«Бисмилла»

Замбулат Идиев, для CHECHENPRESS, 06.07.06г.

Читать тяжело. Думать грустно. Писать трудно, почти невозможно. Тем не менее, такие вещи появляются на свет. Автор сознательно готов к тому, что его произведение может подвергнуться резкой критике. Посыплется шквал обвинений от различных патриотов России в предательстве, пособничестве и т.д. Не менее бурный поток критики обвалится на него и со стороны чеченских патриотов, светских и исламских, «ваххабитских» и «традиционных». Обвинять могут и в искажении фактов, и в претенциозности, и в клевете и во многом другом. Но это все в том случае, если повесть будет прочитана массовым читателем. Что вряд ли возможно. Людям интереснее, если о войне, то обязательно с подвигами, с боями, с героями-разведчиками, со злодеями-врагами, как говорится, в жанре экшн. Здесь же многие будут, если не разочарованы, то, во всяком случае, удивлены.

Повесть Кирилла Берендеева «Бисмилла» с трудом вписывается в привычный для обычного читателя жанр. Здесь есть война, но нет подвигов. Здесь не ясно, кто злодеи: военные, ведущие жестокую бойню в маленькой республике, или горцы, яростно сопротивляющиеся всеми средствами, порой даже не менее жестокими и кровавыми. Здесь есть разведчики. Но их автор вряд ли считает героями. Ибо невозможно назвать героизмом взрывы жилых домов и поликлиники. Здесь есть пленные. Но в обычном понимании обывателя они являются заложниками, рабами. И то, что творит один из них, главный герой, может восприниматься ничем иным, как предательством.

Однако автор не дает однозначной оценки своему герою. Заложнику-пленному-рабу-диверсанту уже все равно, вернется ли он домой. Чувство, овладевшее им за долгие годы, скорее всего чувство отчаяния. И он уже даже не помышляет о побеге, о возвращении. Он просто выполняет работу, которую знает очень хорошо, лучше, чем его хозяева, воины, защитники своей земли. Его мало волнует, что своими действиями он убивает тех, кого только недавно считал «своими», тех, кто совершенно ни при чем, тех, кого никак нельзя обвинить в развязывании кровавой, жестокой, бессмысленной войны. И для выполнения задания он готов даже рисковать собственной жизнью.

И дело не в том, что этот человек уже давно не дорожит ею, так как сам тяжело болен. Такое чувство возникает, что все население заражено каким-то вирусом, который подавляет волю к сопротивлению злу. Приходится делать то, что скажет хозяин, нравится тебе это или нет. То ли по привычке, то ли по принуждению, то ли по убеждению. Ибо в конечном итоге все население оказывается втянутым в кошмарную круговерть войны. Кто-то своим молчанием, кто-то своим одобрением происходящего, кто-то активным участием в событиях, кто-то оправданием убийств, разрушений, страданий. А главный герой повести является лишь воплощением этой эпидемии.

Неважно, на какой стороне он сейчас находится: на той, которая когда-то была «своей», или на той, что до каких-то пор считалась «чужой». Ибо «та» сторона и «эта» – одинаковые жертвы безграничного зла. Если же он считает, что в маленькой свободной республике вайнахов с недавних пор стало модным иметь рабов – пленных или заложников, иноверцев или из другого тейпа, то по существу выходит, что и в огромной стране, от которой чеченцы решили отделиться, также не все в порядке с рабством. Это та самая, видимо, болезнь, о которой мы упоминали выше, которая подавляет волю к сопротивлению, желание освободиться от зависимости, от хозяина. Даже хозяин, который тобой владеет (неважно, каким образом: купил, украл, обменял) становится самым близким человеком. Ведь он единственный, кому теперь небезразлична твоя судьба. Тебя давно не ищет ни жена, ни друзья, никто другой.

