|
Твою боль беру себе…
(Фрагмент из книги «Письма другу»)
Тина Брюссель, для CHECHENPRESS, 13.12.07 г.
Конечно же, мой друг, я знаю, ты, как никто другой, способен понять мое состояние, потому что все эти годы тоже живешь с такой же болью в груди. С каждым новым днем страданий наших братьев и сестер, с каждым замученным чьим-то сыном, с каждым стоном чьей-то матери, она возрастает и становится такой огромной, такой невыносимой! Кажется, вся Вселенная всей своей мощью наваливается на тебя, твоя кожа, каждый твой волосок становятся невыносимо тяжелы, твои ребра заходят друг за друга, как перед судным днем, кровь останавливается, и сердце начинает кричать, что это — конец…
Боль расползается в каждую частицу твоего тела, она проникает в воздух, потом она заполняет все пространство вокруг тебя, всю землю, всю Вселенную… И тогда, нет, не в мыслях, а в обрывках раскаленных мыслей возникает она – наша несчастная земля, которая так же страдает. Она – истерзанная, израненная, кровоточащая, не живая и не мертвая. Ей больно… Я знаю, ей очень больно…
…Темноволосая девочка склонилась над травинкой. По узенькому и длинному листку аира от самого края к стеблю медленно сползает тяжелая капля росы. Продвигаясь, она попадает под солнечный луч и сверкает всеми вообразимыми цветами… Наконец-то капелька достигнув кармашка на стебле, переливается через край и маленьким ручейком стекает к основанию.
- Какое чудо!- восхищается девочка, - Трава сама себя поливает!
Она проводит пальчиком по травинке и, вдруг - пронзительная боль: по руке сбегает тонкая, сочно красная струйка крови.
- Мама! Разве трава может ранить?
- Конечно, - мать вытирает руки о передник. - Прижми посильнее. Все может ранить в этом мире. Но больнее, когда ранят не тебя, а твоего близкого. Видишь, я твою боль беру себе.
… Лопата с хрустом вонзается в жирную землю, разрывая своим острием тысячами узлами сплетенные корни древнего аира.
- Бросай фасолинку и одно зернышко кукурузы, - говорит мама.
- Твою боль беру себе.
Девочка засыпает ямку и обеими руками поглаживает рыхлую землю.
Спустя несколько недель в этом месте покачивается самоуверенный росток, очень похожий на маленького человечка с поднятыми руками. На одном листочке у него висит та самая фасолинка, она раскрыта и ее сердцевина соединяется с ним, как одно целое!
- Твою боль беру себе, - умирая, говорит семя тому, кому предстоит жить.
…Я открываю глаза: яркое солнце заполнило комнату теплом, но через секунду оно исчезает за набежавшей тучей и сразу становится холодно. Странное лето в Европе. Кажется, оно вообще не наступает, ждешь-ждешь его, а оно пробегает где-то рядом. А так хотелось тепла! Наверное, просто невозможно согреться в чужой стране. А в общем с временами года здесь ничего не меняется, кроме названия месяца: однообразные кукольные домики всегда опрятны, кукольные садики всегда зелены, кукольные дорожки всегда выметены и вымыты. И одинаково холодные, всегда однообразные дожди…
Она проснулась от странного гула за окном. Было далеко заполночь, все давно спят. Женщина присела на кровати и стала вслушиваться. Стояла гнетущая, давящая тишина. И вдруг опять - не то протяжный стон, не то - чей-то плач. Она встала и подошла к окну - там была сплошная темень - в городе давно уже не зажигали ламп. И опять этот стон - он проникал в мозг, в сердце, выворачивал душу. Женщина подошла к двери и тихонько приоткрыла ее: в лицо ударил дождь, и его не по-осеннему теплые капли стекали по лицу, как слезы…
- О, мой Бог! Это же земля плачет!
Стон слышался отовсюду, иногда он переходил в заунывный плач, потом раздавались глубокие вздохи, и опять - стон - такой безысходный, такой отчаянный…
У женщины подкосились ноги, она упала на колени и стала ладонями гладить землю.
- Родная… Родная… - у нее не хватало слов, все ее тело дрожало, слезы смешались с дождем.
- Я умру, я умру за тебя! Как же нам быть, если ты не выдерживаешь?… Твою боль беру себе! Твою боль беру себе!
