| Засада
Когда у Салмана убили мать, он ушёл к моджахедам. Отца
убили ещё раньше: когда пьяные, голодные солдаты пришли
в их дом под каким-то надуманным предлогом, чтобы чем-нибудь
поживиться, и увидели корову, они схватили её за верёвку
и повели за собой. Корова упиралась, чувствуя недоброе,
тогда они стали пинать её ногами и прикладами. Корова оставалась
практически единственным кормильцем в семье с пятью детьми.
Отец не выдержал и встал поперёк ворот, заявив, что это
его собственность, что она ни в чём не виновата, ни в каких
диверсиях и сопротивлениях не участвовала, и что советскую
власть ещё никто не отменял.
Он просто стоял в воротах, мешая солдатам выводить корову.
Они прошили его автоматной очередью и увели её. В тот вечер
несколько семей села потеряли своих хозяев. Нельзя было
сопротивляться, но и не сопротивляться не было никаких сил.
Мать убили на блок-посту, когда она возвращалась на соседской
машине с купленными в городе продуктами. Машину сожгли,
продукты забрали, всех женщин перед тем, как убить, изнасиловали.
Миллиарды, выделяемые на войну, не доходили до её пушечного
мяса, а мясо требовало пищи и забав для поддержания тела
и духа.
Салман нутром почувствовал, что следующая очередь за ним,
ведь по существу охота велась за всеми ребятами старше 10
лет. Пока его выручал маленький рост, но долго так продолжаться
не могло. Он отдал четверых своих младших братьев и сестёр
родным и с одним небольшим мобильным отрядом моджахедов
ушёл в горы. Четырнадцатилетний мальчик из горного села
не нуждался ни в проверках, ни в приспособлении к походному
образу жизни.
Кроме обучения пользованию оружием, ему нужно было только
небольшое количество пищи и одежды. В отличие от чуть более
взрослых российских солдат, Салман знал почему и за что
он воюет. Сегодня ему вместе с Шамилем поручили установить
управляемый фугас на окраине родного села. Шамиль был родом
из равнинной части, из-под Грозного, воевал уже четвёртый
год, а Салман зато знал вокруг родного села все входы и
выходы. Поэтому-то их и послали вместе. Им велено было взорвать
солдат, проводивших зачистку в селе, но когда они подошли
к селу, то оказалось, что зачистки ещё не было.
Варианта было два: либо командование попалось на крючок
российской дезинформации, либо что-то в громоздкой военной
машине плохо сработало и операция сорвалась или потеряла
темп. Тащить обратно тяжёлые снаряды со взрывчаткой не хотелось,
да и обидно было возвращаться, не выполнив задания, хоть
и твоей вины в этом не было.
Посовещавшись, они решили всё же устроить засаду и ждать.
Срок положили неделю, чтоб не очень напрягать своих на базе.
Война, хоть и плановое хозяйство, но часто непредсказуемое,
поэтому нередки случаи, когда моджахеды, сидя в засадах
или уходя от преследования, неделями не возвращались на
базы, а иногда, вернувшись, не находили своих, и лишь по
запискам, оставляемым в заранее обусловленных местах, устанавливали,
куда перебазировался отряд.
Шамиль предложил заложить фугасы на дороге, на окраине
села, на некотором расстоянии друг от друга, чтобы сначала
подорвать переднее движущее средство, заблокировав тем самым
дорогу, а затем, чуть поотдаль, чтоб предотвратить отход
назад. Они, конечно, не знали сколько машин и БТРов приедет
на зачистку, но для такого небольшого села, каким было Кезеной,
их не должно было быть много. Запереть их с двух сторон
взрывами и по возможности атаковать. Атаковать, пока они
не успеют опомниться, а потом уйти.
План был хорош всем за исключением одного: рядом было
село, в котором жило много знакомых, родственники, братья
и сёстры Салмана. Атакованные скорее всего уедут за подкреплением
или будут ждать подкрепления на месте, но потом можно ожидать
особо жестоких расправ над мирными жителями. Салман предложил
отойти подальше от села. Он предложил пойти к подножию перевала
Харамля, где дорога разветвляется и уходит главным своей
лентой в Дагестан, к аулу Ботлих.
Та же дорога, что ведёт к Кезеною, пролегает вдоль изумрудной
глади западной стороны озера Кезеной-Ам, потом сворачивает
и вьётся между складками гор. Салман предлагал устроить
засаду именно на этом первом повороте. Он интуитивно чувствовал,
что солдаты, заочарованные красотой озера, расслабятся и
потеряют бдительность. Кроме того, первые свернувшие машины
на некоторое время потеряют зрительную связь с остальными,
оставшимися за поворотом. У них на некоторое время нарушится
координация действий, и можно будет по одиночке поливать
огнём две потерявшие взаимосвязь части карательного отряда.
Правда, условия для отхода будут хуже, поскольку на этом
участке нет такого леса, какой начинается у Макажойской
долины, но и по зарослям ядовитой чемерицы и редким кустарникам
всё-таки можно скрытно убежать, если, конечно, делать это
налегке.
Салман предложил схоронить все вещи в первом лесном массиве,
за несколькими хребтами, а в засаде сидеть только с автоматами
и самым необходимым. Засада предполагалась достаточно удалённой
от села, что не давало повода заподозрить жителей в помощи
моджахедам, а с другой стороны оставляла бойцам шансы на
удачный отход. Шамиль согласился. Салман скрытно повидался
с родными, братьями и сёстрами, запасся едой. Он также предупредил,
что если услышат взрывы, чтоб хоть на время уходили в горы.
Местные жители, наученные долгими годами кровопролитной
оккупации, устроили в горах и лесах несколько схронов для
своих семей. Там была припасена тёплая одежда, дрова, мыло
и запасы пищи, в основном сухих лепёшек, вяленого мяса,
соли, воды, сухих фруктов и овощей. Кое-кто хранил часть
документов, фотографий, денег, украшений и даже оружие.
Одежда хранилась в полиэтиленовых мешках, а бумаги, украшения
и продукты в больших стеклянных банках, в которых в мирное
время консервировали фрукты и овощи.
В селе моджахеды решили не ночевать, боясь неожиданного
появления солдат. В темноте они пошли по дороге на некотором
расстоянии друг от друга, чтобы в случае чего хоть один
мог прикрыть или спастись, и хоть как-то постараться выполнить
задание. Всё имущество было разделено пополам, с той только
разницей, что фугас вдвое большей мощности, а следовательно
и веса, нёс Шамиль.
У каждого из них был свой автомат с запасом патронов, запас
еды, воды, лёгкий спальник и полиэтиленовый, почти невесомый,
запаянный с одного конца мешок, в который при ночлеге, на
случай дождя, укладывались спальник с моджахедом, еда, и
оружие. Ноша пригибала к земле, но за год боевых действий
Салман уже привык к ней и не обращал внимания.
Они шли мимо лесных массивов, в которых при приближении
шума готовы были спрятаться в любую минуту, мимо отвесных
скал и холмов. Днём старались избегать дороги, а если выходили
на неё, то, по выработавшейся привычке, глаз сразу же намечал
впереди какой-нибудь выступ или укрытие, где можно было
быстро схорониться. Более безопасный путь по склонам гор,
по лесу был труднее и медленнее, а они торопились, не зная,
когда может появиться отряд зачистки. Они шли мимо узкой,
вырубленной вдоль скал дороге, и глаза их то и дело застилали
слёзы при виде разрушенных средневековых башен, мечетей
со старинными петроглифами, кладбищ с разорёнными могильниками.
Ещё до войны Салман с однокласниками и учителем истории
находили здесь кремниевые обломки, оббитые руками первобытных
людей.
Сейчас учитель возглавляет один из партизанских отрядов
в соседнем районе. Салман виделся с ним однажды во время
совместной операции. Учитель был с бородой и Салман не узнал
его. А учитель узнал Салмана, подошёл, обнял, расспросил
про семью. Мало тогда удалось поговорить, а жаль, Салман
многого ему не успел рассказать и про село, и про других
учеников. Он помнил рассказы учителя и про озеро Кезеной-Ам,
и про дорогу, по которой они теперь шли.
Легенда рассказывала, что на дне озера когда-то находилось
село Эзеной, в котором жили жадные и негостеприимные люди.
И вот спустился с неба ангел и как простой странник стал
проситься на ночлег. Отовсюду гнали его жители аула, и только
на краю села, в дымной сакле бедной вдовы, он нашёл и кров,
и пищу. Разгневанный Бог решил уничтожить селение нечестивцев,
забывших заветы отцов, забывших, что личность гостя – священна.
Он затопил селение и пощадил лишь семью гостеприимной женщины,
потомки которой ушли дальше от озера и поселились на новом
месте, там, где сейчас дымятся трубы аула Кезеной. И теперь
Салман шёл к озеру, чтобы покарать новых нечестивцев, разрушивших
его страну, уничтожающих его народ.
А ещё учитель рассказывал, что по той дороге, по которой
сейчас шли Салман с Шамилём и которая в народе зовётся царской,
когда-то в 1871 году проезжал российский царь Александр
II – ему было интересно посмотреть на покорённый Кавказ.
Сейчас навстречу Салману, наверное, где-то едут кафиры,
и он сойдётся с ними почти на том же месте, где когда-то
стояла сакля бедной вдовы, и он отомстит им за отца и за
мать.