В Чечне таких хозяев нарекли «ваххабитами», не особо вдаваясь в смысл названия, и объявили самыми страшными злодеями мирового масштаба. Описание их давно для всех стало привычным: бородачи в камуфляжной форме. В России же хозяева облачены в более цивилизованную одежду, чисто выбриты, но так же владеют тобой, даже еще в более извращенной форме. Ибо их, по существу, даже мало волнует твоя судьба. Таких рабов у них миллионы. Когда надо, их используют, как пушечное мясо. Робкие же попытки некоторых действительно свободных людей противостоять происходящему, даже рабами воспринимаются с возмущением. В этой полемике они с готовностью становятся рядом со своими хозяевами.

Но мы слукавим, если Берендеева обвиним в том, что он не сильно задумывался над смыслом как происходящего, так и названия «ваххабитов». Название пошло от основателя движения за «чистый Ислам» Мухаммеда аль-Ваххаба (правильнее Абдул-Ваххаб). Он прекрасно понимает, что действительно запрещено правоверному мусульманину. Потому хозяин, единственный, кто называет себя ваххабитом, старается вести добропорядочный образ жизни: не убивает, не курит, не пьет. Лишь молится за спасение тех бойцов, которые в его подчинении вынуждены убивать.

Надо отдать должное писателю. Предмет своего повествования он изучил хорошо, передал талантливо. Это его выделяет в лучшую сторону среди других работников пера, которые делают репортажи о чеченской жизни в лучшем случае из Ханкалы или сидя на российском танке, пишут беллетристику, не объясняя причины того или иного поведения вайнахов, но с готовностью обвиняя их в бандитизме, работорговле, терроризме и т.д. Мы можем не соглашаться с Берендеевым во многом, можем опровергать или подтверждать некоторые факты из новейшей истории республики, из жизни многих деятелей Чечни. Но оспаривать его талант писателя, неравнодушного к жизни и судьбе маленького народа, мы не имеем права. Лишь испытывая боль за город, который он, видимо, считает родным, за людей, рядом с которыми прошли, похоже, его детские годы, можно так хорошо изучить быт, нравы, традиции, тонко чувствуя как хорошее в народе, так и плохое. Что же до неточностей в событиях последнего десятилетия прошлого века, то он заранее предупредил читателя о возможных искажениях, приведя в качестве эпиграфа слова Аристотеля:

«Задача поэта говорить не о действительно случившемся, но о том, что могло бы случиться, следовательно, о возможном по вероятности или по необходимости».

Здесь нет огульного обвинения, но нет и полного оправдания. Здесь видна общая трагедия людей, поделенных на «своих» и «чужих», тех, кто еще совсем недавно были едины. Но можно и привести критические доводы. Что данное разделение произошло не на пустом месте, что к этому привело фактическое многовековое противостояние маленького народа с огромной державой. Что даже будучи гражданами одной страны, мы негласно делились на «своих» и «чужих», на «старшего» брата и «младшего». Можно вспомнить и выселение в Среднюю Азию, и порочную кадровую политику по национальному признаку, и многое другое, что никак не способствовало искренней дружбе между народами. Только следует признать, что Кирилл Берендеев талантливо и искренне постарался понять позицию чеченцев, тех, против кого, кажется, ополчилось все российское общество. И это выглядит по меньшей мере необычно. Такая позиция сказывается и в фильме Андрея Кончаловского «Дом дураков», который резко выделяется среди прочих «Мужских работ», «Спецназов», «Войн», «Особых случаев» и т.д., где четко видна позиция кинематографистов России: чеченец – значит бандит. А почему он стал «бандитом», их мало волнует.

Фильм Кончаловского не остался незамеченным зрителем. Замечена ли читателем повесть Кирилла Берендеева? Получило ли общество дополнительную информацию о том феномене, который называется «чеченским сопротивлением», или, как привычнее русскому уху, «чеченским сепаратизмом и терроризмом»? Возможно, такую же нехватку информации советские люди, пережившие Великую Отечественную войну, имели и по отношению к немецким солдатам, пока не познакомились с романом Эриха Марии Ремарка «Время жить и время умирать». Изменится ли хоть у кого-нибудь отношение к маленькому народу в стране, считающей себя великой державой? Смогли ведь задуматься люди о природе цыганского народа, заметить помимо его тяги к бродяжничеству, к воровству и гаданиям также и лучшие черты: доброту, свободолюбие, после фильмов о Луйко Забаре и Будулае.