Вдруг резкий ослепляющий свет ударил в глаза. Земля дернулась, ее отбросило прямо под ореховое дерево, которое росло посередине двора. Уши заложило, и она уже ничего не слышала. С трудом приподнявшись, женщина увидела дымящуюся груду развалин, рядом что-то горело. В метрах пяти от всего этого из-под обломка кирпичной стены пыталась выползти ее соседка. Большими, полными ужаса глазами она смотрела на нее и протягивала что-то. Женщина подбежала, хотела помочь ей встать, но та покачала головой:
- Возьми дочку! Я уже умерла…
Она схватила ребенка и помчалась обратно в дом. Со всех сторон бежали люди, что-то у нее спрашивали, кричали… Крепко прижимая девочку к груди, она заскочила в дом. Здесь только заметила, что одежда ребенка в крови и решила его переодеть. Положив девочку на кровать, она стянула с нее колготки - вместе с ногами ребенка они гулко упали на пол…
Последнее облачко махнуло хвостом и пролетело, открыв кусочек неба в моем окне. И солнце, почувствовав свободу, наполнило все вокруг светом и теплотой. Диковинные цветы, в изобилии высаженные на подоконнике, оживились. Покачивая голубыми, фиолетовыми, розовыми и белыми головками, они, кажется, о чем-то переговариваются.
Вдруг открылась дверь, тихо ступая, кто-то подошел к моей кровати. Я с трудом поворачиваю голову.
- Дочь моя, ты хочешь исповедаться? – он кладет теплую ладонь мне на лоб. - Это облегчит твои страдания.
- Нет. Мне это не нужно. Бог все знает. Все видит. Мои страдания - Его прощение…
- Прости меня! Я должен был знать. Хочешь ли ты поговорить со своим единоверцем?
- Да, пожалуйста! Я должна поговорить… Мне нужно поговорить…
…У меня все время мерзнет рука, та, что присоединена к капельнице. Огромная холодная игла мертвой хваткой вцепилась в мою вену. Я чувствую ее всю, она тянется от запястья к сердцу. Если я пошевелю пальцами, кажется, она разорвется в клочья. Веки тяжелеют, болтливые цветы на окне превращаются в легких бабочек, потом - в снежинки.
- Ты слишком часто ездишь туда. Это же опасно. Или ты хочешь заработать много денег? - шутили ее друзья-журналисты.
Каждый раз она выходила из машины здесь, около полусожженной беседки, которая, по-видимому, была когда-то придорожной шашлычной. Она садилась на единственную сохранившуюся скамейку и смотрела туда, где происходило нечто неестественное, чудовищное, невозможное. Это нельзя было объяснить, рассказать, передать. Это нужно было видеть, смотреть на все это, как на сцену, отсюда, с этой скамейки. Кровавый спектакль продолжался уже несколько месяцев, актеры, надеясь на высокие гонорары, превосходили себя, и умирали, но жаждущие крови режиссеры бросали все новых и новых игроков.
Все, кого она любила, кого знала, те, которые были содержанием ее жизни, уже исчезли в первом акте этой пьесы.
Остался он - ее плоть и кровь, теплый комочек, с маленькими ручками и ножками, пахнущими кислым молоком. Прижмешь его к груди - такая неведомая сила исходит от него, такого хрупкого и беспомощного, и ты знаешь - никто и ничто в этом мире не может оторвать его от тебя, ты сможешь его защитить от любой опасности, от любой беды… Но он превратился в большого человека, ему исполнилось восемнадцать лет, он стал мужчиной и сказал - теперь я буду тебя защищать!
Она плакала, она кричала: "Не надо меня защищать, мы уедем отсюда далеко, где нет крови, где нет слез! Я не могу тебя потерять!
- Разве мы сможем жить там, на чужой земле, когда наша исходит кровью? Мы всегда будем слышать ее стон и плач, ее боль будет преследовать нас! Кто возьмет боль матери, если не ее дети? Ты и она - одно целое. Твою боль беру себе!..
...Она вглядывалась туда, где раньше был ее город, ее дом. Стаи самолетов, как коршуны, появлялись в небе, сбрасывали свой груз беспорядочно и бессистемно, тут же появлялась другая, за ней третья. Они оставляли за собой клубы дыма и огня, земля вздымалась и опускалась, эти волны раскатывались далеко вокруг и доходили до той скамейки, где сидела женщина...