Моджахеды пришли к нужному повороту под вечер следующего
дня. В лесу, который они покинули утром, недалеко от дороги
они спрятали всё лишнее и теперь им надо было подумать о
том, как не замёрзнуть ночью. Всё-таки горы даже летом по
ночам не балуют путников. Около озера, в котором водилась
горная форель, раньше некоторые рыбаки держали сарайчики
с лодками и сетями, а теперь всё это было разрушено. Но
Салман вспомнил, что когда они с отцом приезжали сюда рыбачить,
отец показывал ему на другой стороне хребта Город Мёртвых,
старое, древнее захоронение, некогда бывшего на берегу озера
селения.
Если какой-нибудь из склепов цел, там можно было бы переночевать.
Раньше Салман ни под каким видом не стал бы этого делать.
Даже страшно подумать, что можно оказаться в одном месте
с покойниками. Раньше люди ни за что не простили бы такого
богохульственного поступка, но теперь, когда живые хуже
самых хищных зверей, никто не осудит его за это. Свои покойники
меньше страшили его, чем чужие живые. Пока не стемнело моджахеды
готовили фугасы: набитые взрывчаткой гильзы затыкали тряпкой,
затем вместо пуль помещали в дульце радиоуправляемые взрыватели.
Потом уже в полной темноте, при свете фонариков, на заранее
помеченных местах рыли углубления, укладывали фугасы, засыпали
их гравием. Управились только после полуночи, искупались
в озере и полезли по склону хребта на другую сторону искать
ночлег в Городе Мёртвых.
Высокая полная луна ярко светила, открывая перед их глазами
сказочные картины. Перевалив через хребет, они словно очутились
в сказочном замке с острозубыми стенами. Глаза, привыкшие
к темноте, вскоре различили знакомые силуэты склепов. Многие
склепы, к их удивлению, оказались целы. Очевидно отсутствие
поблизости селения сохранило их от зачисток и разрушения.
Забравшись в один из них и завесив узкое отверстие курткой,
чтобы не дуло, парни улеглись на противоположных полках,
на которых во время похорон укладывали покойников для проветривания,
чтобы потом, по старинному обычаю, сбросить их вниз.
С первыми лучами солнца моджахеды поднялись, решив, что
поедят в засаде. Им очень не хотелось пропустить карателей.
Через несколько минут парни оказались на вершине хребта,
перед ними, как на ладони, лежало озеро с голубой, хрустальной
водой, обрамлённое желтоватой чашей слегка выгоревших склонов.
В самом озере отражались склоны гор. Воздух был прозрачен
и тих, так что любой звук был слышен за многие сотни метров.
Моджахеды ещё раз осторожно спустились к дороге, осмотрели
и поправили ночную закладку и вновь забрались на гору. Наверху
они приготовили и замаскировали места для своих лежбищ,
нарвали кустарника, чтобы прикрыться в случае пролёта вертолётов,
потом сели перекусывать. Купаться они не решились, хоть
и очень тянуло в воду, боялись быть замеченными. Лежбища
они выбрали удачно. Во-первых, должна быть прямая видимость
с радиоуправляемым взрывным устройством, а во-вторых, когда
они побегут, они должны быть недосягаемы для пуль противника.
Они даже наметили себе несколько путей побега и укрытия,
за которыми можно прятаться и отстреливаться. Один из рожков
автомата был прочно закреплён на поясе, чтобы не потерять
при беге, остальные патроны надо было расстрелять прежде,
чем тронуться с места.
В разговорах и поочерёдном сне прошёл день. За исключением
нескольких сельских легковушек и всадников, никто не появился.
Ночевали в том же склепе. Гадали сколько дней им придётся
здесь проторчать. Далёкий стрекочуший звук разорвал сон.
Они тут же выскочили из склепа. Вдалеке, на фоне слегка
синеющего, ещё не расцвеченного солнечными лучами неба,
еле различимой точкой висел вертолёт.
- Наверное, дорогу проверяет, - предположил Шамиль и приказал,
- пойдём.
И они неторопливо, поёживаясь от утреннего озноба, направились
к своим укрытиям.
Там они снова задремали, чуть согретые первыми солнечными
лучами. Но вскоре новый, другой знакомый звук прервал их
чуткий сон. Они взглянули на перевал, на северной части
озера и увидели, как через него переползают зелёные гусеницы
БТРов.
6 марта 2003 г.
Гном
Всю дорогу Гном молчал. И не то, чтобы не хотелось поговорить,
очень даже хотелось, во как накипело..., да не с кем было.
Вчера его в который раз унизили и побили. Король по-пьянке
сказал:
- У всех королей были свои шуты-гномы, развлекали. И ты
должен - лижи сапоги.
Зря Гном упирался, побили, да всё равно заставили вылизать.
Обидно, конечно, но зато перед собой не так стыдно, всё-таки
сопротивлялся, а против силы куда попрёшь, против лома -
нет приёма. И пожаловаться некому, офицерам на всё начхать,
им война эта хуже нашего надоела. Один молодой пожаловался,
что ему спать не дают, так так избили, что в госпиталь увезли
и с концами. Помер, нет ли, кто его знает... . А виноватых
не найдёшь, война всё списывает. Одно Гном для себя твёрдо
решил: если уж доведут до ручки, то улучит момент и пристрелит,
как собаку. Хоть офицер будь, хоть контрактник, хоть срочник.
Он даже пистолет, снятый с убитого чеченца, в надёжном месте
схоронил.
Вобще-то Гнома звали Виктором, но в виду маленького роста
кличка эта крепко приклеилась к нему. Гном, так Гном, это
ещё можно было терпеть. но другие унижения, какие придумывали
деды, переносить было трудно. Кто посильней - отнимал еду,
объясняя тем, что маленькому телу надо меньше пищи, а как
снаряжение тащить - тут все равны были. Били, заставляли
красть имущество и оружие, которое затем за деньги и наркотики
продавали чеченцам. Но самым страшным были расстрелы. Его
ставили к стене или к дереву и упражнялись в стрельбе. Естественно
по пьяному делу. Особенно доставал Король (Колька Королёв),
которому оставалось до дембеля несколько месяцев. Из-за
него у Гнома появилось в волосах несколько седых прядей.
Отправляясь на зачистку, Гном на всякий случай решил прихватить
пистолет.
Группа выехала на двух БТРах и двух «Уралах» вчера утром
из базового лагеря в Ведено, где в старой русской крепости
времён имама Шамиля стоял их полк, и через знаменитое своими
могильниками Харачойское ущелье, через котловину озера Кезеной-Ам
направлялась к Кезеною. Это была обычная, плановая зачистка,
проверка нескольких отдалённых сёл на присутствие боевиков,
обнаружение складов с оружием, схоронов. До ущелья дорога
была ровной, потом стремительно стала спускаться вниз. По
пути то и дело сворачивали в стороны, рассыпались по склонам,
методом тыка искали склады с оружием. Дело в том, что скоро
полк должен быть переброшен на время к дагестанской и грузинской
границам с целью ликвидации отрядов боевиков, дислоцирующихся
в высокогорных сёлах. Зачистки проводились с целью уменьшить
вероятность нападения и столкновений с боевиками.
В Харачое, где группа зачистки остановилась в обед, было
много подозрительных мест. Здесь не раз уже находили тайные
склады и имели стычки с боевиками. Офицеры, со слов местных
жителей, рассказывали, что здесь был один из самых знаменитых
могильников, в котором находили предметы быта и украшения
живших до нашей эры. Теперь местный музей был разграблен
и разрушен, как впрочем и боевая башня, и большинство склепов.
Пока готовился обед, Гном вместе с другими лазил по окрестным
склонам, штыком автомата осторожно отодвигал подозрительные
камни, в поисках мин тыкал в землю, как учили на занятиях.
Солнце жарило спину сквозь потемневшую от пота гимнастёрку,
хотелось есть и спать. Но после обеда, после перекура их
снова погонят в горы. Ему надоело про это думать, он стал
думать о родном Боровске, о матери. Сейчас, небось, сидит
на огороде, пропалывает клубнику или овощи... И так ему
захотелось своей клубники, моркови, помидор... Может быть,
если бы он искал что-то на деревьях, ему захотелось бы вишни
или яблок, но перед его глазами мелькали лишь камни, земля,
трава и кустарник и поэтому в сознании всплывало лишь то,
что росло в земле.
Неожиданно штык его ударился во что-то твёрдое и соскользнил
в сторону. Гном сразу почувствовал, что это не камень. «Мина!»
- подумал он и облился холодным потом. Ближайший боец был
метрах в ста. Сначала Гном испугался, хотел позвать старшего,
но потом передумал. «На кой черт им ставить здесь мины,
что у них их куры не клюют? Сами же у наших покупают. Нет,
здесь что-то другое».
Осторожно, чтобы не задеть неизвестный предмет, покоящийся
под слоем дёрна, он разрыл всё вокруг. Для предмета остался
маленький пятачок. Остальную работу Гном проделал руками
и под пальцами появился довольно приличный кусок сосуда.
Это была часть верхушки, сделанная явно вручную из серой
обожжённой глины, венчик её был сильно отвёрнут, шейка тщательно
заглажена и отделялась от тулова выпуклым валиком, по которому
были сделаны насечки и маленькие поперечные валики. «Старинный,
- подумал, Гном, - чего с ним делать? В музей не сдашь,
а таскать с собой вроде как ни к чему. И выкинуть жалко.
Всё-таки древность». Гном посмотрел вокруг.