Боюсь, эти вопросы так и останутся без ответов. Ибо в обществе, равнодушно наблюдающем убийство целой нации, похоже, не осталось места ни состраданию, ни доброте. Поэтому и война на рубеже второго и третьего тысячелетий идет средневековыми методами, хотя и с применением мощного современного оружия.

«…Домик не виден “той стороне”, от него до КПП километров пять по разболтанной колее старой дороги. Она ведет из ближайшего от границы селения, станицы, и уходит, петляя, на “ту сторону” до безымянного аула. Десяток домишек, слепленных словно из грязи, два телеграфных столба с перебитыми проводами и несколько землянок. За аулом — пепелище. Еще со времен войны. Небольшая плановая операция. Не то по освобождению, не то по выкуриванию из аула бородатых вооруженных людей в камуфляже и с зелеными головными повязками. Это было, помнится, в последние месяцы войны, когда войска уже уходили с “той стороны”. Колонна тяжелой техники подошла по такой же, как и сейчас, раскисшей дороге — была середина марта — к аулу, федеральные войска оцепили село и заставили жителей покинуть жилища. Затем несколько залпов из башенных орудий, автоматные и пулеметные очереди в ответ, лениво поползшие к небу языки пламени. Затем чей-то надрывный крик… Через час колонна ушла на свою территорию. Жители вернулись в аул. Вечером, до захода солнца, как велит обычай, хоронили погибших…»

Не напоминает ли это историю чеченского села, описанную еще в позапрошлом веке великим русским писателем Львом Николаевичем Толстым? Что изменилось за сотни лет? Эмоций у современного автора стало меньше. Прежде такому еще кто-то ужасался, теперь же это стало абсолютно привычным, настолько, что полное разрушение населенного пункта и гибель людей описываются лишь как сухая констатация фактов. Однако равнодушия в описании не чувствуется.

«…Перед въездом в село стоял одинокий телеграфный столб с оборванными проводами. На одном из этих проводов, захлестнутым в виде петли, висела молодая, не старше тридцати, женщина, вайнашка. Одета она была в строгое черное платье без единой складки, растрепавшиеся от ветра волосы покрывал сбившийся на затылок платок. В судорожно сжатых руках покоился годовалый ребенок, одетый лишь в маечку и подгузник; также мертвый. Склоненное к нему лицо матери было покойно, только в широко раскрытых глазах читался страх, мучительный, непередаваемый страх разжать руки. До земли от ее босых ступней было метра полтора…».

На эту чудовищную, бессмысленную жестокость чеченцы отвечают отчаянной и не менее страшной жестокостью. Исполнителем же является этот русский парень, не по годам постаревший из-за тяжелой болезни. Когда же он идет на очередную диверсию, перед его глазами появляется та самая женщина с ребенком на руках, которую несколько дней никто не мог похоронить. И герой оставляет бомбу в поликлинике, где в иных обстоятельствах ему могли бы оказать более квалифицированную помощь, чем в тяжелых условиях военной Чечни.

Интересно, что все персонажи повести остаются безымянными. Видимо, любой, кто так или иначе, по своей ли воле или по принуждению, оказывается причастным к этой бессмысленной войне, превращается в безликую массу, серую, грязную, как раскисшая от дождя со снегом горная дорога. Люди становятся одинаковы: и главный герой повести, и его командир, и другие бойцы, и пожилая семейная пара, и русские солдаты, и все остальные. Осознать это, наверное, не так просто. Иначе не стали бы уничтожать целые села и города ради поимки нескольких «бородачей с зелеными повязками». Иначе не стали бы подрывать грузовики около жилых домов в соседней республике, в Стране Гор. Иначе не считали бы солдаты любого, кто не курит, не пьет, не сквернословит, «чужим», а значит заслуживающим самого сурового наказания.