции были известные деятели времен русской революции 1917 г. А. Ф. Керенский, С. П. Мельгунов и Б. И. Николаевский, а среди националов – деятели периода кавказской независимости 1918-1921 годов Н. К. Цинцадзе и Дж. Хаджибейли. О Керенском каждый политически мыслящий человек имеет свое собственное суждение, а в истории за ним укрепи­лась репутация мостостроителя, способствовавшего приходу большевизма к власти. Однако беда Керен­ского была в том, что он был слишком честен, слишком искренен, слишком благороден, рыцар­ские качества, противопоказанные успешному поли­тику. «Верность», «долг», «демократия» – это были для него абсолютные ценности, но они тоже были в тех условиях всеобщего разложения в армии и хаоса в тылу противопоказаны успешному политику. По­этому он отвергал немедленный выход из войны, как «измену» союзникам, поэтому он не провел зе­мельной реформы, считая, что это правомочно сде­лать лишь Учредительное собрание, поэтому он не запретил партию большевиков и не ликвидировал ее лидеров, считая это нарушением норм демократии.

Имеются воспоминания А. Ф. Керенского, по­священные 1917 году. Разбирая эти воспоминания, С. П. Мельгунов сделал ряд важных замечаний:

«Память Керенского так же сумбурна, как сум­бурны сами события, в которых ему пришлось иг­рать активнейшую роль, когда он падал в обморок от напряжения и усталости и когда, по его собствен­ным словам, он действовал как бы в тумане и руко­водствовался больше инстинктом, нежели разумом... Нет ничего удивительного, что тогда у него не было ни времени, ни возможности вдумываться в происходящие события. В воспоминаниях он пыта­ется объяснить свое равнодушие к программным вопросам тем, что никакие программы не могли из­менить ход событий...» (С. П. Мельгунов. Мартов­ские дни 1917 года. Париж, 1961, с. 9). Увы, прог­раммные документы самих большевиков, демаго­гические по форме и лживые по существу, а именно «Апрельские тезисы» Ленина, «Декрет о мире», «Декрет о земле» (украденный у эсеров) второго съезда Советов доказали, как глубоко заблуждался Керенский.

Талантливый адвокат, выдающийся оратор, враг деспотизма, но эмоциональный «правозащитник» народа, Керенский в возрасте 36 лет оказался во главе величайшего в мире государства на рубеже двух эпох в его истории, когда оно нуждалось не в «правозащитнике», а в «правотворце» – в русском Бонапарте. И такой Бонапарт был налицо – генерал Корнилов, который двинулся на Петроград, чтобы очистить его от авгиевых конюшен большевизма за два месяца до большевистского переворота. Для спасения ягненка – злополучной русской демокра­тии – Керенский обратился за помощью к Советам, то есть по существу к большевистскому волку. Большевистский волк проглотил и «ягненка», и Россию, точь-в-точь как наблюдал Роман Гуль у не­мецких двойников большевизма:

 

«Идут бараны в ряд,

Бьют барабаны!

Шкуры для них дают

Сами бараны!»

(Роман Гуль, «Я унес Россию»)

 