Через несколько дней разнесся слух, что оставшиеся в живых выходят с западной стороны города.
Вместе с другими женщинами она перевязывала раны тех, кто сумел выбраться из этого ада. Они тащили сюда еду, воду, одежду. Среди этих изможденных, измученных людей она искала его, ради которого готова была перенести любую боль, но нашла другого - того, с кем он ушел туда - спасать город, спасать землю, спасать ее. Как только из глаза встретились, он воздел руки…
Она почему-то вдруг вспомнила, как очень давно, когда сыну было полтора года, нечаянно прищемила ему пальчик дверцей шкафа. Он еще не умел разговаривать, и пока бежали к доктору, мальчик всем показывал этот палец и его черные, мокрые от слез глаза спрашивали: "За что? Мне так больно! Вы знаете, как это больно?!"
- Ему было больно? - она удивилась, что не слышит свой голос.
- Когда мы предавали его земле, на его устах была улыбка…
...Мне кажется, что в моей груди находится огромный бесформенный кусок холодного ржавого железа. Если бы эта мерзость хотя бы не шевелилась! Тысячами своих безобразных углов и выступов она разрывает мое нутро, раздавливает мое сердце, оно останавливается, и в который раз я умираю. Но эта глыба опять поворачивается, я оживаю, но хочу умереть снова. Мне больно! Мне очень больно…
Кто-то сидит на стуле рядом с моей кроватью и гладит мою руку. От его прикосновения, а может, от дополнительной дозы, капающей в вену, моя смерть опять отступает.
Я открываю глаза - мой сын?! Нет… Но как ты похож на него! Нет, похожи глаза, такие же черные и красивые… Кто ты?
- Я молился Богу за тебя, сестра! И ты молись! Он избрал тебя для страданий, мы должны смиренно переносить все то, что Он на нас ниспошлет! Он любит нас, и Он спасет нас!
- Я молилась и просила Бога, чтобы все страдания тех, кого люблю, Он перенес на меня. Я хотела всю боль Земли взять себе, но не справилась... Я оказалась просто человеком, как все остальные. Простит ли мне Бог мою самонадеянность?
- Да простит Он нас всех! Ты хочешь связаться со своими родными?
- У меня никого не осталось…
- У тебя много братьев и сестер! Что я могу для тебя сделать? Ты должна быть готова ко всему…
- Помоги мне вернуться домой! Я хочу умереть там…
- Вся Земля - наш дом. Разве имеет значение, где мы умрем? Важно, как мы умрем.
- Мне там не будет больно. Там моя земля, она возьмет мою боль себе…
Он мне что-то говорит, возражает в чем-то, гладит мою руку, голову…Его арабская речь переходит в чудесную мелодию. Потом все размывается, делится на мелкие кружочки и квадратики, начинает кружиться, издавая нежный хрустальный звон.
…Я встаю с кровати, открываю дверь и выхожу в бесконечное, усыпанное ромашками поле. Над их головками порхают разноцветные бабочки, некоторые из них садятся мне на плечи, руки и зовут меня, зовут… Я знаю, что эта тропинка ведет Домой, я ускоряю шаг. Справа от меня начинаются горы, небо над ними синее-синее, редкие облака цепляются за их вершины, потом отрываются от них, оставляя там маленькие белые клочья. Они тоже летят Туда…
Я уже вижу их – мой отец, моя мать, мои братья и сестры, наши родившиеся и неродившиеся дети. Они машут мне руками, улыбаются, зовут. Они любят меня, я люблю их! Это чувство наполняет все пространство между небом и землей, и больше нигде не остается места для боли…
…Ах, мой друг! Я прошу простить меня за то, что разбередила твои раны! Как бы мне хотелось, чтобы исчезли все эти рубцы на твоем добром сердце! Мои чувства к тебе, как к очевидцу растерзанного прошлого, растоптанного настоящего и сожженного будущего, заставляют меня искать хоть что-нибудь светлое для наших израненных душ в этой вселенской тьме…Мои письма к тебе – это маленькая надежда выжить, надежда разобраться в той чудовищной несправедливости, которая случилась с нами. Мои письма – это воспоминания, за которыми я прячусь от того, что мы зовем словом «сегодня»…
|