- Нашёл что? – донёсся до него голос старшого.
- Не-е, камень, - соврал Гном.
- Давай, давай, хватит х....й заниматься,- прокричал старшой.
- Сам ты х....й занимаешься, - негромко пробормотал Гном.
В Боровске у него был отличный учитель истории - Валерий
Павлович. Они ходили в походы по историческим местам, помогали
в реставрации Боровско-Пафнутьевского монастыря, где сидели
раскольники: протопоп Авакум, боярыня Морозова, княгиня
Урусова. А ешё они ездили после 10 класса с какой-то экспедицией
на Оку, под Муром раскапывать стоянку первобытного человека.
История Гному нравилась. Может это в большой степени зависело
от личности учителя, потому что когда Валерий Павлович ушёл
заведовать музеем Боровско-Пафнутьевского монастыря, новая
историчка быстро отбила охоту читать дополнительную литературу,
размышлять. Ей надо было отвечать строго по учебнику.
Сейчас Гном почувствовал, что он дотронулся до кусочка
вечности, подумал, что здесь много тысячелетий живут люди,
что войска наводят здесь свой порядок, но пока кроме разрухи
ничего сделать не удалось. Он не понимал чеченцев. Неужели
они думают совладать с Россией, да здесь уже солдат почти
столько сколько жителей. Ребята поговаривают, что есть негласная
установка извести чеченских мужиков. А то почему никого
не наказывают... И чеченцев жалко, и своих тоже жалко. Когда
привозят трупы с перерезанными горлами, такая ненависть
в душе поднимается, а как посмотришь как наши над женщинами,
детьми и стариками измываются, так и чеченцев начинаешь
понимать. Стравили людей, как костёр зажгли, теперь уж не
найдёшь ни правых и ни виноватых.
Гном очнулся от воспоминаний и увидел, что его сослуживцы
уже поднялись значительно выше по склону, а он всё стоит,
опёршись на автомат с куском сосуда в руке. Он присел на
корточки, аккуратно положил обломок на прежнее место, забросал
землей, притоптал её ладонями и скорым шагом пошёл вверх.
Обеденная раскладка была вкусней, чем на базе, сухой паёк
был сухой паёк. Люди шли в неизвестность, и тут даже самый
отчаянный гад боялся воровать. Ели все вместе, офицеры и
солдаты, потому что ситуация уравнивала всех.
В походе любая неудачная шутка могла закончиться для любого
трагедией. Для Гнома это была не первая зачистка. И хотя
внутреннее напряжение в походе, по сравнению с нахождением
на базе, уменьшалось и кормёжка была лучше, и впечатления
разнообразней, но Гном без особой радости отправлялся на
задания. И дело было даже не в страхе, что убьют или что
можно попасть в плен, нет, про это он не думал, ибо не знал
такого опыта, ему было страшно встречаться с местными жителями,
смотреть им в глаза.
Другие напивались, а он не пил, тушевался, и люди чувствовали
это и часто обращались к нему с просьбами. Но чем он мог
им помочь, если он не чувствовал свою силу, если сам побаивался
своих отмороженных, пьяных сослуживцев. Ну, сделает вид,
что не заметил спрятанную курицу или барана, не ударит лишний
раз старика или подростка. Но он понимал, что эти люди,
благодарными глазами глядящие на него в эту минуту, всё
же считают его разбойником. Ненависть людей друг к другу
уже перешла разумные границы, и единственная возможность
этим людям сохранить свои жизни – это разойтись подальше
друг от друга.
Но беда была в том, что чеченцам некуда было уходить,
и они поставили свободу выше жизни, а россияне, не одержав
даже пирровой победы, всё же не хотели уступать поле боя,
чтобы не давать множеству других народов повода к разбеганию
по своим углам, и потому ещё, что под покрывалом войны вертелся
огромный чёрный нал, и потому, что власть боялась смены,
боялась и не понимала свой народ. Рядовому Гному эта война
не сулила ничего хорошего, и ему хотелось домой, но ведь
были и другие люди, с другими понятиями и целями, и именно
усилиями их воли жернов войны размалывал в прах людские
жизни обеих воюющих сторон.
В машинах подняли скамейки, и валетом улеглись в спальниках
прямо на деревянном дне кузовов.
- Идите отливать сейчас, если кто ночью разбудит – пристрелю,
- предупредил Король и зло посмотрел на Гнома, отчего у
того сжалось сердце.
– Ты усёк, Гном? –обратился он уже непосредственно к Гному,
устраиваясь поближе к заднему борту, к воздуху, к возможности
быстрей спрыгнуть на землю в случае тревоги.
- Усёк, - буркнул Гном, хотя здесь мог бы и не отвечать.
Но он не хотел лишний раз обострять отношения, и только
сильней сжал торчащую из-за пояса рукоятку пистолета. Офицеры
спали на раскладушках в палатке, на скорую руку поставленную
внутри четырёхугольника, образованного БТРами и машинами.
Было выставлено боевое охранение. Ночь прошла тихо и спокойно.
Несмотря на усталость, Гном всё никак не мог уснуть, ему
не давал покоя этот осколок сосуда.
«Как он оказался на горе? – размышлял Гном, - Несли, разбили?
Нет. Положили в могилу к покойнику, а потом могильник разрушился
или его разрушили и снега и лавины стащили осколок вниз
по склону? Сколько ещё в земле добра всякого лежит. Вот
почему-то все утверждают, что чеченцы богатые, а в домах
хоть шаром покати, как ещё они выживают?! Но, если были
богатые, а теперь ничего нет - значит всё ценное попрятали.
Перебьют их всех, кто потом будет знать, где что лежит?
Вот как я сегодня, найдёт кто-нибудь через сотни лет их
захоронения, что будет думать, отчего люди своё добро попрятали?
Как инки – исчезли и унесли с собой множество тайн. А ведь
у нас земли полно, живи – не хочу. Деревни пустые стоят,
поля – травой заросли. Оставили бы чеченцам их горы, да
и разошлись бы все по домам».
И он снова вспомнил дом, огород, сад, и с этими приятными
мыслями уснул. Утром поднялись ни свет, ни заря, и, похлебав
из больших термосов теплого и уже невкусного чая с бутербродами,
снова затряслись по каменистой горной дороге, кутаясь в
телогрейки и досматривая прерванные сны. Дорога медленно
выбиралась из ущелья и зигзагами пересекала большую гору,
поднимаясь к перевалу Харамля. Сзади, внизу видны были развалины
Харачоя, многочисленные ущелья, отходящие от реки Хулхулау.
Сквозь дыры в брезенте видны были также несколько больших
орлов, кружащих в поисках добычи. Часть перевала ехали в
тумане, держа оружие наизготовку.
Наконец показалось солнце, а внизу, в котловине засверкала
изумрудная гладь озера Казеной-Ам. Дорога была сухая, но
спускались почти также медленно, как и поднимались на перевал,
на довольно приличном расстоянии друг от друга. Несмотря
на ряд недостатков, такая тактика имела и неоспоримые преимущества.
Во-первых, растянутая колонна менее подвержена возможности
окружения, во-вторых, при поворотах, которых тут было великое
множество, терялся визуальный контакт, а при растянутости
колонны задние порой могли видеть передних на нижних ярусах
серпантина, и, в случае взрыва или тревоги, лучше подготовиться
к обороне.
Ехали без остановок, связь держали по рации. Возле озера
остановились, когда солнце уже достаточно припекало. Выставили
охранение, остальные полезли в кристально чистую, холодную
воду нагишом, остря по поводу анатомических особенностей
друг друга.
- Слышь, Гном, а я и не знал, что у тебя такой длинный
хобот, - под дружный хохот остальных опять подначил Король.
- Ну, должно же у меня хоть что-то быть длиннее, чем у
тебя. Посмотри на свой, самый настоящий гном и есть, - резко
ответил Гном.
- Поговори у меня...
- Да, Король, ловко он тебя обул.
- Маленький, да удаленький.
- Чего, братва, у нас теперь два гнома, что ли?!
К дедам Король прикалываться не стал, но, когда Гном выходил
из воды, подставил ему ножку.
Гном растянулся на камнях, рассадив в кровь ноги, руки
и лицо. Публика снова рассмеялась, но уже не так свободно
и открыто, а как-то сдавленно, кто-то даже вякнул:
- Кончай к пацану прикалываться.
Порванная кожа саднила, удовольствие от купания было испорчено.
Офицеры посовещались. Большого желания обыскивать это пустынное
место не у кого не было, но и нельзя было проехать его просто
так, чтобы потом не получить нагоняй, поэтому было принято
соломоново решение: пустить солдат в гору налегке, без автоматов,
на быструю пробежку, а снизу подстраховывать. Благо пуля-дура
имеет убойную силу на 400 метров.
Ненависть к Королю наростала у Гнома с каждым шагом, потому
что солёный пот разъедал раны, а одежда тёрла их.
- Убью, убью гада при первой возможности, - успокаивая
обиду и боль, думал Гном. – Всё равно он не человек.
Гном помнил хвастливые рассказы Короля о том, как он выводил
чеченцев на чистую воду, добывая деньги и украшения, приставив
нож к горлу ребёнка, как насиловал с приятелями чеченок
на глазах у стоящих под дулами автоматов родителей, как
стрелял по бродячим собакам, этим невинным мученикам войны,
забредавшим на базу в поисках пищи.