Именно то, что он предотвратил приход Корнило­ва в Петроград, переоценив опасность реставрации справа (а ведь Корнилов был республиканцем) и не­дооценив опасность большевизации слева, было са­мой страшной и самой трагической из всех ошибок Керенского. Конечно, мы все крепки задним умом, однако тот, кто решил возглавить великое государ­ство в период его эпохального кризиса, – не имеет права пользоваться привилегией «заднего ума». Та­ково было мое общее представление о Керенском, когда мне посчастливилось позже обсуждать с ним много раз причины исторической катастрофы Рос­сии. Если он, при всех моих расспросах с пристрас­тием «самоуверенного» историка о «вечных загад­ках» русской катастрофы, все же оставался невоз­мутимым, то тут сказывалась просто школа высо­кой политической культуры, столь чуждая советско­му воспитанию. Это сразу завоевало мое человечес­кое расположение к нему. Человечной показалась мне и одна мелочь трогательного внимания к незна­комым людям: это было при нашей первой встрече осенью 1951 г. в американской школе в Регенсбурге. Керенский приехал из Парижа читать нам лекцию и в купленной на дорогу газете «Фигаро» попалась ему случайно рецензия на только что вышедшую мою книгу «Staline au pouvoir». Он ее аккуратно вы­резал, поставил дату и название газеты и при этой нашей встрече торжественно вручил мне. От Керен­ского узнал я и о древнем русском обычае: при встрече нельзя здороваться, стоя на пороге! Я сидел в кабинете, когда постучали, открываю дверь – сто­ит Керенский в сопровождении нашего начальника. Начальник меня представляет, и я, конечно, тут же, на пороге, подаю руку знаменитому гостю. Александр Федорович руки не принимает, заводит меня в кабинет и тогда, пожав мне руку, улыбаясь, объяс­няет: здороваться через порог – это значит скоро расстаться навсегда. С тех пор я подражаю Алек­сандру Федоровичу. Конечно, предрассудок, но ка­кой он человечный!

На конференции Керенский выступал с обоснова­нием согласованной позиции русских групп. Его поддерживал справа Мельгунов, а слева Николаев­ский.

Керенский продемонстрировал на этой конфе­ренции свой пламенный патриотизм и любовь к ве­ликой России, но и трагическое непонимание психо­логии ее нерусских народов. Он справедливо воз­мущался, когда на Западе русский народ отождеств­ляли с большевиками, но он столь же искренне не­доумевал, почему народы Кавказа и Туркестана свою зависимость от советской Москвы считают за­висимостью от России, а не от большевиков. Убеж­дая нас, националов, он аргументировал как юрист, а не политик, как государственник, а не как психо­лог. С возрастом он стал менее гибким, но более консервативным как раз по вопросу, которому бу­дущее, вероятно, отведет роль исторического оселка великого испытания единства или распада России – национальному вопросу в многонациональной импе­рии. Помощь Керенскому справа – со стороны Мельгунова – только губила его в глазах национа­лов. Историк большого формата, выдающийся зна­ток революционной эпохи (но больше эмпирик, чем аналитик), Сергей Петрович Мельгунов в политике «рубил с плеча» и всегда в императивном тоне. Надо было с ним сидеть за столом на десятках заседаний, чтобы убедиться, что человек он милейший, но политик – негибкий, в ущерб собственной же позиции. Этот старый русский либерал, по недоразумению оказавшийся когда-то в русских «народных социа­листах», ничего так больше не боялся на свете, как слова «самоопределение». Поэтому он болезненно реагировал, когда националы начинали доказывать, что право на национальное самоопределение вытека­ет из существа демократии. После одной такой го­рячей дискуссии Сергей Петрович угрожающе ска­зал мне: «Я о вас напишу в своем дневнике!» Дру­гой раз сообщил, что в рецензии на мою книгу в редактируемом им журнале «Возрождение» было написано: «"Авторханов стоит на российских пози­циях", а я к этой фразе добавил "по крайней мере в данной книге". Что вы на это скажете?»

– Дорогой Сергей Петрович, я никогда не стоял на антироссийских позициях, а вот вы совсем не скрываете, что вы стоите на антинациональных по­зициях. Вы даже не замечаете, что после последней войны в мире осталась только одна империя – СССР.

То, что Керенскому портил справа Мельгунов, старался исправить слева Борис Иванович Николаев­ский. Николаевский, доподлинный социал-демократ в прямом смысле этого словосочетания, входил в состав Заграничной делегации РСДРП (меньшеви­ков) и в редакцию ее политического органа «Социа­листический вестник». В свое время Николаевский имел хорошие связи в информированных кругах Москвы. Не говоря о его родственных связях (его сестра была замужем за Рыковым), он был близок к директору Института Маркса-Энгельса Д. Рязано­ву и был сотрудником этого Института в Берлине. После прихода к власти нацистов правление немецких социал-демократов передало ему для хранения и спасения архив Маркса и Энгельса, который он вывез из Германии. Еще в начале 1936 г. Кремль ко­мандировал Н. И. Бухарина в Париж для перегово­ров о покупке этого архива. Переговоры, кажется, не имели успеха, но очень пригодились Сталину во время процесса над Бухариным и Рыковым в 1938 г. – Бухарина обвинили, что он связывался в Париже с Николаевским в контрреволюционных целях!

