Черная пятница
Терроризм как стихийное бедствие

Можно не любить ни рок-музыку, ни мюзиклы. Судьба может уберечь от удачи найти работу в доме чеченского правительства или хотя бы местной администрации, к примеру, в селе Знаменском. Можно не ходить на митинги и религиозные праздники. Можно жить где- угодно, только не на Каширке, не на улице Гурьянова и подальше от города Волгодонска. Не ходить на рынок во Владикавказе, в кафе на Тверской, не спускаться в подземные переходы, особенно в центре Москвы. Можно вообще не выходить из дому, только смотреть спецвыпуски новостей о тех, кого судьба не уберегла от Чечни – даже не от гибели, а от ранения, даже легкого, приведшего в госпиталь города Моздока, в котором, как подтверждается уже во второй раз, тоже жить нельзя. Можно надеяться на статистику, в соответствии с которой не везет лишь сравнительно немногим. И совсем не замечать, что террор на самом деле направлен даже не столько против тех, кому не повезло сегодня, сколько против тех, кому остается только ждать, где и с кем это случится завтра.

На войне как под цунами

Пока неизвестно, продумывалось ли это специально или получилось само собой, но случившееся в моздокском госпитале, кажется, впервые подавалось не столько как теракт, сколько как стихийное бедствие. О чеченском следе говорилось словно лишь для того, чтобы хоть на время отвлечься, перевести дух в ожидании того, как придет сообщение о том, что погибших уже не 20, как было час назад, а 22. Потом 30, 34, уже понятно, что их будет не меньше полусотни, спасатели заверяют, что будут искать до конца, пока будет надежда, хотя кирпичная крошка, в отличие от панельных блоков, надежд не оставляет. Так говорят о землетрясении, наводнении, цунами, в которых никто не виноват, просто бушует природа. О том, что следствие уже знает заказчиков и их мотивы, откуда взялся КамАЗ, который, оказывается, несколько раз за последнюю неделю перепродавали, скажут только через сутки, да и скажут как-то обыденно, дежурно и без азарта в глазах. Только уполномоченный по правам человека в Чечне найдется: мол, это не остановит нашего стремления к мирному урегулированию, и бандиты нас не запугают. Но и это звучало некоторым недоразумением, потому что там, где был госпиталь, теперь зияла воронка, и это было главным. Следствие, впрочем, работало, насупленный министр обороны, который несколькими днями раньше сообщил, что воевать уже, в общем-то, не с кем, теперь обличал тех, кто не исполняет приказ, кто не оборудовал госпиталь средствами принудительной остановки, то есть, видимо, обычными бетонными блоками, которые, конечно, спасли бы эти пятьдесят человек от КамАЗа, который появился, как цунами, то есть ниоткуда. И больше никаких небылиц про вербовку шахидов, про неопровержимость улик, указывающих на Басаева и Масхадова, впервые ни слова не обронил даже Кадыров. Как-то вяло было отмечено, что использовалась та же аммиачная селитра, что и в 99-м в Москве, но, видимо, кто-то вспомнил, что там был вроде гексоген, и тема снова сошла на нет…

Впрочем, так бывает не только при землетрясении. Так еще бывает на войне. Это ведь в мирной жизни не укладывается в голове, что средь бела дня могут погибнуть полсотни людей в госпитале или на концерте, только в мирной жизни тот, кто это устроил, – убийца и нелюдь. А на войне нет убийц. Есть просто противник, для которого совершенно естественно уничтожить как можно больше людей. Противника бессмысленно ненавидеть, против него можно лишь воевать, удачно или неудачно, и когда случается катастрофа, на войне винят не противника, а тех, кто не смог организовать оборону.

Это в мирной жизни ненависть сильнее скорби. На войне все наоборот. Это, впрочем, всегда было известно. После Моздока это стало понятно.

Бетонные блоки для большой страны

Это почему-то не стало понятно сразу после «Норд-Оста». Может быть, случившееся настолько не укладывалось ни в какие представления, что повторение казалось немыслимым, а доводы полагавших, что даже самое неправдоподобное, случившись однажды, может стать системой, были объявлены паникерством.

Это не стало понятно после взрыва Дома правительства в Грозном. Может быть, оттого, что далеко, в Чечне, где все и так постоянно взрывается, почему бы и не Дом правительства. Не стало понятно после Тушина – может быть, потому, что официальное признание на тему «Война пришла в Москву» кому-то могло показаться политическим самоубийством. И концерт отменять не стали.

Тот факт, что в Моздок пришла именно война, скрывать уже было невозможно. Потому, что следующей за ним крепостью теперь может быть только Ханкала. Потому, что столь массированный удар пришелся по тем, кому удалось уцелеть в чеченской войне, и предположение прокурора Фридинского о том, что теракт мог быть местью чеченских боевиков, – запоздалое признание того, что это уже не теракт, а военная операция.

А отповедь президента своим силовикам насчет того, что нашей расхлябанности нет предела, гнев министра обороны, намеревающегося сорвать погоны с начальника госпиталя, не проработавшего и месяца, но виновного в неисполнении приказа о строительстве бетонных блоков, – такое же запоздалое признание того, что страна к войне не готова.

К такой войне, впрочем, нельзя быть готовой. Такую войну можно было только не допустить.

Впрочем, теперь, после запоздалых признаний, говорить об этом поздно.

А война только учится быть такой, каковой мы ее себе, кажется, уже начинаем представлять. Говорят, после взрыва в госпитале все спецслужбы Северного Кавказа были подняты на ноги в ожидании нового взрыва. Мера разумная, просто война еще не стала такой, что после первого теракта, едва паника и скорбь достигают предела, следует второй, не менее разрушительный.