Удалось искупаться ещё раз, поели и вновь расселись по
машинам. Расслабились, приятная усталость разлилась по мышцам,
всех вновь заклонило в сон. Дорога огибала озеро с запада,
видимость была прекрасная, ехали кучно. В южной части дорога
начала заползать в гору, скалы ближе подступили к озеру,
здесь надо было резко сворачивать в ущелье и снова ехать
по серпантину, применяя ту же тактику, но лишь головной
БТР и первый «Урал» успели свернуть за угол, как раздался
сильный взрыв. БТР охватило пламенем, танкисты начали выскакивать
наружу и тут же их стали поливать огнём откуда-то сверху.
Услышав взрыв, задние тоже остановились, и в это время под
замыкающим БТРом раздался второй взрыв, и история повторилась.
Автоматные очереди лупили сверху, попадая в вылезающих танкистов
и прошивая брезентовые покрытия «Уралов».
- Полундра, смываемся, – крикнул Король, выпрыгивая первым
из кузова, интуитивно метнувшись в ту сторону, откуда не
было стрельбы. За ним, опасаясь взрыва бензобака, выпрыгивали
остальные. Гном, до этого поглощённый болезнеными ощущениями
от ссадин, с испугу и от неожиданности замешкался, но, оставшись
в кузове один, вдруг пришёл в себя и одновременно припал
глазом к щели в брезенте и выхватил пистолет.
Король бежал вниз по склону, пригибаясь и маневрируя, чуть
ли не впереди всех. Гном не знал чеченской истории, и ему
неведом был случай с имамом Шамилем, когда Байсангур Беноевский
дал возможность уйти в «почетный плен» Шамилю только из-за
того, что тот не обернулся, а стрелять в спину – значило
посрамить честь воина. В грохоте автоматных очередей сухой
щелчок гномовского пистолета не услышал никто. Король неожиданно,
словно споткнувшись, упал ничком на землю и замер. Гном,
размахнулся и кинул пистолет как можно дальше вдоль склона.
Неожиданно стрельба смолкла. Он осторожно выглянул из
кузова, затем спрыгнул на дорогу и побежал вниз. Но увидев,
что все остановились и пошли назад, он обернулся и заметил,
как вверх, на гребень склона бегом взбираются две маленькие
фигурки.
10 марта 2003 г.
Молчаливый свидетель
Харачой считалось крепким селом. С древних времён его жители
занимались земледелием, скотоводством, охотой и всевозможными
ремёслами. Пахотной земли было не много, приходилось залезать
на холмы. Зато для скотоводства места было хоть отбавляй.
Пастухов в Харачое уважали. Вообще, уважение к труду и людям
труда у горцев было само собой разумеющимся.
В 1937 году у горы Гезгин-лам археолог Круглов обнаружил
могильник конца II - начала I тысячелетия до нашей эры,
в котором оказалось до пятидесяти захоронений. В них нашли
много различных керамических, бронзовых и железных предметов
и особенно посуды местного изготовления, что позволило ученым
выделить оригинальную археологическую каякентско-харачоевскую
культуру, относящуюся к переходной эпохе от поздней бронзы
к раннему железу, характерной для древних племён, населявших
горную часть Чечни и Дагестана. Харачоевцы гордились своей
историей, своей 20 метровой боевой башней, древними наскальными
рисунками.
В мирное время к ним приезжало немало экскурсий, приходило
много плановых и самодеятельных туристских групп, что давало
местным жителям дополнительный доход от торговли местной
экзотикой и организацией локальных походов в Город Мёртвых,
к наскальным рисункам, на ловлю горной форели на озеро Кезеной-Ам.
Война с Россией лишила их всего. Часть мужчин была увезена
в фильтрационные лагеря, кто-то вернулся оттуда инвалидом,
кто-то не вернулся совсем, часть ушла к боевикам, часть
разбежалась по всему миру. Сейчас в селе осталась треть
жителей, в основном старики, женщины и маленькие дети.
Асланбек Магодаев проживал в большом кирпичном, крытым
нержавейкой доме. На крепких деревянных воротах была нарисована
большая красная звезда и красной же краской коряво по-русски
было написано “Здесь живёт Ветеран Войны”. Сам бы он до
этого не додумался, кто-то из соседей подсказал. “Может
и вправду не так придираться будут”, - согласился Асланбек.
Как бы там ни было, но похоже пока надпись, действительно,
работала. Конечно, и приходили, и забирали продукты и вещи,
но не так нагло, как у других, а немного тушуясь, пряча
глаза, как бы извиняясь.” Извини, отец, война, сам воевал,
понимаешь...”.
Обычно во время зачисток Асланбек быстро надевал висящий
тут же костюм с орденскими планками и ... молчал, наблюдая
за происходящем из-под приспущенных век. Он и жене приказал
молчать. Отвечал кратко, односложно, когда уже нельзя было
не отвечать. Из других домов доносились и шум, и крики,
и даже автоматные очереди, а он молчал. Ему исполнилось
80 лет, и он понимал, что слаб уже что-то предпринимать.
Почему-то его молчание и отрешённый взгляд действовали на
непрошенных посетителей, и они забирали не всё, что попадалось
под руку. И тем не менее после нескольких лет войны в доме
осталось только самое необходимое: постели, стол, стулья,
остатки провизии.
Часть еды, документов, денег и драгоценностей Асланбек
прятал в горах в схороне, про который знали только родные,
да несколько надёжных соседей, на случай если ему и его
близким придётся погибнуть. И он знал о нескольких соседских
тайниках. Без этого было нельзя. Люди и раньше жили дружно,
а теперь война, бедность, общая беда сблизили их ещё больше.
После того, как убили на блок-посту племянницу, возвращавшуюся
с продуктами из города, Асланбек взял к себе четверых её
детей, а старший 14-летний Салман ушёл к моджахедам. Отца
их убили ещё раньше, за то, что не хотел отдавать корову
- единственную кормилицу семьи.
Большой валун угрюмо лежал в углу магодаевского двора,
когда земля сотряслась от грохота проезжающих БТРов. Солнце
скрылось за горами, но воздух был ещё тёплый. Нагретый за
день валун, постепенно остывал, отдавая накопленную энергию
земле и воздуху.
Он видел, как Асланбек неохотно нацепил свой пиджак с орденскими
планками и вышел к воротам посмотреть, что происходит. В
мегофон хриплый голос кричал, что село оцеплено, будут искать
бандитов и чтоб все сидели по домам. Это означало, что любопытные,
высунувшие нос за ворота, вполне могли схлопотать пулю.
Асланбек знал, что в селе быть никого не должно. Сын племянницы
Салман приходил позавчера ночью, скрытно, проведал братьев
и сестёр, взял немного продуктов и ночью же ушёл. Сказал,
что на задании, чтоб на всякий случай всё лишнее попрятали.
А что лишнее-то? Лишнего давно уже нет. Козочку только,
что молоко для малышей давала, спрятали в маленькой пристройке
за сараем, чтоб не попалась ненароком на глаза. Валун слышал
громкие голоса, крики, плач и визг, человеческий и животный,
он лежал неподвижно, словно всё происходящее не касалось
его. Он уже и сам забыл сколько веков лежит здесь. Он видел
разное и привык относиться к происходящему по-философски.
Он услышал, как заскрипели предусмотрительно открытые хозяевами
ворота, как в образовавшуюся щель сначала просунулось дуло
автомата, потом появилось лицо бойца, потом и сам боец.
- Заходи, открыто, - сказал сидящий на лавочке Асланбек.
- Чужие есть? - застряв в воротах, осторожно спросил боец.
- Чужих нет.
Боец скрылся, позвал кого-то, и вскоре один за другим во
двор зашли пятеро солдат.
- Обыскивать будем, - бросил старший, - всем сидеть, где
сидели, старик, с нами пойдёшь.
- Я пойду, пойду, только Вы потише, детей не напугайте.
- Чё? Не понял?
- Дети, говорю, маленькие, не напугайте.
- Слушай, он чего меня учит как жить? – обратился старший
к одному из солдат.
Валун сжался от внутреннего напряжения.
- Дед, да ты знаешь, кто я такой? Хотя – это не важно...
– старший был под градусом. – Ты кто такой?
- Я – Гвардии лейтенант запаса Магодаев.
- Ветеран что ли?
- Всю Войну Отечественную прошёл, две медали солдатские
«Славы» первой и второй степени имею, орден Отечественной
войны, орден Красной звезды...
- Ты меня чего на жалость берёшь? Меня на жалость не возьмёшь.
Если чего найду незаконное – пеняй на себя.
- Что у меня незаконного, у меня вобще ничего нет!
Старший и ещё один солдат пошли за Асланбеком в дом, а
трое остальных стали рыскать по двору.
Валун притаился, смотрел и слушал.
- Смотри, чего бы с......ь, - произнес один солдат, не обращая
внимания на сидящую на лавке старуху.
- Так жратва-то вся небось в доме..., - ответил другой.
- Прячут всё, - заметил третий, - в прошлый раз на базе
одному ток к яйцам подвели, так сразу всё рассказал.
- Бабка, выпить есть? - обратился один к так и оставшийся
сидеть на лавочке жене Асланбека.
- Нет, ничего нет, что было – раньше забрали, мы вино не
делаем, зачем нам?! Мы с дедом старые, дети маленькие.
- Чьи дети, ваши с дедом что ль? – засмеялся солдат.
- Почему наши, у них родители были...