По вопросу о политической оценке Власовского движения среди меньшевиков образовались два крыла – крайне догматическое крыло (Аронсон, Сапир) в своих писаниях объявляло власовцев, «коллаборантами», «предателями», «фашистами», отчего рекомендовалась тактика бойкота послевоен­ного власовского движения, а также и тех русских политических организаций, которые сотрудничали с генералом Власовым (НТС). Другое, умеренное крыло, которое возглавлял Борис Иванович Нико­лаевский и Давид Юльевич Далин, решительно вы­ступило против таких чисто советских обвинений. К счастью, время уже работало на власовцев. Посте­пенно происходит моральная и политическая реаби­литация борьбы власовского движения в глазах западной общественности. В этом помогают теперь уже всем очевидные покушения Сталина на чужие страны. Сами владыки Запада, вчерашние его союз­ники, тоже начинают возмущаться вслух: Черчилль где-то сказал, что, кажется, не ту свинью мы зареза­ли, а Трумэн по-простецки заявил: «На Сталина надо было бы бросить атомную бомбу!».

Борис Иванович Николаевский и представлял на нашей конференции то течение среди меньшевиков, которое помогло разъяснить Западу исторический смысл всей второй эмиграции как массового анти­коммунистического движения. Николаевский был и гибким политиком и проницательным знатоком со­ветской системы, но метод его анализа был скорее интуитивным, чем строго научным. Он был одним из основоположников западной школы «кремленологии». Эта школа выработала определенную систе­му критериев, по которым она судит о движении дел и личностей в Кремле, но поскольку само дви­жение не прямолинейное, а зигзагообразное, то «кремленологи» очень часто попадают со своими прогнозами впросак. Меня лично всегда раздражала манера Николаевского говорить и писать о делах Политбюро с таким апломбом, словно он сидел под тем столом, за которым заседало это Политбюро. Тем не менее, я должен подтвердить, что менее оши­бочными и более плодотворными всегда оказыва­лись диагнозы и прогнозы Николаевского именно из-за его глубокого знания функционирования со­ветской машины. Из всех русских представителей на конференции Николаевский вместе с председа­телем СБОНР Борисом Александровичем Яковле­вым (Н. Троицким) стояли без оговорок за призна­ние права народов СССР на самоопределение. Поэто­му им часто удавалось играть роль «миротворцев», когда «высокие договаривающиеся стороны», не до­говорившись о главном для настоящего (создать ли общий фронт против большевизма), начинали ссо­ры из-за деталей будущего – то, что трезвые люди называют «делить шкуру неубитого медведя». Ор­ганизация НТС (российских солидаристов) в нацио­нальном вопросе занимала особую «российскую по­зицию», непримиримее не только Керенского, но и самого Мельгунова, но позиция НТС в русском за­рубежье была так сильна и популярна, что все ос­тальные русские группы были вынуждены прислу­шиваться к требованиям солидаристов.

С моими национальными коллегами по конфе­ренции – Цинцадзе и Хаджибейли – я не был ранее знаком. В ходе работы конференции, и не без час­тых столкновений, я научился ценить их политичес­кий талант и глубокий кавказский патриотизм. Как человеческие типы, они были разные люди. Цинцад­зе, как всякий грузин, всеми фибрами своего су­щества был политиком, еще студентом в Москов­ском университете примкнул к социал-демократам и был арестован в 1915 г. Входил в состав прави­тельства независимой Грузинской республики. В эмиграции примыкал к группе Е. П. Гегечкори. Для Хаджибейли, образованного и по-русски и по-евро­пейски интеллигента, политика была просто «хоб­би», – думаю, даже тогда, когда он был министром независимой республики Азербайджан в 1918 г. Он был сноб и аристократ по происхождению. И, как представитель устоявшихся симпатий и непрелож­ных принципов, был чужд самому понятию «гиб­кость».