Как показывает практика таких войн, такого совершенства террористы достигают довольно скоро.

Почему не сразу? Да потому, что боевики только осваивают эту войну, подготовка смертников еще не поставлена на поток и разговоры о спецвзводе Абу Аль-Валида, готовящем камикадзе, пока лишь подсказка боевикам, как им лучше действовать в данном направлении. Пока у них на две одновременные акции не хватает взрывчатки, хотя, судя по тому, сколько ее провезли в Грозном и теперь в Моздоке, проблема пока не столько с селитрой, сколько с организацией.

И не хватит на всю страну ни бетонных блоков, ни блокпостов, ни командующих госпиталями, которых потом можно будет снять. Но все дороги не перекроешь, все КамАЗы не арестуешь, а взрывчатку боевики еще в первую войну научились делать, кажется, из всего, что есть под рукой у любой домохозяйки. Да хоть на залитом до краев бензовозе подкрадутся.

И дело не только в том, что Моздок – военная база, а в госпитале лечились раненые военнослужащие. Дело еще и в том, что стало понятно: если нельзя защитить их, значит, в передовую превратилась вся страна. Которая намного больше Израиля. Стало быть, куда меньше защищена. Особенно если речь идет о стране, в которой боеприпасы и танки взрываются порой и без всяких террористов.

А если война, то меняется вся аранжировка контртерроризма. Никого, конечно, слишком не взволновало известие о том, что руководство операцией передается от ФСБ к МВД. Теперь это легкое изменение в общей цветовой гамме чеченской кампании и вовсе потеряло всякое значение. Как и очередные данные подсчетов скрывающихся в горах боевиков – в такой войне и вовсе не имеет никакого значения, сколько человек подготовят очередную акцию. Никому теперь не будет интересно, сколько фальшивых долларов и через какую границу протащили посланцы бен Ладена, что-то надо будет делать с победоносным выражением лица, с которым у нас принято сообщать о ликвидации никому не известного амира неведомого очередного джамаата, который, конечно, и определял ход сопротивления.

На войне нужны не демонстрации захваченных трофеев и фотографии занявшихся мирным трудом боевиков, а победы. Побед в такой войне не бывает даже теоретически, так как ни одна успешная засада на боевиков не является залогом того, что не грохнет где-нибудь в Кисловодске или даже Екатеринбурге.

Победой может стать только окончание войны. Войны, как известно, кончаются переговорами двух видов – либо о полной капитуляции, либо о мире. Первое исключается.

Но самое скверное, что в нынешней ситуации и второе становится еще менее реальным, чем до того, как начали взрываться пояса шахидов.

Скорбь – удел меньшинства

Террористы еще не выигрывали ни в одной войне. Более того, ни одну войну не удалось принудить к окончанию террором. Нигде – ни на Ближнем Востоке, ни в Ольстере, ни в Кашмире, ни на Филиппинах.

Российская власть, оказавшись в филиппинской ситуации безо всякой филиппинской объективности, лишила себя последней свободы маневра. Страна, отчужденно наблюдавшая за далекой бойней, постепенно привыкала к мысли о том, что реванш срывается, а раз так, то бог с ним и из Чечни надо уходить. После «Норд-Оста», когда появились первые догадки о том, что война Чечней ограничиваться вовсе не собирается, решение о ее прекращении под предлогом заботы о гражданах страны еще было возможно.

Власть не решилась. Власть считала жертвы после предновогоднего взрыва в Грозном, после взрыва в Знаменском, после Тушина. Власть в шоке продолжала заученно твердить о происках мирового терроризма и невозможности переговоров с подручными мулы Омара, не замечая, как сквозь пальцы вытекает последний шанс остановиться. Власть проводила в Чечне конституционные референдумы и продолжала готовится к выборам.

После Моздока и того, что неминуемо, хоть пока и неизвестно где, последует за ним, на миротворчество едва ли решилась бы и более решительная власть, чем наша. Социологи неохотно берутся за замеры общественного сознания после терактов – оно в такие минуты реактивно и неустойчиво, и адекватной оценки не получается. Однако с ролью социологии здесь лучше справится статистика, в соответствии с которой тех, кому уготовано погибнуть в терактах вместе с друзьями и родственниками, в любом террористическом раскладе будет неизмеримо меньше тех, кто узнает обо всем по телевизору. Для тех, кого настигла давно анонсированная боевиками операция «Бумеранг», – скорбь. Для остальных – тоже сначала скорбь, а потом месть. Чувство могло бы утихнуть, как утихла боль после Каширки. Но вскоре будет переход под «Пушкинской», Грозный, «Норд-Ост», Моздок.

И продолжение последует, потому что те, кто организует теракты, сначала наивно верят в то, что ими что-то можно остановить, они думают, что благополучные москвичи, оказавшись в их положении, что-то поймут и что-то изменят.

Они не думают о статистике, которая никогда не даст ни москвичам, ни моздокчанам оказаться в их положении, потому что один дом на Каширке и один госпиталь в Моздоке – лишь микроскопический фрагмент Грозного.

Потом они, конечно, об этом догадаются. Но маховику уже не остановиться. Отчаяние, беспощадная и слепая месть, для кого-то – политическое самоутверждение, а взрывчатку здесь делают из любых подручных материалов. Сколько может продлиться такая война, еще никто не знает: еще нигде такая война не заканчивалась. И надежд на то, что наша окажется первой, не больше, чем у того, кто уцелел в Чечне, чтобы быть заживо погребенным под кирпичной крошкой.

Вадим Дубнов, "Новое время", 05.08.03г.