- А где ж они сейчас?
- Отсюда не видно...
- В лесу, что ль? – насторожился солдат.
- Я ж говорю отсюда не видно...
- Ты мне, бабка, мозги не пудри, где родители их?
- Где? На том свете! Ваши солдаты их убили.
- Моджахеды, значит?
- Зятя здесь из-за коровы убили, а дочку на блок-посту.
Продукты отняли, изнасиловали и убили.
- А наших что не убивают?! – заорал солдат. – Вчера недалеко
от вас два бронетранспортёра взорвали и «Урал», 8 человек
погибло!! Это что не люди?!
Старший выскочил из дома.
- Что тут у вас?
- Обижается, что зятя её убили...
- Ты убил? Где?
- Да не, раньше. И дочку тоже давно...
- А чего орал-то?
- А чего она – убивают! Наших, что ль не убивают...
- Ищи лучше... – и старший пошёл в дом.
Больше всего солдаты задержались на огороде, но, кроме
укропа, еле различимого в темноте, взять было нечего, поскольку
лето только набирало силу. Валун уже не мог дождаться, когда
чужие покинут двор. Он немного остыл, но напряжение не уходило.
Он по праву считал себя хозяином двора, где пролежал много
лет и столько всего видел.
Минут через десять Асланбек с солдатами вышел из дома.
- Я же говорил никого и ничего нет, а вы не верили...
- Веры сейчас, дед, никому нет. Вы нам не верите, а мы
вам. Ты же не говоришь нам, где ваши продукты прячут...
- Мне что кто-нибудь докладывает..., я дома сижу, за детьми
слежу...
- Где ж ты им еду-то берёшь?
- Ты что мне еды предложить хочешь?
- Витёк, - раздался вдруг истошный голос из-за сарая.
Стоявшие во дворе солдаты взяли автоматы на изготовку и
окружили сарай.
Валун уже всё понял и приготовился к худшему. Какое-то время
за сараем слышалась возня, потом солдаты выволокли оттуда
козочку.
- Вы что ж это над животными издеваетесь? Ноги связали,
рот пластырем заклеили!
- А я сразу подумал – чего это у них одна доска поперёк
прибита, отодрал, а там она лежит...
Асланбек растерянно молчал.
- Придётся конфисковать, как вещественное доказательство
издевательства над животными.
Читали Есенина: «И собак, как братьев наших меньших, никогда
не бил по головам».
Солдаты подхватили добычу и направились к выходу. Жена
Асланбека заголосила, а он встал в воротах.
- Уйди, старик, по хорошему говорю.
- Оставь козу, - сказал Асланбек.
- Сказали же тебе – конфискуем! Уйди, говорю, по-хорошему.
Валун потерял способность видеть и слышать.
- По какому хорошему? ... Ты мою козу берёшь, а говоришь
по-хорошему.
Ты её покупал? Ты её растил? Кто тебе дал право чужое брать?!
У нас уже что Конституцию отменили?
- Во время Военного положения Конституция не действует.
- Не дам козу!! Без неё дети с голоду умрут!
- А ты хочешь, чтобы у наши солдаты с голоду померли, ты
что за бандитов? – и старшой наставил на старика автомат.
- Это ты со своих генералов, да министров спрашивай. Я
тебя от фашистов защищал, а ты мне автоматом угрожаешь...
- Меня тогда и в помине не было. Уйдёшь?
- Не уйду! Отдай козу!
Отрекошетившая от железных скобок ворот пуля попала в валун
и высекла из него искру.
Валун уже ничего не чувствовал, он снова замер на многие
годы.
Солдаты молча перешагнули через осевшее на землю тело Асланбека
и исчезли в воротах.
17 марта 2003г.
Патимат
Патимат была у родственницы в соседнем селе, когда узнала
о несчастье в собственном доме. Во время зачистки пьяные
солдаты в масках перестреляли всю её семью. Разграбленный
окончательно дом её уже не интересовал. При большом горе
малое горе молчит. Никто не мог ей сказать, что произошло,
но зная горячий характер мужа, и то, как он переживал длящуюся
уже девятый год войну, она догадывалась, что он встал на
защиту имущества или невестки, которую солдаты изнасиловали
и тоже убили, а заодно убили и живых свидетелей - детей.
Почти сутки лежала Патимат без памяти, потом её подняли
на ноги соседи - ведь надо было хоронить родных.
Похороны прошли, как в тумане. Покойникам много не надо,
а живым справить поминки было нечем, поэтому с кладбища
все тихо разошлись по домам. Несколько суток Патимат не
могла есть, ходить, а только лежала и пила воду, которую
приносили из ближайшего ручья соседи. Патимат обречённо
поняла, что прежняя жизнь, за которую она цеплялась и видимость
которой пыталась сохранить, закончилась навсегда, что теперь
ей предстояла совсем другая, новая жизнь, смысл которой
был ещё не совсем ясен, но ощущение которой уже жило под
сердцем. Она уже не принадлежала себе или своей семье, которой
не стало, а только своему народу, этим горам и этому небу.
И это ощущение причастности к вечному придало ей силы.
По всем понятиям она считалась старухой, но от длительного
полусна-полузабытья, после чуть ли ни недельного голодания,
она вдруг почувствовала себя лёгкой и молодой. Разные люди
по разному переносят беду: одни опускают руки, впадают в
депрессию и тихо угасают, другие меняют психологию и превращаются
в свою противоположность, третьи с удвоенной энергией продолжают
дело своей жизни. До сего дня главным делом Патимат было
заботиться о семье, о доме. Теперь, когда ни семьи, ни дома
фактически не существовало, ей предстояло сделать выбор.
Если б она была молодым мужчиной или женщиной, она б ушла
в горы к моджахедам и с оружием в руках сражалась бы до
победного конца, но она была пожилой женщиной, и могла делать
только то, что могла. Могла же она немного - помогать другим
выживать в это бесчеловечное время, обрушившееся на её народ.
Механическая работа по уборке дома вывела её из заторможенного
состояния. Разбитые стёкла восстановить было невозможно,
поскольку новые стёкла стоили баснословные деньги, забивать
же окна досками или фанерой не хотелось, поскольку это бы
означало жизнь в потёмках, ведь света в посёлке давно не
было. Картон промок бы и обвис после первого же приличного
дождя. Поэтому, как и многие другие, она затянула разбитые
глазницы окон полиэтиленовой плёнкой, используемой для парников.
Бояться, что влезут в окно, не приходилось. Патимат , как
и многие другие жители села, давно уже не закрывала двери,
поскольку воровать было нечего. Это понимали и федералы,
но голодные солдаты на всякий случай прочёсывали дома при
зачистках, и изредка им удавалось что-то перехватить. Уже
давно люди не держали продукты и ценности в домах, всё пряталось
в схоронах поотдаль от села и приносилось небольшими порциями.
Не было в селе дома обойдённого бедой войны. Кто помогал
или сочувствовал моджахедам, тому доставалось от федеральных
войск, кто, хоть и по принуждению, служил в чеченской прокремлёвской
администрации, тому доставалось от моджахедов. Вобщем, куда
ни кинь - всюду клин.
Надо было думать, придумывать что-то такое, что пошло бы
на пользу людям и соответствовало силам Патимат. Ей всё
чаще вспоминалось детство, когда солдаты ночью окружили
их село и утром все жители уже оказались в товарных вагонах,
увозивших их в далёкий Казахстан на голод и смерть. Не только
она, семилетняя девочка ничего не понимала, ничего не понимали
и взрослые, которых без всяких объяснений затолкали, как
баранов, в вагоны. Много лет у неё холодело сердце от этих
воспоминаний. В февральском холоде сорок четвёртого года
практически без всякой пищи и воды везли их неизвестно куда
и зачем. Хорошо, что мама велела ей надеть валенки и тёплый
тулуп. Они взяли с собой несколько лепёшек, сушёные овощи
и вяленное мясо. Но очень хотелось пить. Воду в небольших
количествах давали на остановках, да отламывали лёд нараставний
на двух небольших зарешёченных окнах вагона. В одном углу
за самодельной занавеской оправлялись, а рядом складывали
умерших и накрывали их одним большим покрывалом.
Из-за отсутствия пищи в туалет ходили редко, в основном
организмы жили за счёт собственных жиров и мышечных тканей.
Старики не велели отдавать умерших. Патимат помнила, как
по приезду на конечную станцию в первых числах марта уже
светило солнце, снег начинал таять, и люди, вывалившись
из вагонов с темными от дорожной пыли руками, с жадностью
стали запихивать в рот ослепительно белый снег. Им не давали
опомниться, солдаты кричали, подгоняли, овчарки злобно лаяли
и рвались с поводков. Она помнила, как долго шли они к сараям
и пустым кошарам для овец, как мужчины и женщины из последних
сил несли своих умерших близких, как бессильно падали на
душистое прошлогоднее сено...
Это больно было вспоминать даже сейчас, после стольких
новых бед. Но Патимат помнила, как старики больше всего
беспокоились, как бы сохранить детей: детей чаще сажали
у зарешёченных окон товарняка, чтоб они больше дышали воздухом,
им отдавали последнюю пищу...