До нашей общей встречи названные выше рус­ские организации уже имели две конференции – од­ну в Фюссене, другую в Штутгарте. На Штутгартской конференции был создан политический центр под названием: «Совет освобождения народов России». В основном политическом «документе номер два», пункт четвертый гласил: «Признание равноправия всех народов, признание за ними права, на основе всенародного голосования, определить свою судьбу, а также реальное обеспечение этого права».

Теперь нам, национальным организациям, желаю­щим сотрудничать с русскими, предлагалось при­нять как само название организации, так и ее нацио­нальную программу. Выступая по этому вопросу, Керенский заявил: «Я должен сделать разъяснение, чтобы не было недоразумения. То, что было огла­шено, – это есть окончательное решение пяти рус­ских организаций... Мы приглашаем к участию в этих решениях те национальные группы, которые согласны работать на базе этих постановлений... Мы считаем, что можно вносить какие-либо поправки, но параллельно обсуждать другие проекты на рав­ных основаниях с этим проектом нельзя, ибо этот проект не есть проект, а это есть тот статут, который предлагается сегодня всем присутствующим, как база нашей работы» («Стенографические записи за­седаний пленума пяти политических организаций с представителями национальностей», с. 18. Висба­ден, 3-7 ноября 1951 г.).

Это выступление А. Ф. Керенского ошарашило националов и по тону и по существу. Оно звучало как диктат, и мы приглашались только подписы­вать «статут», который уже был утвержден. Пред­седательствующий Н. К. Цинцадзе заметил, что он рассматривает представленный документ не как диктат, а как проект, который «может быть изме­нен, но может быть и не изменен». Б. И. Никола­евский несколько разрядил атмосферу, заявив, что Керенский просто огласил «российскую точку зре­ния, которую мы не хотим скрывать». Я, в свою очередь, тоже сделал следующее замечание: «Я счи­таю, что выступление Александра Федоровича было неудачным. По существу он, может быть, даже прав, но в наших взаимоотношениях внешний этикет также играет свою роль и создает предпосылки для совместной работы. В документе № 2, § 4 сказано: «Первый пленум Совета Освобождения Народов России может либо утвердить настоящую политичес­кую платформу, либо изменить, либо выработать новую». Хочется надеяться, что этот параграф, под которым подписался Керенский, относится и к дан­ному совещанию» (там же, с. 20). Керенский, веро­ятно, сам почувствовал, что его речь была неудач­ной, и сейчас же после меня заявил: «С тем, что го­ворил г. Авторханов, мы по существу согласны. Я только сказал, что эти документы есть база для на­шей работы, и все поправки, которые будут внесены представителями делегаций нынешнего собрания, должны быть внесены, как поправки к этим доку­ментам» (с. 21). Это уже открыло дорогу свобод­ному обсуждению основных документов русских организаций по национальному вопросу. После поч­ти трехдневных обсуждений как по группам делега­ций, так и на пленарных заседаниях, были доложены компромиссные предложения по главному вопросу расхождений между русскими и националами: как сформулировать в основном документе право наро­дов на самоопределение. Докладчиками были от русских Керенский и от националов Авторханов.