И теперь, когда она осталась одна, она поняла, что все
силы она должна отдать спасению детей. По неписанным законам
этой войны угрозу для федеральных войск представляли все
мужчины от 10 до 65 лет. Девочек надо было прятать в любом
возрасте. От голодных, обкуренных, пьяных солдат можно было
ждать всего, что угодно. Беда была в том, что сельчане никогда
не знали, когда появятся кафиры, и потому постоянно приходилось
жить в напряжении. Патимат, которая до этой войны преподавала
в школе историю, удивилась, как простая мысль об оповещении
о приближении неприятеля давно не пришла ей в голову, ведь
она на уроках столько раз рассказывала об этом ребятам:
в старину, в отсутствии каких бы то ни было средств связи,
горцы извещали своих о вражеском войске с помощью огня.
Правда тогда наблюдатели зажигали костры на верхушках сторожевых
башен, построенных на расстоянии видимости. Сейчас такую
башню могли разнести одним выстрелом из танка или с вертолёта.
Большинство башен было разрушено, а те, что сохранились,
как правило стояли вдоль дорог. Если бы иметь в запасе хотя
бы полчаса, можно было бы увести детей на безопасное расстояние,
спрятать их в надёжном месте в горах. Полчаса в горах -
это в лучшем случае километров пять пути на бронетранспортёрах,
а в худшем – десять. Но федералы, небезосновательно опасаясь
засад и взрывов, никогда не ездят без сопровождения бронетранспортёров
или танков, а они, слава Аллаху, быстро ездить не умеют.
Но в горах пять километров по извилистой дороге – это совсем
не то, что по прямой.
- Надо посадить людей на посты, чтоб зажигали огонь, -
сказала Патимат.
- А кафиры что, слепые? – возразили ей.
- Надо сделать так, чтоб не увидели.
Легко сказать «надо»... Наконец, кто-то предложил найти
такие места, где зажжённого костра не должно быть видно
с дороги. Причём костёр нужно зажигать только после того,
как солдаты проедут это место и скроются где-нибудь за поворотом.
Более того, для большей безопасности оповещение решено было
пустить кружным путём: после того, как техника проедет,
постовые сидящие на вершине скалы или хребта переходят на
обратный склон разжигают там костёр. Второй костёр зажигается
в таком месте, которое тоже не видно с дороги, затем третий,
четвёртый... и так пока весть не достигнет поселка. Когда
зажигается второй костёр, то первый гасится, когда зажигается
третий – гасится второй...
Посты решено было сменять раз в неделю.
Таких точек для костров набралось шесть. Последняя вблизи
посёлка. Уговорились время от времени поглядывать в её сторону,
но выделено было и 4 постоянных наблюдателя, которым в случае
тревоги вменялось в обязанность обежать дома и дополнительно
предупредить соседей, а кроме того бить что есть силы в
железную болванку, повешенную в центре села местным кузнецом.
Систему проверили несколько раз – работала. За считанные
минуты всем, кто хотел спрятаться, надо было собраться и
двинуться одним им известными тропами к своим тайным укрытиям.
За полчаса с детьми, по горным тропам можно было отойти
на километр или полтора, а этого было вполне достаточно.
Ничего из вещей и продуктов с собой не брали, так как всё
необходимое уже заранее было перенесено на место. Места
выбирали неподалёку от ручьёв, чтоб можно было пить и мыться.
Входы пещер, старинных, ещё эпохи бронзы полуподземных склепов,
склепов из городков мёртвых приходилось каждый раз закладывать
камнями и разбирать. Боялись, что туда проникнут животные.
Одеяла, теплую одежду заворачивали в полиэтилен, чтоб не
отсырели, и время от времени просушивали их; еду хранили
в закрытых пластмассовыми крышками стеклянных банках, использовавшихся
ранее для консервирования. Схоронов было несколько, в самых
разных направлениях от села.
Два наиболее труднодоступных находились прямо посередине
обрывистых скал. Туда попадали те из детей, кто повзрослей
и покрепче, а из взрослых, кто помоложе. Для этих схоронов
были свиты специальные верёвочные лестницы, по которым первые
спускались сверху, а потом, когда её закрепляли в пещере,
сбрасывали вниз и остальные поднимались снизу. Выбирались
из таких пещер в обратном порядке: сначала большинство спускалось
вниз, а затем оставшимся сбрасывали лестницу сверху. В этих
двух схоронах держали запас воды.
Патимат понимала, что с бухты-барахты ничего не бывает,
что на всё нужна сноровка, и заставляла детей и взрослых
тренироваться, совершать нелёгкие переходы, обустраивать
схороны, искать новые укромные места. Старики не протестовали,
что женщина в этих делах стала командовать парадом, война
всё ставит с ног на голову. Выходило так, что у кого есть
силы и голова, тот и командир. Новая головная боль появилась
у Патимат с приближением зимы: снег превращался в предателя.
Люди же не птицы: где пройдут, там и оставят след.
Какие только фантастические проекты не предлагались: и
сделать подземные ходы (это в местном-то каменистом грунте!),
и протаптывать постоянно многочисленные ложные тропы, чтобы
сбить солдат с толку, и устраивать специальные качалки на
деревьях, стоящих у дороги на обочинах, что бы, раскачавшись,
пролететь десяток метров, оставив позади нетронутую полоску
снега... Остановились на самом простом варианте: по главной
дороге пойти немного навстречу кафирам, а затем свернуть
в сторону, чуть отойти и ждать. Если они проедут мимо села,
то кто-нибудь из оставшихся в селе, должен прийти и сообщить.
Если в течении часа никто не приходил, следовало двигаться
дальше. Идти навстречу федералам следовало потому, что их
техника сама уничтожила бы все следы. Эта мысль пришла в
голову самой Патимат, и она очень этим гордилась. Впрочем,
судя по прошлым годам, зимой федералы не очень-то любили
ездить на зачистки. И дороги зимой были труднее, да и кому
охота была торчать сутками на холоде.
Зимой постовым решено было слепить домики прямо из снега,
чтоб было незаметно и тепло. Со всеми этими хлопотами Патимат
забывала о собственном горе, ей приходилось много ходить,
она окрепла, похудела, помолодела, и, как посмеивались некоторые
старики, ещё вполне годилась в невесты.
Изредка привозили остатки разворованной гуманитарной помощи
или нерегулярные подачки в виде пенсий и пособий на детей
от федерального правительства. Приходилось всё брать – с
паршивого козла хоть шерсти клок. Так рассуждали сельчане.
А кроме того время от времени солдаты забирали кого-нибудь
и надо было чем-то расплачиваться, чтоб отпустили. Чаще
всего увезённые возвращались назад покойниками или изувеченными
– с передоманными костями, отбитыми органами, сорванной
нервной системой, одним словом - не жильцы.Все понимали,
что народ хотят извести, уничтожить физически и нравственно,
поэтому-то люди и поддерживали как могли начинание Патимат.
Когда с оповещением и укрытием дело более менее наладили,
Патимат задумалась о том, что будет с теми ребятишками,
что удастся спасти. Война длилась уже девятый год, и столько
же дети практически не учились. Старшие воюют, а младшие
даже не знают, что такое школа. И тогда она собрала людей
и сказала:
- Надо учить детей! Война не может длиться бесконечно.
Что они будут потом за люди...
- Мы все учились и кафиры учились, Путин даже университет
окончил, а что толку... – возразили ей.
- Когда нас не трогали, когда не лезли в нашу жизнь, мы
хорошо жили, - ответила она, - война – это как стихийное
бедствие. Жизнь не может умереть.
- Ну, хорошо, учи,- согласились люди, - на всё воля Аллаха.
И Патимат стала собирать по домам книги, учебники, пригодные
для писания ручки, карандаши и бумагу.
Когда она впервые собрала ребят в своём доме, одна девочка
спросила:
- А зачем нам учиться, тётенька Патимат, война всё равно
никогда не кончится.
- Никогда не говори «никогда»! У всего есть начало и конец.
Когда наш народ жил в эвакуации в Казахстане и других местах,
нам тоже казалось, что нужде и бедам не будет конца и края,
но бесчеловечные режимы, к счастью, не вечны, мы вернулись
домой и у нас была хорошая жизнь.
- А почему тогда снова нас убивают? – спросил мальчик.
- Дело не только в нас, если вы посмотрите на историю человечества,
то увидите, что люди то и дело воюют друг с другом. Ум и
душа человечества ещё очень неразвиты, этим часто пользуются
нечистоплотные правители. Если б люди хорошо знали свою
историю и историю человечества, если б они не были бы равнодушны
к судьбам своего и других народов, если бы прежде, чем что-то
сделать, они примеряли бы это «что-то» на себя, давно на
Земле воцарились бы счастье и радость.
- А что мы плохого русским-то сделали?
- Ты, он, она, я – ничего, но ведь когда хочешь погреть
руки у чужого добра, вовсе и не обязательно найти виноватого,
его можно и выдумать. Наверно и нашими правителями были
не самые умные и порядочные люди, если они смогли допустить
такую войну. И чтобы такое не повторялось, надо учиться.
Но не просто механически запоминать и зазубривать, а применять
всё хорошее непосредственно в жизнь.
- Тетенька Патимат, а когда кончится эта война?
- Я не знаю ребята, честно призналась она, - но всё равно
вы уже сейчас должны думать о том, кем станете после войны.
- Я – моджахедом.
- А я – вертолётчиком, буду летать русских бомбить.
- А я – доктором.
- А я - как Вы – учительницей.
В этот момент Патимат увидела в окне костёр на горе.
15 июля 2003г.
В мышеловке
После того, как Султан сбрил усы, жить стало немного легче.