После внимательного изучения и обсуждения всех компромиссных предложений национальные делегации на своем частном совещании приняли еди­ногласно общую формулу по национальному вопро­су, которую на общем пленарном заседании огласи­ла наша Северокавказская делегация: «Исходя из принципа национального самоопределения, мы, вступившие в организацию (имя будет названо), признаем за народами, населяющими нынешнюю территорию Советского Союза, безусловное право свободно, на основе демократического волеизъявле­ния, либо путем плебисцита, либо решением нацио­нальных учредительных собраний, либо через все­российское учредительное собрание определить свою судьбу, а также реальное обеспечение этого права» (с. 117). «Авторханов: Единственный кон­кретный результат, которого мы добивались и к ко­торому мы подходим сейчас – это (данная главная) формула... и я буду очень просить руководителей (русских) делегаций высказаться в принципе по поводу принятого нами решения» (с. 118). Итоги голосования русских организаций: «Мельгунов: Я только могу приветствовать. Керенский: Мы принимаем. Романов: Мы тоже.

Яковлев: Нам этот текст вполне приемлем Николаевский: Согласны,

Керенский: Принято всеми единогласно (апло­дисменты)» (с. 118).

В отношении названия будущего политическо­го центра национальные организации предлагали: «Совет Освобождения народов Советского Союза» или, в крайнем случае, «Совет Освобождения наро­дов СССР (России)». Русские группы хотели видеть в названии слово «Россия» вместо «Советского Со­юза». Обосновывая точку зрения националов, я го­ворил:

«Мы считаем, что существует Россия, да, суще­ствует историческая. Однако мы вынуждены счи­таться и с другим фактом: существует Россия юри­дическая, в государственной форме, под названием «СССР». Поэтому, как бы нам ни хотелось с вами согласиться, что мы будем говорить пока об исторической России, мы не можем игнорировать факта международного института права, что сейчас есть не Россия, а СССР... Если бы вы даже взяли на себя обязательства только в отношении СССР, – они для нас были бы недостаточны, точно так же, как если бы вы взяли обязательства только по отношению к России. Поэтому мы говорили на нашем совеща­нии, что там, где вы хотели сказать только «СССР», мы добавляли бы «Россию», потому что юридичес­кое не всегда совпадает с историческим... Поэтому мы говорим: «признание равноправия всех народов СССР (России)» (с. 103).

Мы достигли согласия по главному программно­му вопросу, а в тупик завело нас само название того политического центра, который мы хотим создать. Русские группы категорически настаивали на своем названии: «Совет Освобождения народов России». Националы предлагали: «Совет Освобождения наро­дов СССР». Потом, после нескольких обсуждений по делегациям, нашли новые варианты названия: русские предложили – «Совет Освобождения наро­дов России (СССР) «, националы то же самое, но за скобками поставить «СССР», а в скобках «Россию». Лично мне была приемлема любая из этих формул, но стороны так уперлись каждая на своем, что сове­щанию угрожал явный крах. Я вновь взял слово: «У нас идет академический спор. Хотя я не голосо­вал за резолюцию националов, я не противопостав­ляю себя ей, но все-таки спор у нас чисто академи­ческий. В скобках ли Россия? Я русских друзей се­годня просил разрешить поставить «Россию» в скоб­ки хотя бы на полтора месяца (до новой встречи), но, видимо, они не согласны. Вполне понятно это, непонятно другое: из-за этих скобок должны ли мы идти на разрыв? Рабы ли мы самой формы, а не су­щества дела... Сидят ли за этим столом ответствен­ные политические деятели – и национальные и рус­ские?.. Конечно, каждая сторона права, если гово­рить с точки зрения чувства. Какому русскому чело­веку не дорога Россия! Я люблю Россию совершенно искренно, но еще больше люблю свой Кавказ, и это совершенно понятно. И вы, предположим, жители Тамбовской губернии, любите эту Тамбовскую гу­бернию, но, наверное, еще больше любите деревню Ивановку, в которой вы родились. Но вот, именно потому, что мы любим и Россию, и Кавказ, и эти на­роды – неужели нельзя перестать быть рабами этих скобок и пунктов? Я категорически заявляю, что мы находимся на ложном пути!

Прав был Дон Левин, когда он полушутя-полу­серьезно сказал, что пошлет поздравительную теле­грамму Сталину: его враги никак не могут догово­риться между собою о совместной борьбе против него» (с. 137).