Усы всё-таки сразу подчёркивали его восточную, кавказскую
внешность. Но во всех его движениях наблюдалась скованность
и осторожность, что, в противовес его желанию быть незаметным,
напротив привлекало внимание. Он старался меньше появляться
на улицах и в общественных местах, но жизнь требовала общения
и долго отсиживаться дома не удавалось. Москва бурлила финансовыми
потоками, пузырилась человеческой пеной, заливалась животным
смехом и невидимыми миру слезами. Как и во всяком большом
городе, в ней уживалось всё: от хорошего до плохого, от
прекрасного до безобразного, от вечного до сиюминутного...
И в этом кипящем котле Султану, занесённому ветром войны
чеченцу, было неуютно. Многие москвичи, с которыми он общался,
тоже жаловались на свою жизнь, но это были жалобы иного
порядка. Им не хватало денег, не удавалось найти интересную
работу, ему же не хватало свободы. Как затравленный зверь
выживал он в столице всея Руси, спасая себя и свою семью.
Можно, конечно, было поехать в какой-нибудь городок поменьше,
но там все на виду, публика попримитивней, вполне довольствуется
правительственной информацией, и, случись что, некуда будет
скрыться. Мысль о надёжном убежище постоянно преследовала
Султана. И даже не столько для себя, сколько для матери,
жены и детей, которых он, по счастливой случайности, сумел
вывезти с Родины. Адресов, где они могли укрыться, имелось
несколько. Это были квартиры друзей, с которыми он учился
раньше на факультете журналистики. Он заручился их согласием
принять его на неопределённый срок, но пока не торопился
использовать эту возможность. В их квартирах можно было
спрятаться, чтобы отсидеться, переждать какую-нибудь очередную
волну зачисток и погромов. И хотя несколько раз ему пришлось
побывать в милиции и выслушать всякие гадости про свой народ,
но активно им пока не интересовались.
Он не знал следят ли за ним, прослушивают ли его телефон,
но и по телефону, и в общественных местах старался вести
себя так, чтоб претензий к нему не было. Он понимал всю
относительность и обманчивость подобной ситуации, знал,
что если власть захочет окончательно расправиться с чеченцами,
то ни хорошее поведение, никакие заслуги в счёт не пойдут.
Как когда-то фашисты расправились с евреями, невзирая ни
на заслуги, ни на общественное мнение, так же поступят и
с чеченцами. Ничего в человеческой природе не меняется,
но в Москве легче затеряться, спрятаться, больше иностранных
посольств и журналистов.
Он старался держаться в стороне от скоплений соотечественников,
ибо так легче было оставаться незаметным. Настроение было
никудышное, он чувствовал себя ненужным, но он сам выбрал
этот путь и не видел дороги назад. Читая на интернетных
сайтах и в последних, доживающих свои дни, оппозиционных
правительству газетах о пытках в фильтрационных лагерях,
ужасной жизни в лагерях для беженцев, зачистках и убийствах
мирных жителей, он испытывал панический страх. И в то же
время вести о непрекращающемся сопротивлении наполняли сердце
гордостью за свой народ.
С одной стороны он жил в относительно комфортных условиях,
но страх и неопределённость убивали душу. Он по-хорошему
завидовал бойцам сопротивления, которые, испытывая значительные
физические трудности, морально всё же были на подъёме. Он
чувствовал на расстоянии, что каждый подбитый танк или машина
противника, каждый убитый кафир или приспешник из числа
местных мунафиков наполняют сердца бойцов неописуемой радостью.
«Значит правы они, а не я, - думал он, - сердце всегда
радуется, когда ты на верном пути.» Семья и страх умереть
сдерживали его. Если бы у него не было семьи, он, наверное,
преодолел бы в себе этот страх, да, скорей бы всего преодолел,
но трое маленьких детей, пожилая мать и не очень-то приспособленная
к трудностям жизни жена-музыкант мешали ему принять радикальное
решение. И эта раздвоенность сознания мучила его, отнимала
сон, лишала аппетита.Друзья подарили ему компьютор, и он
большей частью просиживал дома, собирая по интернету материал
для их статей. Иногда сам писал, но всё выходило под именами
друзей, опять-таки чтобы не привлекать к себе внимания.
Друзья платили ему, и на эти деньги он жил. Связывался
с ними по сотовому телефону. Хозяйством не обзаводился,
ибо время от времени приходилось переезжать, когда в доме,
где они проживали, объявлялось какое-либо лицо, чаще всего
из числа пьяниц, которое заводило обоюдоострые разговоры
на чеченские темы. Действительность не давала забыться,
расслабиться. Только в постели с женой он на некоторое время
отключался от всего неприятного, но экстаз проходил, и действительность
снова прощупывала его своими бессердечными руками. Пытаясь
хоть как-то оправдать себя, Султан старался философски рассуждать
о смысле жизни и назначении человека.
Добрые дела перекрывались злыми, созидания сменялись разрушениями,
творческие достижения и завоевания мысли часто оборачивались
во вред людям, короче, не было ничего на свете, чтобы не
имело конца и не было забыто. И тогда получалось, что жизнь
не имела никакого другого смысла, как только получать радостей
сегодняшнего дня. Вторая чеченская война длилась уже около
четырёх лет, и конца и края ей не было видно.
В этот октябрьский день он ездил по каким-то делам и, вернувшись
домой вечером, застал близких в истерическом состоянии.
Все сидели у телевизора и, не отрываясь, слушали последние
новости. Группа чеченских шахидов-смертников во главе с
Мовсаром Бараевым захватила здание театра на Дубровке, в
Москве объявляется чрезвычайное положение, будут вестись
переговоры, поиски пособников террористов. Сердце Султана
похолодело.
С одной стороны он был рад столь успешной операции своих
в центре Москвы, утёрших нос спецслужбам по первому разряду,
привлекших внимание мировой общественности и давших слабую
надежду на начало переговоров, ибо главные требования были
сугубо политические: приостановить войну, начать переговоры
и вывод федеральных войск из Чечни. С другой – он сразу
понял, что для проживающих в России чеченцев этот захват
заложников добром не кончится. Но разве те, кто воевал в
Чечне и готовил этот теракт, думали о нём и ему подобных,
они были для боевиков если не предателями, то, по крайней
мере, людьми второго сорта, спасающими свою шкуру.
В душе Султан соглашался с ними, но оправдывал своё бегство
не только заботой о жизни домашних, но и высокими словами
о продолжении рода и исчезновении чеченской нации. Его приятель
и дальний родственник учитель Бакар, ушедший к боевикам
в горы, убеждал Султана поступить так же, объясняя, что
без своей земли, без своей страны у нации нет будущего и
те, кто останутся в живых, рассеянные по разным странам,
потеряют дух нации, её генетические особенности.
Ситуация на Дубровке между тем с каждым часом ситуация
становилась всё острей и острей. Власти растерялись, видно
было, что они не готовы к такой нестандартной ситуации,
и, как всегда в таких случаях, стали искать виноватых методом
тыка: в ряду прочих постановлений всем мужчинам чеченской
национальности старше 16 лет велено было явиться с паспортами
в ближайшие от места прописки отделения милиции.
Султан с семьёй был за приличную взятку временно прописан
в какой-то подмосковной деревне, но никогда там не жил,
поэтому ехать туда не имело смысла. А даже если бы он был
прописан в Москве, разве он пошёл бы в милицию: постригут
всех под одну гребёнку, искалечат, в лучшем случае выпустят
инвалидом, что потом делать, как жить. Нет, он должен пересидеть,
дождаться, когда всё уляжется. От всех этих новостей матери
стало плохо, так что пришлось даже выключить телевизор.
Из дома решили больше не выходить, продуктов должно было
хватить на пару недель, ибо, наученные горьким опытом, они
на всякий случай имели дома запас продуктов.
Друзья тоже советовали никуда не высовываться. Дети, напуганные
всеми военными перепетиями, вели себя идеально: не шумели,
не капризничали, читали оказавшиеся в квартире книги. Души
этих маленьких заложников войны вырастали в страхе, и Салтан
ничего не мог с этим поделать. Вот когда ему вспомнились
слова приятеля Бакара, ушедшего воевать в горы, о духе нации.
И те несколько дней до штурма здания театра, и неделю после
Султан не находил себе места. И когда, казалось уже, ситуация
прошла свой пик и пошла на спад, к ним в дверь позвонили.
Сказали, что из милиции, что если не откроют, то будут ломать
дверь. Телефоны и адреса друзей были написаны в надёжном
месте, на внутренней стенке кухонного ящика , и Султан попросил
жену, мать или старшую дочку в случае чего незамедлительно
с ними связаться. Всё было как в кино: милиционер, незаметный,
но командующий операцией человек в штатском, грубые, агрессивные
бойцы в бронежилетах с автоматами и пистолетами. Всех взрослых
поставили к стенке, обыскали.
Дети, за исключением младшего, Салмана, сидели притихшие,
вжавшись в стулья. Когда матери разрешили взять младшего
на руки, стало тише. В каких-то пять минут квартира превратилась
в разорённое гнездо. Султан старался выглядеть как можно
спокойнее, толково отвечал на вопросы, ибо долгими бессонными
ночами давно прокрутил в мозгу подобные ситуации. Штатский
тоже всё понял, но тем не менее заявил, что забирают Султана
в отделение до окончательного выяснения обстоятельств. Заодно
прихватили его записные книжки и компьютер. Куда повезли,
в какое отделение милиции – не сказали, оставив домашних
в шоке и полном неведении. Султан понимал, что справедливости
не будет, что дело не в нём, что хорошим не кончится, но
надеялся, что самые первые слепые страсти уже улеглись и
можно будет отделаться малой кровью. Куда его привезли он
не знал, расспрашивали спокойно, но обстоятельно, предлагая
помочь органам. Ни о какой порядочности или правилах игры
с этими людьми не могло быть и речи, и Султан надел на себя
маску испуганного войной несчастного обывателя, который
только и думает о том, чтобы выжить в сложившейся ситуации.
Впрочем, ему не надо было даже играть, ибо так почти и было
на самом деле.
Ему легко было говорить и аргументировать, ибо то, что
он говорил, мало отличалось от его реальной жизни. Стараясь
убедить чекистов в своей лояльности к режиму и русскому
народу, он рассказывал о своей учёбе в Московском университете,
о друзьях – довольно известных журналистах и писателях,
он говорил и говорил, как Шахерезада, убалтывая следователей,
сознавая, что профессия сможет в этот раз выручить его.
Пришлось, конечно, кривить душой, обзывая чеченских боевиков
бандитами, из-за которых страдает простой народ, скорбеть
о счастливом времени единого и нерушимого Советского Союза,
когда песня строить и жить помогала.
В камере, где он сидел, были одни чеченцы, но он решил
не откровенничать, поскольку среди них могли оказаться провокаторы.
Многие были избиты. Очевидно, то ли по горячности характера,
то ли по неразумности оказывали сопротивление при аресте,
то ли слишком гордо себя вели. Кто-то стонал, кто-то ворчал,
изрыгая проклятья злодеям-кафирам. Султан молчал и обострённым
слухом и зрением старался запечатлеть в своей памяти услышанное
и увиденное. Здесь были люди самых разных социальных слоёв
и интеллектов, но из этой мозаики характеров и судеб вырисовывалась
общая картина духа народа, его чаяний и нужд. Эта позиция
негласного наблюдателя с одной стороны мешала Султану облегчить
душу в дружеских откровениях со своими соплеменниками, но
с другой придавала некий величественный смысл его жизни.
Именно здесь, в камере он начал понимать своё предначначение,
свою роль в этом мире. Он должен оставить свидетельсво о
времени, о душе и духе своего народа.
Никто не знает, чем может окончится эта война: может быть
Россия сгубит столько своих солдат, что матери выйдут на
улицы и заставят правительство прекратить эту позорную и
бессмысленную бойню, а может быть все до единого чеченские
моджахеды сложат головы в неравной борьбе, и тогда Чечня,
лишённая своей свободы, культуры и духа, погрузится во тьму
безгласности и безвестности. За исключением евреев, Родиной
которых была и остаётся Тора, множество народов бесследно
исчезли с лица Земли. На этот крайний случай он и должен
оставить своё Свидетельство, чтобы народ, утерявший свой
дух, обрёл его через это Свидетельство.
Временами камера бурлила, горячо обсуждая то или иное событие
или вопрос, то вдруг надолго затихала, осознавая бессмысленность
бури в стакане воды. Султан старался не задавать вопросов,
стараясь только слушать, о чём говорят люди, и наблюдать,
что они делают. Самого его практически не беспокоили, словно
забыли, понимая, очевидно, бесперспективность возни с ним,
но и не выпускали. Скорее всего сверху дали указание всех
попридержать. Но он знал, что жена и мать названивают приятелям,
а те пытаются что-то разузнать , похлопотать за него. И
эта уверенность согревала ему душу, помогала легче переносить
невзгоды. Люди в камере делились на тех, кто был сломлен
и подавлен и тех, в ком бунтарский дух рос пропорционально
давлению извне. Большую часть разговоров составляли истории
о зверствах федералов в Чечне и произволе местных московских
властей.
Истории были одна страшнее и неправдоподобней другой. Остатки
прошлого сознания отказывались верить в них, но народившееся
сознание сегодняшнего дня и вновь приобретённый печальный
опыт подтверждали самые невероятные рассказы. В камере витал
дух ненависти и мести, и именно он давал силы выжить. Но
в то же время Султан понимал, что если в потомков через
его Свидетельство перекочует дух ненависти, то вырастет
совсем другой, злобный и жестокий народ, который, в конце
концов, сам себя уничтожит. Ему надо, пусть даже через десятилетия,
наполнить сердца потомков гордостью за своих предков, любовью
к их мужеству и культуре.
Мысленно он отбирал для своего Сидетельства истории, услышанные
здесь. Он не будет писать о пытке "Кормление",
когда в фильтрационных лагерях в течение нескольких дней
узникам не дают пищи и воды. Затем, обессиленным голодом
и пытками жертвам, плоскогубцами раздавливают до крови язык.
Под ударами дубинок их заставляют есть горячую пересоленную
и переперченную баланду. Узники кричат от ужасных болей
во рту, но, под страхом смерти и боли от ударов дубинками,
едят эту пищу, что доставляет удовольствие садистам, которые
за ними наблюдают.
Он не будет писать про пытку "Волчьи клыки",
когда узника привязывают к стулу, и, в виде удила для лошади,
в рот ему ставится деревяшка. Напильником пилят зубы, издевательски
объясняя жертве, что они пилят "волчьи клыки".
Или про пытку "Круглый стол",
когда узников в наручниках сажают за деревянный стол лицом
друг к другу, у каждого вытягивают язык и прибивают гвоздем
к краю стола, и вся лагерная команда собирается лицезреть
это "зрелище", называя эту пытку "Чеченским
круглым столом". Он не будет писать о пытках электротоком,
словесных, психических и массовых пытках и издевательствах,
прилюдных изнасилованиях женщин, о том, как целеноправлено
большая нация уничтожала наиболее красивых, умных и интеллигентых
людей малой нации с тайной сверхзадачей уничтожить её как
этнос.
Всё это зло не может породить ничего, кроме зла.
Он будет писать только о вершинах человеческого духа, о
лучших людях своего и чужого народа. Он напишет о том, как
избитые, искалеченные чеченские мужчины и парни, которых
лагерные садисты, желая вытравить в них душу и довести до
животного состояния, заставляли ползать с одного конца коридора
в другой, и чтобы они в конце, лежа на животе, рапортовали,
стоящему там палачу, что такой-то узник "приполз по
вашему приказанию", и как гордые чеченские парни погибали,
отказываясь исполнять подобные издевательства палачей. Он
напишет о том, как даже в этих нечеловеческих условиях,
понимая всю безвыходность своего положения, некоторые старались
всякими способами нанести любой, пусть даже самый малый
урон врагу. И ещё о том, что почти все выжившие узники этих
концлагерей отмечали низкую культуру и нравственную деградацию
тюремщиков - единственную позитивную ассоциацию, которую
они унесли с собой из всего этого ада, и о том, как чувство
нравственного и культурного превосходства над врагом уменьшало
степень психических расстройств, помогало им выдержать ад
концлагерей.
Ему вспомнился рассказ из одного фолософского произведения
Льва Толстого. Как Толстой, возвращаясь со знакомым с одного
из не очень успешных благотворительных мероприятий, подал
целковый просящему милостыню инвалиду, а шедший рядом с
ним мещанин положил в шапку всего гривенник. Поначалу Толстой
был неприятно поражён жадностью коллеги по общему делу,
но, придя домой, после зрелого рассуждения поменял свою
точку зрения. Когда он подсчитал, то вышло, что мещанин
оказался более щедр, чем он, ибо относительно величины состояния
писателя его дар получился куда как меньше. Так незначительные
подвиги узников лагерей Султан ставил ничуть не ниже героических
подвигов моджахедов.
Выпустили его одним из первых, у выхода встречала жена
и несколько друзей. Он понимал, кому был всем обязан, и
чувство благодарности переполняло душу. В сгущавшихся сумерках
демократии уже маячил кровавый свет тоталитаризма, и оттого
цена их помощи возрастала вдвойне.
- Ты должен уехать, ничем хорошим здесь не кончится...
– в один голос заявили друзья.
Султан и сам это понимал. Он уже вёл через Международный
ПЭН клуб, в членах которого состоял, переговоры о гранте
от какой-нибудь европейской правозащитной организации. Уезжать
не хотелось, но оставаться становилось всё страшней и опасней:
ведь в любую минуту мышеловка могла захлопнуться. Они обсуждали
с женой все «за» и «против», и «против» почти не оказывалось.
За рубежом он сможет спокойно жить и писать, дети ходить
в школу, не боясь быть униженными учительницей перед всем
классом, как это произошло со старшей, Мариам, когда классная
руководительница подняла её и сообщила:
- Ребята, я хочу, чтоб все знали, что Мариам – чеченка.
- Вы что всех так представляете? – взорвалась Мариам.
- А ты не дерзи, тебе разрешили здесь находиться, так будь
благодарна.
Тогда кто-то из девочек не выдержал:
- А кто разрешил, Клавдия Ивановна, Вы? Или ей по Конституции
положено?!
Дети оказались более отзывчивыми, не все, конечно, но травмировать
своих детей, заставлять их ходить в ненавистную школу, было
выше его сил.
- Да, - сказал он друзьям, - надо уезжать.
В Финляндии он открыл интернетный сайт «Свидетельство».
Чеченская война продолжалась...
29 августа 2003г.
Автор Мечтатель
Обсудить
на форуме
|
